Тишина, в которой они ели, иногда обмениваясь одобрительными взглядами по поводу вкуса и аромата, была нарушена лишь однажды, в момент перехода от рулетиков из анчоусов к осьминожкам, когда Ракеле спросила:
– Что такое?
И Монтальбано ответил, чувствуя, что краснеет:
– Ничего.
Парой минут ранее он отключился, любуясь, как ее рот открывается, когда она подносит к нему вилку, на мгновение обнажая розовое, как у кошки, нёбо; блестящие зубы сжимают, потом выпускают вилку; рот закрывается, губы ритмично двигаются в такт жеванию. При одном взгляде на этот рот кружилась голова. Внезапно Монтальбано вспомнил вечер во Фьякке, когда он зачарованно глядел на ее губы, освещенные огоньком сигареты.
Когда они доели закуски, Ракеле протяжно вздохнула:
– Боже мой!
– Все в порядке?
– Более чем.
Официант подошел, чтобы убрать тарелки:
– Что желаете заказать на второе?
– А мы можем немного повременить? – предложила Ракеле.
– Как будет угодно господам.
Официант удалился. Ракеле сидела молча. Потом вдруг наполнила бокал вином, взяла пачку сигарет и зажигалку, встала, спустилась по двум ступенькам, которые вели на пляж, легким движением ноги скинула туфельки и направилась к морю. Остановилась у кромки прибоя, море лизало ей ноги.
Она не велела Монтальбано следовать за ней, как и в тот вечер во Фьякке. И комиссар остался сидеть за столиком. Потом, минут через десять, увидел, как она возвращается. Перед тем как ступить на лестницу, Ракеле снова надела туфли.
Когда она села за столик напротив него, Монтальбано показалось, что лазурь глаз Ракеле стала еще более искрящейся, чем обычно. Она посмотрела на него и улыбнулась. И тут из ее левого глаза выкатилась слеза.
– Наверно, песчинка попала, – сказала Ракеле. Это была явная ложь.
Официант возник словно ночной кошмар.
– Господа уже выбрали?
– А что у вас есть? – спросил Монтальбано.
– Рыба, жаренная в масле, рыба на решетке, рыба-меч в любом виде по вашему желанию, барабулька по-ливорнски…
– Мне только салат, – сказала Ракеле. И добавила, обращаясь к комиссару: – Прости, но больше я не съем.
– Ну что ты. Я тоже возьму салат. Но…
– Но?.. – повторил официант.
– Добавь туда оливок, маслин, сельдерея, морковки, каперсов и всего, что придет на ум повару.
– И мне то же самое, – попросила Ракеле.
– Желаете еще бутылочку вина?
В бутылке оставалось еще на пару бокалов.
– Мне достаточно, – сказала она.
Монтальбано покачал головой, и официант удалился, вероятно, слегка расстроенный скромными размерами заказа.
– Прости, – сказала Ракеле. – Я встала и ушла, ничего тебе не сказав. Но… в общем, мне не хотелось плакать при тебе.
Монтальбано молчал.
– Иногда – к сожалению, довольно редко – на меня накатывает, – продолжила она.
– Почему к сожалению?
– Знаешь, Сальво, я вряд ли стану плакать от огорчения или от боли. Все держу в себе. Так уж я устроена.
– В участке ты плакала, я видел.
– Это было во второй или третий раз в жизни. И при этом, как ни странно, на меня накатывает неудержимое стремление расплакаться в некоторые минуты… счастья… Нет, пожалуй, это слишком громкое слово. Скорее, когда я чувствую внутри большой покой, умиротворение, когда все узлы распутаны… Довольно, не хочу наскучить тебе описанием своих душевных состояний.
И на это Монтальбано ничего не сказал.
Но тем временем он спрашивал себя, сколько же разных Ракеле живут в одной Ракеле. Та, с которой он познакомился в участке, – умная, рациональная, ироничная, сдержанная; та, с которой он имел дело во Фьякке, – женщина, которая цинично добилась желаемого и при этом оказалась способной в один миг раскрепоститься, утратив всякую трезвость, всякий контроль; та, что сейчас сидела перед ним, – женщина ранимая, признавшаяся ему, пусть не сказав это открыто, насколько она несчастлива, раз столь редкими для нее были мгновения покоя, мира с самой собой.
Но, с другой стороны, что он знал о женщинах?
«Вот извольте, этот список красавиц…», как исполнил бы моцартовский Дон Жуан, а списочек-то скудноват – раз-два и обчелся: один роман до Ливии, потом Ливия, потом двадцатилетняя девушка, имя которой даже вспоминать не хочется, и вот теперь Ракеле.
А Ингрид? Ну, Ингрид – особая статья, но в их отношениях демаркационная линия между дружбой и чем угодно иным и правда весьма тонка.
Женщин он за время своих расследований узнал, конечно, много, но это были знакомства при особых обстоятельствах, а женщины в таких случаях всегда старались казаться иными, чем они были на самом деле.
Официант принес салат, освеживший язык, нёбо и мысли.
– Хочешь виски?
– Почему бы и нет?
Заказали, им сразу принесли. Настало время поговорить о деле, беспокоившем Ракеле.
– Я принес журнал, но оставил его в машине, – начал Монтальбано.
– Какой журнал?
– С фотографиями лошадей Ло Дуки. Я тебе говорил по телефону.
– Ах да. И, кажется, я тебе сказала, что у моего коня было треугольное пятно на боку. Бедный Супер!
– А как случилось, что ты увлеклась лошадьми?
– Отец заразил своей страстью. Ты, конечно, не знаешь, но я была чемпионкой европейского уровня.
Монтальбано изумился:
– Серьезно?
– Да. Дважды выигрывала конкурс на Пьяцца ди Сиена в Риме, побеждала на скачках в Мадриде и Лоншане… Славные были времена. – Она смолкла.
Монтальбано решил играть в открытую:
– Почему ты так хотела со мной увидеться?
Она вздрогнула – не ожидала вопроса в лоб. Потом выпрямилась, и комиссар понял: перед ним снова та Ракеле, что была при первой встрече в участке.
– По двум причинам. Первая – сугубо личная.
– Расскажи.
– Поскольку после моего отъезда мы вряд ли увидимся, я хотела объяснить тебе мое поведение во Фьякке. Чтобы у тебя не осталось искаженного впечатления обо мне.
– Не надо ничего объяснять, – сказал Монтальбано, резко ощутив, как его вновь накрывает волной неловкости.
– Нет, надо. Ингрид – а она меня хорошо знает – должна была предупредить тебя, что я… Не знаю, как сказать…
– Если не знаешь, как сказать, то и не говори.
– Если мужчина мне нравится, по-настоящему, глубоко – а такое со мной нечасто случается, – то я не могу не… начать с ним с того, что для других женщин – финишный рубеж. Вот. Не знаю, насколько я…
– Ты отлично все объяснила.
– А потом – два варианта. Либо я и слышать не хочу об этом человеке, либо стараюсь как-то удержать его рядом с собой, в качестве друга, любовника… И когда я сказала, что ты мне понравился (кстати, Ингрид передала, что тебя это огорчило), я не имела в виду то, что между нами произошло. Я имела в виду то, каков ты, твои поступки… в общем, тебя как человека. Понимаю, моя фраза могла быть неправильно истолкована. Но я не ошиблась, раз ты подарил мне этот вечер. И закроем эту тему.
– А вторая причина?
– Она касается украденных лошадей. Но я передумала и теперь не знаю, стоит ли тебе об этом говорить.
– Почему нет?
– Ты сказал, что не ведешь это расследование. Не хочу вешать на тебя лишние проблемы.
– Тем не менее, если хочешь, расскажи.
– На днях я ездила с Шиши на конюшню, там мы застали ветеринара за осмотром лошадей.
– Как его зовут?
– Марио Анцалоне. Отличный врач.
– Не знаком. И что случилось?
– Ветеринар в разговоре с Ло Дукой заявил, что не может взять в толк, почему украли Руди, а не Лунного Луча – лошадь, на которой я выступала во Фьякке.
– Почему?
– Он сказал, что если в шайке был знаток, то он, несомненно, предпочел бы Лунного Луча, а не Руди: во-первых, потому что Лунный Луч гораздо лучше Руди, а во-вторых, потому что Руди болен и вряд ли поправится – он вообще-то предлагал его усыпить, не дожидаясь предсмертной агонии.
– А как реагировал Ло Дука, ты знаешь?
– Да. Ответил, что слишком привязался к Руди.
– Чем он болен?
– Вирусным артериитом: эта болезнь повреждает стенки артерий.
– То есть вышло так, будто воры влезли в шикарный автосалон и угнали дорогущее авто, прихватив заодно раздолбанную малолитражку.
– Вроде того.
– А болезнь заразна?
– Да. Кстати, по дороге в Монтелузу я устроила Шиши головомойку: «Как же так? Ты обещал заботиться о моем коне, а сам выделил ему стойло рядом с больной лошадью?»
– А прежде где ты его держала?
– Во Фьякке, у барона Пископо.
– И как оправдывался Ло Дука?
– Сказал, что его лошадь уже миновала заразную стадию болезни. И добавил, что, хотя, с учетом обстоятельств, это лишено смысла, я могу позвонить ветеринару и тот подтвердит его слова.
– То есть его лошадь умирала?
– Ну да.
– Так зачем было ее красть?
– Потому-то я и хотела с тобой увидеться. Я все думала над этим и пришла к выводу, который противоречит тому, что сказал тебе Шиши во Фьякке.
– А именно?
– Украсть и убить хотели только мою лошадь, но, поскольку Руди как две капли воды похож на Супера, они не поняли, которая из них моя, и увели обеих. Хотели опозорить Шиши, так и вышло.
Эта версия в участке уже звучала.
– Ты читал вчерашние газеты? – продолжила Ракеле.
– Нет.
– В «Коррьере делль Изола» напечатали большую статью о похищении наших лошадей. Но журналисты не знают, что моя была убита.
– Откуда же им знать?
– Ведь во Фьякке все видели, как я выступала на чужой лошади! Наверняка у людей возникли вопросы. Супер побеждал во многих соревнованиях, его отлично знали в мире конного спорта.
– На нем всегда ездила именно ты?
Ракеле странно усмехнулась:
– Если бы!
Потом, помолчав, спросила:
– Прости за любопытство: ты хоть раз бывал на настоящих скачках?
– Впервые – во Фьякке.
– А футбол тебе нравится?
– Когда играет национальная сборная, иногда смотрю. Но мне больше нравятся гонки «Формулы-1» – возможно потому, что я так толком и не научился водить машину.