— Я должен поблагодарить ее.
Анна кивнула и совершенно серьезно ответила:
— Думаю, она знает о твоей благодарности.
На душе было гадко. Будто бы яд для Анны стал моим. Давило ощущение неизбежности, неотвратимости финала, кружилась голова, и как никогда хотелось напиться.
Был ли я прав тогда, Ирэн? Прав ли сейчас?
Ирэн не могла ответить; Ирэн давно стала землей и травой, истаяла в сером тумане. Даже ее фотографий у меня не осталось, и я не уверен, точно ли помню ее лицо. И почему, зачем она вдруг вспомнилась сегодня?
Когда за край апрельских туч
Уходит мартовская кома
И запыленный воздух дома
Пронзает одинокий луч,
Когда теряют зеркала
Мое лицо на острых гранях,
Когда любовь почти не ранит
И вдаль направлена стрела,
Когда сонеты в облаках
Рисует ангельская стая
И, получив билет до рая,
Над городом ликует птах,
Тогда я верю: в небесах
Нас ждут. Нас помнят. Нас узнают.
Я не сразу понял, что это стихи и их прочитала Анна — казалось, они выбились ледяным ключом из меня самого, хотя стихов я не писал, десять лет не писал. Пришлось закрыть глаза, чтобы Анна не разглядела их выражения. Пришлось делать каменное лицо, чтобы скрыть все, что сейчас прорывалось наружу.
— Катя Семенова, — сказал Анна. — Та девочка, которая покончила с собой после визита к гадалке. Это ее последнее стихотворение. Верь мне, Кирилл, просто верь: это на самом деле важно.
Сильные пальцы разжались. Я открыл глаза: мы стояли на углу улицы Пирогова, возле аккуратного дома сталинских еще времен.
— Я здесь живу, — продолжала Анна. — Вон там, на третьем этаже, это Марусина кошка в окне. Зайдешь?
— Нет, — наваждение уходило, оставляя меня усталым, измученным, но — прежним, все с тем же планом и решительностью его выполнить. — Спасибо. Пойду работать.
— Привет отцу Серапиону, — улыбнулась Анна и снова коснулась моей руки. — Верь мне, пожалуйста. Ладно?
— Ладно, — улыбнулся я в ответ. — Удачи на экзамене.
— А, ерунда, — махнула рукой Анна. — Гоголь-моголь; все уже прочитано. Ну, пока?
— Пока.
И она скрылась в подъезде. Щелкнул кодовый замок.
Я с силой сжал переносицу, помотал головой и пошел на автобусную остановку. Непременно зайти на этой неделе к врачу; эх, Андрюшка, нам ли жить в печали…
— Ой, да ладно тебе, работает он, посмотрите на него! — заголосил мой телефон фразочкой Масяни (для звонка Серапиона установлено было знаменитое «Директор? Иди ты в ж*пу, директор!»). Определитель номера указал: «Милена».
— Привет.
— Привет. Серапион рвет и мечет. Тут опять сектанты.
Я промычал что-то невнятное, но выразительное.
— Я сказала, что тебе стало плохо, и ты ушел к врачу. Обещал вернуться после двух.
— После двух — растяжимое понятие, — сказал я, забираясь в «газельку» маршрутного такси. — А ты просто золото. С меня шоколадка.
— Ой, — промолвила Милена. — Я краснею. Так тебя ждать?
— Минут через десять, — ответил я. — Have a kiss, my precious.
— Gollm-gollm, — рассмеялась она, и я явственно увидел перед внутренним взглядом картину Милениной свадьбы. Она была в сногсшибательном платье, с изящным букетом в руке. Рядом стоял я.
Над городом собирался дождь.
Квартира была убрана. Еще недавно на окнах болтался восхитительно серый тюль, мебель покрывал слой пыли, на котором беспечный палец начертал номер телефона ЖЭКа, на спинках стульев и кресел висело самого неприглядного вида шмотье, а по углам громоздились стопки книг и газет. Раковина на кухне хвасталась горой посуды, а в пепельнице на столе гордо вздымалась куча окурков. Разорванный пакет из-под кофейных зерен валялся в углу, а турка успела позабыть о том, что такое водные процедуры. Затоптанная ковровая дорожка, напоминавшая дохлое складчатое насекомое, явно собиралась уронить того, кто отважится по ней пройти. Я довольно огляделся. На уборку ушли сутки, и теперь чистые окна украшали изящные занавески, пыли, окурков и мусора в помине не было, вымытая посуда красовалась на полке, а дорожка, выстиранная и проглаженная, так и излучала радость и уют. На кухне пахло свежим кофе, а из плиты тянулся умопомрачительный аромат пирога.
Дверь в спальню была благоразумно закрыта. Там по-прежнему царил кавардак, а в центре комнаты стояла огромная спортивная сумка с барахлом. Я собирал только самое необходимое, никаких излишеств и безделушек, однако вещей набралось уйма. В одном из карманов лежал билет на поезд и паспорт без обложки на имя Воронцова Андрея Павловича.
Я ждал гостей. Вернее, гостью. Протирал чашки и тарелки, раскладывал салфетки, смотрел, как лучится солнышко на столовых приборах. Думал о том, что все надо закончить до двенадцати, потому что поезд отходит в час тридцать. Еще вызывать такси…
Часы пробили шесть. Я послушно вытащил из упаковки таблетку, запил водой прямо из бутылки. Таблетка прошла неровно; я чертыхнулся. Осталось полчаса.
Однажды мне пришлось исчезнуть без объяснения причин. Работа в институте, тепленькое местечко в аспирантуре — все пошло прахом; я оставил прошлое за спиной и не желал оборачиваться. О прежнем Кирилле Каширине напоминала лишь физиономия в зеркале. Даже студенческие фотки я не взял: слишком часто на них была Ирэн — веселая, здоровая, счастливая. Живая.
Сегодня ночью жизнь опять начнется с нуля. У Андрея Воронцова не останется воспоминаний об этом провинциальном городишке, людях, его населяющих, квартире неподалеку от центра. Будет ли больно? Вряд ли. Будет ли горько, пусто? наверно. А по большому счету — неважно. Кстати, собирая вещи, я нашел фотографию Ирины. Официальная три на четыре, для студенческого билета. В темноволосой скуластой девушке с миндалевидными светлыми глазами не было ничего от Ирэн моей памяти, хотя я знал, что это она. Незнакомка смотрела на меня строго и торжественно; студенческий билет не располагает к улыбкам. Подумав, я пошел в зал и прикрепил снимок на Стену Славы. Вероятно, он вместе с прочими фотографиями будет выброшен новыми хозяевами квартиры.
Уезжать. Ничего не брать с собою.
К половине седьмого, когда в дверь позвонили, пирог был уже испечен и красовался на столе, коже разлит по чашкам, а турка вымыта. В руках у вошедшей Анны обнаружилась бутылка молдавской «Изабеллы» — самое то для приятной беседы. Я принял вино и сказал:
— У тебя хороший вкус.
— Бог с тобой, — отмахнулась Анна. — Я в этом ничегошеньки не смыслю. А чем так вкусно пахнет?
— Пирог «Сердечное согласие», — ответил я, подумав мельком, что Бог действительно со мной. Анна взглянула с искренним изумлением.
— Честно, не ожидала, что ты кулинар.
Пирог действительно удался, хотя я только делал вид, что ем: кусок в горло не лез. Анна же, напротив, уплетала с восхитительным аппетитом; наверно, в детском саду ее ставили в пример детям, которые плохо кушают.
— Как экзамен?
— «Отл.», — сказала Анна. — То есть обманула товарища лектора и все списала.
— Тебе приходится списывать? — удивился я. Анна вопросительно вскинула бровь, взяла на вилку очередной кусок.
— Да, а что такое? Я ведь не всеведуща.
Я пожал плечами.
— Так, просто спросил, не подумав. Ну что, каникулы?
— Каникулы. Маруся уже уехала.
Я рассматривал серьги с этническим орнаментом, болтавшиеся в мочках ее ушей. Лишние дырки в них давно заросли; Анна остепенилась.
Ну и что?
Мысли прыгали, метались, и я понимал только две вещи: что ужасно устал и что все надо закончить поскорее. Видимо, Анна уловила нечто в моем лице, но истолковала по-своему, потому что отложила вилку и сказала:
— Тебе мешает только твоя порядочность?
Я едва пирогом не подавился.
— В смысле?
Анна усмехнулась.
— Я же понимаю, зачем приглашают девушек по вечерам неженатые молодые люди.
Я поперхнулся вторично. О подобном повороте мне почему-то не подумалось, хотя конечно же он бросился в глаза, и неудивительно, что Анна обратила на него внимание.
— Но вот так напрямую сказать о том, чего ты хочешь, тебе не позволяет порядочность, — повторила она. — А ведь ты очень порядочный человек при всем этом внешнем гусарстве.
Она умолкла, демонстративно разглядывая календарь на стене, весь исчерканный моими пометками: «К Андрею», «Потекаев», «позвонить в пенсионный фонд», «Гута-банк, обед с 13 до 14». Я молчал, не зная, собственно, что сказать в этой ситуации, и прошло четыре минуты, прежде чем я сумел выдавить:
— Тогда прости. Был неправ.
Анна улыбнулась. Дружески похлопала меня по руке.
— Мелочи жизни. Я ведь тоже не к каждому на чай пойду.
Ну конечно. К чему кривляться, когда она ко мне ночью после убийства прибегала. Мысли путались; я морщился, понимая, что все идет не так, неправильно, совершенно по ложному руслу. К тому же сердце вдруг забилось так, словно решило проломить грудную клетку и убежать по своим делам.
— Ты слишком хорошо обо мне думаешь, — вымолвил я, и это была чистая правда.
… оставь все как есть, потому что конец света по сути своей не имеет смысла, а раз так, то его не будет. Оставь ее — дай ей уйти, либо живи с ней до последнего дня, честно, спокойно и достойно, и это будет хорошая жизнь, на которую вы оба получили право…
Анна улыбнулась.
— Все будет хорошо, правда?
Я кивнул.
— Конечно. Иначе быть не может.
Только сейчас я понял, что грядущего поворота событий она не ожидает. Действительно не ожидает.
Я полагал, что это понимание повергнет меня в шок, в ужас — ничего подобного не случилось. Просто стало ясно, что нужно сделать еще одну вещь.
— Ее звали Ирина, — начал я. — Ирина Архангельская. В нашу группу она пришла на третий курс после колледжа. Ты сама понимаешь, филфак — просто цветник в плане девушек, а я на потоке единственным парнем. И никто не понял, что я нашел в Ирэн. Конечно, она была милая, симпатичная, но на общий взгляд из толпы не выделялась. Ничем.