— Который час? — спросил Шелестов рассеянно, совершенно забыв, что на руке у него собственные часы.
— Половина девятого, — в один голос, точно по команде, ответили Петренко и Эверстова.
Шелестов с отчаянием думал:
«Уходит время, и ничем его нельзя ни восполнить, ни остановить. Как жаль, что для суток отведено всего лишь двадцать четыре часа. И как жаль, что глаза наши не могут достигать расстояний, которые способны пробегать мысли».
И мысли майора сейчас были далеко-далеко, на пути к Кривому озеру, к которому стремился Шараборин.
«Значит прав был в своих догадках Василий Назарович, — думал майор. Чуяло его сердце, что он имеет дело с «Красноголовым». Где же он сейчас, этот «Красноголовый»? Сидит где-нибудь в яме и ждет, пока пройдет непогода? Или пробирается через таежные дебри к озеру, невзирая ни на что? А может быть он уже добрался до озера? Что такое пятьдесят километров? Ерунда. А у него четыре оленя. Хм… И еще вопрос: смогу ли я добраться до Кривого озера, где никогда не был? Едва ли. Возможно и доберусь, но буду плутать. И опять нужно время».
Шелестов поднялся с места, осторожно ступил на больную ногу, шагнул, отвязал натянутый ветром шнур, отбросил полог палатки и, пригнувшись, вышел наружу. Порывистый ветер сильно ударил, прихватив дыхание, колкий снег сек лицо.
— Това… — хотел Шелестов позвать лейтенанта Петренко, чтобы обменяться с ним мнением с глазу на глаз, но сразу захлебнулся. Ветер погасил его крик на полуслове, и Петренко ничего не услышал. Да и невозможно было что-нибудь услышать среди шума бури! Вокруг все кипело, бурлило, и в белесой замети нельзя было увидеть даже пальцев собственной вытянутой руки.
Шелестов, чтобы устоять на ногах, наклонил корпус вперед, будто готовясь ударить кого-то головой, и то еле-еле удержался.
«Сидеть здесь нам крепко, — подумал он. — Будь она проклята, эта пурга. И нужно же было ей свалиться на наши головы именно сегодня! Уйдет «Красноголовый». Определенно уйдет. А чего доброго, переберется на ту сторону. И что предпринять, ей-богу, не знаю. Что только делается! Ничего не видно. Жуть какая-то», — но тут ему мгновенно пришла новая мысль.
Шелестов вернулся в палатку, задернул полог, закрепил конец шнура за стойку и остановил глаза на Эверстовой.
Радистка приподнялась и без слов поняла, что интересует майора, и сказала:
— Могу сейчас же.
Шелестов кивнул головой, сел на прежнее место, достал из полевой сумки блокнот, карандаш и стал быстро писать.
Эверстова вынула из чехла портативную радиостанцию, раскрыла ее, надела наушники и попросила Петренко вывести антенну.
Вынужденное бездействие мучило Эверстову. Она готова была разрыдаться от сознания того, что ни майор, ни лейтенант, ни она не могут придумать и предпринять что-нибудь действенное для поимки ускользающего из их рук Шараборина. А тут еще вдобавок ко всему сидит этот Белолюбский, в присутствии которого нельзя обмолвиться лишним словом.
Установив антенну, в палатку вошел Петренко. Он не мог скрыть своего волнения.
«Неужели упустили? Неужели уйдет? Как же быть? В конце концов нельзя же сидеть на месте! Шут с ней, с погодой», — думал он.
Он попросил кусочек бумаги у Эверстовой, быстро набросал на нем несколько фраз и передал листок Шелестову.
Тот прочел:
«Разрешите мне запрячь в нарты оленей, взять запасных, прихватить Белолюбского и пробираться вместе с ним к озеру».
Шелестов покачал отрицательно головой, бросил бумажку в печь и подумал:
«Горячая молодость! Для нее нет преград!» — и спросил, подавая Петренко листок:
— А как вы на это смотрите?
Быстро пробежав несколько строк, лейтенант с улыбкой ответил:
— Положительно. Прекрасно…
— Передайте тогда Надюше.
Эверстова, получив бумажку, прочла ее, посмотрела на майора и быстро закивала головой. Потом она склонилась над радиостанцией и стала искать в эфире позывные центра.
«Совещаются, — подумал Белолюбский. — Вот же бестолковые люди! Сколько же еще на свете идиотов! Ну чего тянут? Ведь скоро девять часов. Осталось каких-нибудь три часа!»
Он убеждался, что его «признание» не пошло впрок. Непонятные для него офицеры, оказывается, не желают чинить препятствий Шараборину в его намерении перебраться на ту сторону. Все внутри у Белолюбского ходило ходуном. Он не стерпел и, с трудом уняв раздражение и злобу, внешне спокойно, с прежней развязностью сказал:
— По-моему, нам торопиться надо, гражданин начальник. Улетит Шараборин. Как пить дать, улетит.
— Пурга, — не менее спокойно ответил Шелестов. — Слышите, что там творится? Придется запасаться терпением. Никакой самолет в такую погоду не прилетит. Собьется с курса. А одолеть пятьдесят километров за три часа при таком буране никому не под силу. Да и олени не пойдут.
— Олени не пойдут, — человек пойдет, — попытался Белолюбский еще раз воззвать к разуму майора. — Лейтенант отличный лыжник, я тоже неплохо хожу.
— Поздно, — отрезал майор. — Не надо было мудрить, а говорить раньше.
Белолюбский закусил губу. Гримаса передернула его лицо. Глаза его налились кровью. Он готов был взвыть от обиды, готов был кататься по земле. Мысль о том, что уже завтра, быть может, Шараборин будет далеко и, вспоминая его, станет смеяться, вызывала неодолимые приступы бешенства. Он поднял скованные руки и с ожесточением стал рвать волосы.
Но никто не обратил на это внимания.
Взоры майора и лейтенанта были прикованы сейчас к Эверстовой. Вот она подняла левую руку ладонью вверх, как бы стремясь водворить тишину, и затем сказала:
— Меня просят переходить сразу на прием.
— Нет, нет, — запротестовал Шелестов. — Ни в коем случае. Пусть сначала принимают.
Эверстова поняла майора и энергично застучала ключом.
Было десять часов с минутами. Петренко и Эверстова по приказанию майора легли спать.
Белолюбский сделал вид, что тоже спит, и лежал с закрытыми глазами на спине, протянув ноги к печке. Опустошенный, подавленный, он потерял сон. Все рухнуло, все планы разлетелись вдребезги, и его мозг уже не видел никакого выхода.
Шелестов не спал и не пытался ложиться. Он сидел, курил одну папиросу за другой и, прислушиваясь к завываниям ветра, думал о своем. Мысли его то витали около Кривого озера, то заносили его в Якутск, в круг семьи, то возвращали назад, туда, к перекрестку, где остался лежать Василий Назарович Быканыров, то упорно бились над решением вопроса, как и что надо выведать еще от пойманного Белолюбского.
Когда сон начинал туманить его голову, Шелестов протягивал руку к сухим поленьям и подбрасывал их в печь, чтобы она не затухла.
Около одиннадцати часов майору показалось, будто порывы ветра стали слабее. Он прислушался. Действительно, палатка уже не сотрясалась, ветер не задувал в трубу, стало сравнительно теплее.
«Хотя бы… Хотя бы…» — подумал с тоской Шелестов и, приподнявшись с места, вышел на воздух.
Первое, что сейчас же бросилось в глаза, — хорошая видимость, которой не было час тому назад. Конечно, видимость не отличная и даже не обычная, но вполне достаточная, чтобы легко разглядеть и пересчитать оленей, сбившихся в кучку метрах в десяти от палатки. А еще некоторое время тому назад это было невозможно.
Снег почти не падал. Сквозь разрывы в облаках кое-где проглядывали звезды. Но самое важное — улегся ветер. Еще не совсем, правда, но значительно. Шелестов мог теперь без всяких усилий стоять во весь рост.
«Хорошо… Замечательно…» — заметил Шелестов. Вооружившись лыжной палкой и прихрамывая на левую ногу, он обошел место стоянки и убедился, что все следы ведшие на привал и с привала, исчезли, будто их никогда и не было. Кругом лежал цельный, нетронутый снег. «Выходит, что, приехав сюда вчера часом или двумя позднее, мы бы потеряли не только Шараборина, но и Белолюбского. — Майор постоял несколько минут и, наблюдая, как заметно слабеет ветер, подумал: — Выбился из сил, присмирел».
Он вернулся в палатку, не торопясь закурил и, заметив, как под приспущенными веками Белолюбского поблескивают глаза, сказал ему:
— Что притворяться, ведь не спите? Поднимайтесь.
Белолюбский тяжело вздохнул и сел.
— Курить хотите?
Белолюбский смотрел и молчал, точно приговоренный к смерти.
— Значит, не хотите курить? — повторил вопрос Шелестов.
Белолюбский передернул плечами.
— Да нет, закурю, если дадите.
Шелестов достал папиросу, прикурил ее о свою и, дотянувшись до Белолюбского, сунул ее ему в рот.
— Куренье успокаивает нервы, — заметил майор, сделал глубокую затяжку и выпустил дым. — Что ж, давайте продолжим беседу. У вас есть настроение?
Белолюбский молчал. Конечно, откровенная беседа его не устраивала. Ему хотелось бы ограничиться тем, что он уже сказал о себе и о Шараборине. Но во имя того, чтобы вызвать к себе известное расположение или даже жалость со стороны майора, ради того, чтобы получить возможность оказаться в дороге без наручников, он готов был пойти на все. Надежда на это ни на минуту не покидала Белолюбского. И хотя он отлично понимал, что после оказанного сопротивления лейтенанту, после попытки расправиться с ним ему почти невозможно рассчитывать на доверие, он на что-то надеялся. Больше того, надежда росла и крепла. Теперь Белолюбскому было ясно, что вопрос преследования Шараборина отпал. Шараборин уже вне опасности и наверняка у Кривого озера. Значит, следует думать лишь о том, как обрести свободу, как вырваться из рук майора. Можно, конечно опять избрать тактику молчания, но что это даст? Пожалуй, ничего. Это лишь обозлит майора, настроит его против него. И, видно, придется опять говорить, с расчетом, что этот разговор будет последним. Не может быть, чтобы не было выхода.
— Ну так как? — напомнил майор, прервав раздумье Белолюбского.
— Спрашивайте, — ответил тот.
— Только без вранья, — предупредил майор.
— Я говорю правду.
— Пока вы ничего не говорите, — поправил его майор.