Савельев проверил обоих молодых людей. Один еще накануне ушел с друзьями в турпоход и не возвращался (домашние показали его пальто и «финскую» шапку). У другого было не менее надежное алиби. Оторвав затуманенный взгляд от книги и шахматной доски, он долго и непонимающе глядел на Савельева да так и не очнулся. Соседи сказали, что сидит он ежевечерне и что сегодня пребывает в таком состоянии третий час. Они ручаются, что он не только не одевался, но даже с кухонной табуретки не вставал. И добавили:
— А вы зайдите в двадцать седьмую. Туда приходит один…
Так Савельев нашел Баевского. Он дружил с Олей Красильниковой, медсестрой, жившей в 27-й квартире. Оли в тот вечер допоздна дома не было. Но соседи видели Баевского: звонил в закрытую квартиру. Из других протоколов явствовало, что Александр Ильич Баевский, девятнадцати лет, токарь судоверфи, живет на Октябрьской, что в вечер происшествия пришел домой около 23 часов, что подтвердить свои показания, будто был в кино, ничем не может, а одет был именно в единственную свою «финку» и ворсистое пальто, тоже единственное.
Следователю после такой проверки материала оперативным инспектором хлопот оставалось немного. Валентина провела еще несколько допросов, очных ставок и все больше удивлялась расторопности мешковатого Савельева: все пока подтверждается.
Потерпевшая Барская была довольно хорошо знакома с Ольгой Красильниковой, допускала, что той известен день выдачи зарплаты, но исключала всякое соучастие Ольги в преступлении. И, наконец, — самый страшный для Баевского документ. Барская, до этого ни разу не видевшая Баевского, уверенно опознала в нем грабителя, хотя рядом стояли еще трое точно так же одетых молодых людей. Оставались, правда, кое-какие неувязки. Подписав у Савельева первый протокол допроса, где значилось, что Баевский ходил в кино, Александр потом изменил показания:
— Не был я в кино. Хотел попасть, но не достал билета. А протокол подписал потому, что не придал этой детали значения.
Название фильма в «Родине» и время начала сеанса указал безошибочно. Мог он, правда, быть там и накануне — фильмы-то по неделе одни и те же…
Не нашли ни при нем, ни дома денег. Мать и брат утверждают, что из имеющихся — ни рубля лишнего! И они, и соседи очень хорошо отзываются о Саше. Да что они! Валентине с завода прислали — вот путаники: «лейтенанту Литовцеву»! — даже две характеристики, производственную и из комсомольской организации. Обе — отличные. Бросился в глаза штришок:
«…Занимается в секции бокса, имеет спортивный разряд».
Барскую ударил тоже сильный человек…
Закрыв последнюю страницу, Валентина взглянула на Александра. Тот понимал, что сейчас будет принято решение, и ждал. Сжался весь, а глаза не опускает.
И решение снова не было принято.
— Вот что, идите пока в камеру. Через час — очная ставка с пострадавшей. — И неожиданно даже для себя: — Не волнуйтесь.
А сама пошла к Белову.
— Виктор Владимирович, я по делу Баевского, помните?
— А что тебя беспокоит в нем? Насколько помнится, чистое дело…
— Конечно, чистое… Только, когда на заводе узнали, через полтора часа сами принесли сразу две характеристики — и какие…
— Хорошие? Нам не так уж редко пишут хорошие… Иногда искренне заблуждаясь, иногда выгораживая своих… Ну, а как тебе показался Баевский? Впрочем, позови меня на очную. Сам хочу посмотреть.
Ввели Александра, Барская взволнованно встала.
— Сидите, сидите, Дора Игнатьевна, — успокаивающе сказала Литовцева. — Первый вопрос к вам. Вы подтверждаете, что вас ударил этот человек? Посмотрите внимательно, — мягко попросила она, будто предупреждая скоропалительный ответ.
И Барская, уже готовая кивнуть, сказать, «да», вдруг остановилась. А Александр, рванувшись к ней, почти закричал:
— Да смотрите же, смотрите!… Неужели там был я!
Барская беспомощно оглянулась на Валентину, растерянно опустила руку, прикрывавшую платком разбитые губы. Потом, справившись с собой, ровно сказала:
— Да, я узнаю его.
Баевский измученно опустился на свой табурет и глухо сказал:
— Вы приняли меня за другого… Я не буду отвечать на вопросы.
Он действительно не проронил больше ни звука.
Когда его увели и ушла Барская, Белов оказал в раздумье:
— Если следователь не убежден в виновности подозреваемого, он обязан доказать его невиновность.
Валентина отрешенно посидела за столом, потом медленно начала одеваться: «Кофе бы чашку…» И в этот момент вошла Барская в слезах.
— Что с вами, Дора Игнатьевна?
— А вдруг и правда не он?… Вдруг это все из-за фотографии?..
— Какой еще фотографии?!
— Товарищ Савельев мне показал… На пропуске. «Он?» — спрашивает. А я не могу узнать. Говорю: «Вот если бы одет он был, как тогда…» — «Сейчас вы на него одетого и посмотрите». Я вошла, и сразу, конечно, его лицо показалось знакомым. Я думала, он давно у вас на подозрении… А сейчас не знаю…
«Вот и все, — Валентина прислонилась к сейфу. — Вот и нет главного и единственного прямого доказательства. Мыльный пузырь, блеф…
— Пройдите, пожалуйста, со мной.
Барская все повторила в кабинете Белова. Литовцева подивилась его выдержке. Сказал, как обычно:
— Валентина Георгиевна, оформляйте протокол. А вам, Дора Игнатьевна, большое спасибо. Вы нам очень помогли.
И, когда успокоенная Барская ушла, снова Валентине:
— Баевского немедленно освободить. Пусть зайдет ко мне. Извиняться буду сам. Перетрясите каждое слово, каждую запятую в протоколах Савельева! — тут только голос его зазвенел.
Валентина пошла по старым следам. Ошибка выявилась при анализе времени.
Во сколько видели Баевского в подъезде Барской? Повторные допросы Александра и свидетелей убедили: за 20—25 минут до происшествия. По меньшей мере, четверо жильцов прошли в этот промежуток времени по лестнице и никого не увидели. Ну, а если бы Александр прятался за углом на улице? Допустим. В 22.14 (остановившиеся от удара ручные часы Барской показывали это время) на потерпевшую напали. След вел на Шмидта, значит, Баевский должен был вскоре оказаться дома. Во сколько? В протоколе значилось: около 23 часов. Нельзя ли выяснить поточнее?
В квартире Александра припомнили:
— Когда Саша вошел, только-только телевизионный фильм начался. Он еще титры увидел, сказал: «Пельтцер играет?»
Это уже точнее. Валентина попросила старые газеты, посмотрела в программу. «22.25. — Художественный фильм». Одиннадцать минут разницы. От дома Барской через множество переулков, пустырь, вдоль железной дороги, потом около километра по улицам Шмидта, Коминтерна, Челюскинцев… И все за одиннадцать минут? Не может быть!
А если фильм начался позднее? Запросила справку из телестудии. Нет, все по программе…
Позвонила Сашке Никитину:
— Ты еще не спишь? Слушай, ты продолжаешь бегать? Даже по первому разряду? Очень хорошо… Помнишь, я про Баевского тебе рассказывала? Так вот, пробеги завтра вместо физзарядки по его маршруту.
К десяти утра следующего дня Сашка говорил:
— Так вот, мой тезка Александр Баевский теоретически мог бы покрыть расстояние от Советской до Октябрьской за одиннадцать минут. Правда, ему пришлось бы бежать… да, примерно в два раза быстрее чемпиона страны.
— А если ему подвернулась попутная машина?
— Ты меня принимаешь за глупенького? Возле мореходки я падал в машину, мы выжимали из «Волги» все, и знаешь на сколько опаздывали? На шесть минут. Чист твой Баевский…
Когда в уголовном розыске отбросили версию Баевского, на подлинного преступника удалось выйти довольно быстро. Стали проверять сослуживцев Барской, и в поле зрения оказался сын одного врача — человек, судимый в прошлом за аналогичное преступление, часто бывавший в больнице и потому знавший дни зарплаты. Но Савельев в этом розыске уже не участвовал. Он обивал пороги управлений флотов, норовя пристроиться инспектором в отдел кадров…
Белов после этого, когда случалось бывать у кого-нибудь «своей» компанией, называл Валентину «роковой женщиной».
А однажды Сашка рассказал:
— Сегодня шеф разговаривал с надзирающим прокурором. Какое-то дело пришло, прокуратура, видно, особо озабочена им. А Белов, ты же знаешь, страх как не любит, когда в его дела лезут. Так он сразу — на верхних регистрах начал: «Что вы мне — поопытней, по-опытней… Я опытному следователю и отдаю. Литовцева у меня в первой пятерке, а вы мне что-то доказываете!..» Ну, после этого от телефонных проводов пошел дым, я конца не дождался. Так что гордись: твои акции растут…
Ей стало приятно. Ей стало очень приятно! Но уже возле двери в свой кабинет она начала одергивать себя: «Не заносись, не заносись! Четыре года работы — это только четыре года. Не тридцать… Какое-то оно будет, новое дело?»
«ЗАЩИЩАЙТЕСЬ, НИКАНДРОВ!»
1
— Валентина Георгиевна, у вас не допрос? Можете зайти ко мне?
Она пришла. Белов был мрачнее тучи. Из суда вернули на доследование дело Никандрова. Оно долго находилось в производстве у Пермякова, два раза срок продлевали. Состоялось уже два судебных заседания, и в отделении довольно определенно поговаривали о доследовании.
Пермяков, в отличие от остальных, не изводил себя переживаниями. И действительно, обвинение располагало таким количеством доказательств, что об оправдании и речи быть не могло. Но, оказалось, и обвинительного приговора нельзя было вынести. Подсудимый опять изменил показания, а контрдоводов в деле не нашлось.
Никандров все восемь месяцев следствия время от времени менял показания. Но только в частностях. В основном он придерживался одной версии — стойкой, логичной, без очевидных изъянов.
Литовцева перечитывает материалы уже в третий раз.
Телефонограмма, заключения экспертов, постановления работавших до нее следователей, протоколы допросов, очных ставок, судебных заседаний…
На душе становилось все тревожней. Не от растерянности. Четыре года работы научили выдержке. Но именно потому, что опыт есть, она и не может теперь не понимать, насколько сложное дело лежит перед ней. Происшествие восьмимесячной давности — на какие дополнительные сведения реально рассчитывать сейчас? Как найти людей, которые знают еще что-то и захотят помочь ей?
Ну, а с кем ей предстоит единоборство? Никандров… Среднее образование. Тридцать пять лет. Бывший офицер. Потом некрасивая история с женщиной, суд офицерской чести. Увольнение в запас. Должно быть, умен. Во всяком случае, настолько, чтобы найти пробелы в цепи доказательств, выставленных следствием. Из протоколов проглядывает его жестокость и умение владеть собой: «Я его ударил бутылкой по голове. Он прислонился к стене и что-то стал бормотать. Я выпил оставшееся в бутылке пиво… Да… Такой, и убив, допьет свое пиво.
Никандров сейчас в более выигрышной позиции, чем она, следователь. Он знает все, что произошло в действительности.
Арестованный лишь через полмесяца после совершения преступления, он наверняка успел уничтожить главные улики. Недаром все обвинение строится на косвенных доказательствах… Он досконально изучил дело. Знает точку зрения прокурора, адвоката.
А какими достоверными сведениями располагает она, Литовцева?
7 марта 1968 года в одном из строящихся домов прораб Савелов в 16 часов 20 минут начал выдавать зарплату рабочим бригады. По традиции, кое-кто решил «обмыть» получку. Савелов выступал при этом в неприглядной роли организатора. К 19 часам захмелевшие рабочие разошлись. В прорабской остались трое: Савелов, штукатур Фаина Прохоренко и временно оформленный сторожем Никандров. Около 20 часов ушла Прохоренко. А в 23 часа «Скорая» увезла от крыльца соседнего дома Савелова, где его нашли с тремя страшными проломами черепа.
Часы на руке, документы в кармане пиджака, деньги — две купюры по 100 рублей, — как выяснилось позже, просто не найденные преступником в заднем кармане брюк, отводили подозрения на грабеж. Савелов в течение десяти суток в сознание не приходил, а потом врачи не допускали к нему следователя еще несколько дней. На первом допросе он показал, что помнит, как, оставшись с Никандровым вдвоем, они выпили, он дремал за столом, а потом пошел домой. У выхода из коридора Никандров чем-то сильно ударил его, Савелова, по голове. Он успел только спросить: «А это за что?» и потерял сознание. Лишь очнувшись в больнице, обнаружил: из кармана пиджака пропали 97 рублей — сдача с третьей сотенной купюры, из которой он внес пай на выпивку. Только тогда, 23 марта, Никандрова арестовали по подозрению в грабеже.
Грабеж обвиняемый отрицал, нанесение тяжких телесных повреждений — тоже. «Ударил один раз бутылкой, которая при этом не разбилась». Вплоть до первого судебного заседания следователи располагали ошибочным заключением судмедэксперта: проломы теменной кости, квалифицированные как тяжкие телесные повреждения, могли быть следствием ударов тупым предметом, в том числе и бутылкой, а также падения с высоты собственного роста. По совместному требованию прокурора и адвоката была проведена новая, теперь уже коллективная — комиссионная — судмедэкспертиза. Оказалось, тяжкие телесные повреждения Савелову не могли быть нанесены бутылкой, тем более неразбившейся. Не были они и следствием падения. Форма проломов и расположение трещин указывали на два точечных удара. Третий, скользящий, привел к менее тяжким телесным повреждениям и мог быть нанесен бутылкой. Его-то и «берет» Никандров, отмежевываясь от остальных. Однако у суда были основания сомневаться в его правдивости…
Валентина перечитала протокол осмотра места происшествия. Неясные, кое-где смазанные следы крови вели от крыльца, возле которого лежал Савелов, к строящемуся дому. Похоже, сначала он шел сам или его несли, а потом полз или его волокли. Во всяком случае, следов нападения на улице не было. Кровь обнаружена и в коридоре стройки, сразу за порогом. Слева, в углу, в беспорядке лежали инструменты: два лома, две кирки, пять мастерков, столярный молоток со сломанной ручкой, ведро с остатками цементного раствора. Рядом — полуразвалившаяся кладка красного кирпича, ящик из-под гвоздей на куче строительного мусора. Открытая прорабская, следы выпивки на столе — стаканы, хлеб, банка из-под килек; возле плиты-времянки — водочные и винные бутылки. Несколько закрытых помещений: мужская и женская раздевалки, сушилка, кладовка. Теперь всего этого нет: дом достроен и заселен.
Что же произошло в течение трех часов — от 20.00, когда ушла последний свидетель Фаина Прохоренко, до 23.00, когда «Скорая» подобрала Савелова? Это и предстоит узнать Литовцевой за те тридцать суток, которые дает ей Закон.
2
Первый допрос — первое знакомство с человеком. Литовцева не стала вызывать Никандрова в отделение, сама поехала в следственный изолятор.
— Как ведет себя? — переспросил старший инструктор-воспитатель, капитан с устало-задумчивым взглядом. — Да по-прежнему. Нарушений режима нет. Молчалив. В контакт ни с кем не вступает. Держится независимо. Кажется, его побаиваются… Дважды прекращал в камере драки. Словом, с нашей стороны претензий к нему нет. Ну, а у него к нам — известные: незаконно, мол, держим…
Валентина попросила проводить ее в режимный корпус.
— Там будете допрашивать? Пойдемте, помещение есть…
В комнате для допросов — высоко расположенное, зарешеченное окно, стол, стул для нее, тяжелый коричневый табурет для подследственного.
— Конвой к двери нужен?
— Нет. Только пепельницу, если можно, — попросила Валентина.
— Сейчас принесут. И о Никандрове я распорядился. До свидания.
Через минуту тяжелая, обитая жестью дверь открылась. Пропустив вперед рослого Никандрова — Валентина узнала примелькавшееся на фотографиях в деле лицо, — вошел удивительно маленький и щуплый старшина в зеленой форме войск охраны. Он поставил на стол пепельницу, отошел к двери и вопросительно посмотрел на следователя.
— Спасибо, мне больше ничего не нужно, — Литовцева едва сдержала улыбку: «Ладно уж, иди, тоже мне, защитничек…»
Старшина вышел. Никандров продолжал стоять перед столом, держа руки за спиной.
— Здравствуйте. Моя фамилия Литовцева. Зовут Валентина Георгиевна. Мне передали ваше дело, поручив доследование его. Садитесь, — Валентина сказала все это сугубо нейтральным голосом, предоставляя ему возможность взять в разговоре тот тон, какой ему нравится.
— А вы не торопитесь меня сажать. До вас уже пробовали…
«Озлоблен? Или считает нахальство вторым счастьем? Попробуем сбить с него эту спесь».
— А вы не торопитесь кидаться в атаку, — холодно парировала она, — и все же садитесь. Ведь я вам новых обвинений не предъявляю… — он придвинул к себе табурет, — …пока.
Вот и первая реакция — не напускная: он на мгновение задержался в полуприседе, нелепо раскорячившись над табуретом, метнул на нее настороженный взгляд… Но тут же опустил веки, сел основательно и удобно, с легким вызовом привалился плечом к стене.
— Пока? — он усмехнулся. — Не люблю расстраивать красивых женщин, но вам досталось на редкость безнадежное дело.
«Все-таки нахал. И не из робких. Но довольно ординарен. Впрочем, попробуем еще…»
— Безнадежное? — она говорила все тем же бесцветным голосом. — Для кого? И потом, — она позволила улыбке чуть тронуть губы, — я надеюсь, вы мне поможете.
Он непонимающе глядел на нее, искал ответ, а она уже стерла с губ намек на улыбку и сидела бесстрастная, как стена камеры.
Никандров провалил этот небольшой экзамен на сообразительность.
Инертный, как брошенный с горы камень, он полез головой прямо туда, в нехитро замаскированную ловушку:
— Надеетесь, мои рыцарские чувства зайдут так далеко, что я начну таять под взглядом женских глаз и вязать для себя петлю?
Выигрывая в этом поединке двусмысленностей, она закончила четко и хладнокровно:
— Вы неправильно меня поняли. Я делаю ставку не на свое обаяние, а на ваш здравый смысл. У суда остались неразъясненными некоторые вопросы — в ваших интересах быстрее их разъяснить… если ваша версия выдержит это.
Тот же быстрый, настороженный взгляд. А она, не давая передышки, отвесила еще одну оплеуху:
— …Не заблуждаюсь я и относительно ваших рыцарских качеств. Причина вашего увольнения из армии мне известна.
Он заметно потускнел. Сглотнул слюну.
— Разрешите закурить?
Она небрежно придвинула к нему сигареты.
«Вот так. Нет, не дурак. Но не так уж и умен. Похоже, даже не заметил, что сболтнул лишнее: рассказывать ему, видно, есть о чем… Пусть постоянно чувствует это интеллектуальное превосходство над собой. Версия у него логична, но в чем-то поверхностна. Пусть захочет обосновать ее правдоподобными деталями. Если врет — концы не сойдутся…»
— Итак, Никандров, расскажите мне шаг за шагом обо всем, что вы делали вечером 7 марта, начиная с 17 часов.
То, что он рассказал, она сама могла бы повторить наизусть. Это были его последние показания.
«Получив у Савелова зарплату в сумме 24 рубля, я вышел из прорабской и пошел в промтоварный магазин, где купил подарки для жены — платок и духи «Серебристый ландыш». После этого я зашел в продовольственный магазин и купил бутылку вина. Выпив дома с женой вина, я пошел обратно на строительный объект, так как должен был сторожить его. По пути я снова зашел в продовольственный магазин, где купил еще бутылку вина, а рядом, в буфете столовой, купил бутылку пива. Распивать я их намеревался в строящемся доме, так как знал, что рабочие там «обмывали» зарплату. Я хорошо помню, что пришел на стройку в 18 часов, потому что сказал выпивавшим: «Идите по домам, рабочий день кончился». Они пригласили меня выпить, и я просидел с ними в прорабской примерно час. Савелов был уже сильно пьян, но просил принести еще водки. За ней ходил столяр Коломиец. Сколько и каких денег ему давал Савелов, я не видел, так как не обратил на это внимания. Водку мы распили вместе, после чего все, кроме Фаины Прохоренко, прораба и меня, разошлись. Мы втроем продолжали выпивать до 20 часов. Время я помню потому, что Прохоренко говорила: в начале девятого вернется с работы ее муж, и ей попадет, если она до этого не окажется дома. Я немного проводил ее, а Савелов, очень пьяный, дремал в это время за столом. Когда я вернулся, он не спал и предложил мне еще выпить. Я отказался и сказал, чтобы он уходил домой. Выгонял я его потому, что хотел закрыть на замок входную дверь и тоже уйти. Савелов упрямился, я стал его уговаривать. Это продолжалось долго, около часа. Потом я стал выталкивать его, а возле двери обругал и ударил по голове бутылкой с недопитым пивом. Он прислонился к стене и что-то стал бормотать. Я хорошо помню, что бутылка от удара не разбилась, потому что выпил оставшееся в ней пиво. После этого я ушел домой. Бутылку бросил по дороге. Дома я был около 21 часа. Жена смотрела у соседки хоккей по телевизору. Я это понял потому, что за дверью слышал ее голос, а потом диктор сказал: «Начинается третий период». Я не стал ее звать, а пошел в свою комнату и лег спать. Что было с Савеловым между 21 и 23 часами, не знаю».
Закончив допрос и оформив протокол, Литовцева выглянула в коридор. Маленький старшина стоял у двери. «Вот ведь! — Валентина усмехнулась про себя. — Неужели так и простоял тут четыре часа?»
Кивнув головой пожелавшему ей счастливого пути пожилому постовому, она вышла из проходной в холодную ноябрьскую ночь. Редкие фонари, пронизывающий ветер с залива. «Ну и что получила от сегодняшнего допроса? В протокол — ничего нового. А для себя — кое-что существенное. Не так уж он неуязвим, этот Никандров».
Ветер выдувал из-под одежды жалкие остатки тепла, и она пошла быстрее. «По-видимому, Савелов не врет, утверждая, что еще часа три они дружески пили с Никандровым. Зачем бы ему врать? А представление на всю эту теплую компанию начальнику СМУ надо писать. И собрание в бригаде провести…»
Надо было зайти в отделение и оставить в сейфе дело. Потом успеть в столовую, съесть противный ужин. Потом — спать.
«Если Никандрову все удастся свести к удару бутылкой, то есть к «менее тяжким телесным повреждениям», то после окончания следствия суд сразу освободит его: он отсидел уже достаточно. Знает это, грамотный. И другое знает: подтвердится разбой — сидеть не меньше шести лет. Будет отчаянно защищаться. Пусть защищается…
3
Литовцева начала проверку версии обвиняемого сразу по многим эпизодам. Дала задание узнать, кто из рабочих бригады сейчас в Мурманске, написала им повестки. Вызвала жену Никандрова. Послала запрос в гидрометеослужбу о погоде 7 марта. Запросила телестудию о времени, в которое передавали хоккейный матч. Нашла дружинников, бывших понятыми при осмотре места происшествия, составила по их рассказу схему, а потом вместе с ними рулеткой вымеряла путь окровавленного Савелова. Запросила судмедэксперта, мог ли пострадавший с такими травмами идти самостоятельно…
Мария Никандрова пришла на допрос испуганная, заплаканная. «С чего бы это? Ведь не первый же раз ее вызывают как свидетеля…» — удивилась Литовцева. Женщина повторяла свои прежние показания, но каждый ее односложный ответ приходилось вытаскивать чуть не клещами…
— Значит, принес он вам платок и духи. Какой платок, какие духи? Опишите их подробнее.
— «Серебристый ландыш», — чуть не шепотом отвечала Никандрова.
— Значит, духи «Серебристый ландыш». Как они выглядели? Просто флакон, в коробочке, завернуты в бумагу, перевязаны лентой?
— В коробке…
И так с каждым вопросом. Измучив свидетеля и сама измучившись, Валентина вдруг по-бабьи участливо спросила:
— Да что с вами? Ну что вы вся такая издерганная?
Женщина расплакалась.
— Ну, успокойтесь. Давайте я вам повестку отмечу, идите домой.
На другой день Литовцева сидела у говорливой старушки-пенсионерки, соседки Никандровых.
— И, милая, — старушка вытирала посуду, смахивала со стола крошки, попутно шугнула тянувшегося к ней носом кота, все это делая одновременно, ловко и не переставая говорить. — Как забрали его, так Марье-то роздых наступил. Уж и погонял он ее, бедную, вволюшку…
— Так уж и погонял? А она говорит: духи дарил.
— Духи?! Кулаками одаривал, знаю. А про духи не слыхала. Прибежит она, бывало: «Баба Даша — это мне, значит, — можно у тебя побыть? Опять пьяный пришел…» Запру дверь, свет выключу, и сидим, дрожим с ней: ну как он ножищей-то своей шваркнет в дверь? Нет уж, пришла бы, похвалилась, ежели б такое счастье ей от него выпало — духи. Любит она его, непутевая. А он пользуется, помыкает, ровно собакой бездомной…
Старушка говорила и говорила, а Валентина думала про свое. Если Маша, забитая и запуганная, вместе с мужем говорит неправду, то как правду узнать? Впрочем, попытаться можно…
Магазин был еще открыт. Через десять минут она рылась в старых накладных. Директор, взволнованная неожиданным визитом, помогала ей.
— Да зря ищем! Я же отлично помню: года два, если не больше, не получали «Серебристого ландыша». Уж что-что, а в завозе перед женским праздником заметила бы…
Валентина все же проверила накладные за предыдущий год. Не было тут «Серебристого ландыша». Но зачем Никандрову в такой пустячной детали врать да еще жену на ложь подбивать? Она записала показания директора в протокол и заторопилась к автобусной остановке: в отделении давно, наверное, ждут вызванные на допрос рабочие из бригады.
Но день не принес больше ничего нового. Подтвердили прежние показания трое плотников. После них Литовцева с час казнила прямыми, как гвозди, вопросами темноволосую и вертлявую Фаину Прохоренко, но вперед не продвинулась ни на шаг.
— Значит, вы категорически утверждаете, что не были и не могли быть поводом для ссоры между Савеловым и Никандровым? Откуда такая уверенность?
— Так я ж с ним давно… — Прохоренко попробовала смутиться.
— С кем — с ним?
Молчание и взгляд в пол.
— Так что вы молчите, Прохоренко? Неужто стыдно стало?
— Боязно…
— Страшно, что муж узнает? Ни за что не поручусь, может, и узнает. В бригаде-то это уже не секрет?
— Бабы корят… А я тут при чем, сам он все…
— Кто — он?
— Савелов…
— Вы тут, конечно, ни при чем… Значит, Никандров о вашей связи с Савеловым мал, никаких предложений не делал и не ревновал?
— Временный он у нас, не успел еще…
— А успел бы, так что? Согласились бы?
— Интересный мужчина, — вильнула Прохоренко глазами.
Нет, ссоры из-за нее в тот вечер не было. Это подтверждается и другими показаниями. Но что же там произошло?
4
Дня три Литовцева не могла вернуться к делу Никандрова. Арестовывала, обыскивала и делала очные ставки по горячим следам свалившейся на нее групповой кражи. Потом дежурила. Потом, невыспавшаяся и злая, целый день разбиралась с «хвостами» — с происшествиями, случившимися в ее дежурство. Но, отдохнув, сразу назначила еще один допрос Марии Никандровой.
— Я проверила ваши показания. Вы знаете, что говорили неправду. Ведь вы были предупреждены об ответственности за лжесвидетельство.
Никандрова молча плакала. Ну что толку выговаривать ей!
— Любите вы его… — полувопросительно, полуутверждающе сказала Валентина. — Любите так, что о себе уже и думать не хотите. Это в двадцать-то пять лет… Ладно, пейте воду и идите успокаиваться в коридор. Допрос буду продолжать.
Ни в эту, ни в четыре следующие встречи Мария Никандрова ничем не дополнила материалы следствия. И все же Литовцева не считала время потерянным. Теперь молодая женщина говорила. Не показания давала, а просто рассказывала про свою судьбу. Жила в деревне на Вологодчине, рано начала работать и рано поняла, что она не из красавиц. Тем большим было счастье первой любви. Раскрылась ей навстречу, все отдала. Но предмет обожания был просто заурядным прохвостом. Перед уходом в армию вызвал ее из дому и предупредил: провожать, мол, завтра не надо, все равно у него с ней ничего не будет, и вообще он в деревню не намерен возвращаться. От позора уехала в Мурманск, тут и родила. Хватила горя со своим сынулей эта восемнадцатилетняя мать. А потом ее «облагодетельствовал» Никандров — красивый и, как ей казалось, очень образованный человек. Не сразу и не вдруг она поняла, что этот лодырь, лишившись военной специальности, не собирается получать никакой другой, а удобно устроился за ее счет. Когда же поняла — уже не смела ни в чем ему перечить… Здесь, в кабинете следователя, Мария впервые и неожиданно для себя начала смотреть на мужа другими глазами. С каждым днем суд этот становился все более зловещим для Никандрова.
— Запишите, Валентина Георгиевна… Неправду я раньше говорила. Духи «Серебристый ландыш» у меня давно были куплены, года два назад. А платочек кашемировый я сама себе к женскому празднику подарила…
Она рассказала, что 7 марта была у соседки тети Даши, к которой пришла племянница. На включенный телевизор они, занявшись чаем, внимания не обращали, поэтому она не помнит, какая была передача. Только потом муж велел ей говорить про хоккей и про подарки. А тогда она домой не торопилась: сынишка спал спокойно, а муж должен был в ночь дежурить. Но довольно поздно, в начале двенадцатого, услышала у себя дома звяканье ведра, вышла и удивилась: муж, обычно аккуратностью не отличавшийся, отпаривал утюгом пальто. Посреди комнаты стоял тазик, и вода в нем была темно-бурая.
Валентина, проверявшая попутно ее показания, отметила: согласно ответу из студии телевидения, третий период хоккейного матча, на который ссылался Никандров, начался в 22 часа 48 минут.
— Встревожилась я: что, мол, это? Не твое, говорит, дело, ложись спать. А уж какой тут сон… Утром, сколько он ни ругался, пошла за ним. Было это в шестом часу. Вошли мы с ним в коридор на стройке, он включил свет — я прямо ахнула: такая лужища крови! Застыла уже и блестит….
— А возле дома видели следы крови?
— Нет, наверно, снегом припорошило…
И это правильно: в справке гидрометеослужбы говорится о несильной снежной метели.
— …Он стал засыпать кровь мусором, а меня прогнал…
Через несколько дней у Литовцевой в руках были ответы экспертов. Биологи расстарались, в швах никандровского пальто не только кровь нашли, но даже группу определили: первая. Криминалисты подпалины на подкладке уверенно назвали следами утюга. Валентина была удовлетворена. Показания очень важного свидетеля — Марии Никандровой, подкрепленные данными эксперта, становились неуязвимыми. Теперь ни один адвокат не сможет поставить их под сомнение.
Пришел ответ и от судмедэксперта: с такими травмами черепа Савелов самостоятельно передвигаться не мог. Правильно. Его нес, а потом волок Никандров. Потому и было на пальто столько крови, что вода в тазике побурела…
Но главного звена в цепи доказательств все же недоставало. Бутылка с пивом, которой он, якобы, ударил прораба, держала Никандрова на поверхности, как хороший пробковый пояс. Странно только: лишь на втором судебном заседании он «вспомнил», как допивал пиво…
Верная своему плану проверять каждое слово обвиняемого, Литовцева наметила на следующий день пойти в столовую, где Никандров покупал пиво. Но назавтра побывать там не пришлось. Выбили из графика весьма важные события.
Утром, постучавшись, вошла к ней в кабинет целая делегация: двое пожилых, лет по пятьдесят, мужчин, женщина лет сорока, одетая в теплый платок, аккуратную фуфайку и брюки, парень лет двадцати трех, высокий, смущенный и гулко кашляющий.
Литовцева пригласила всех сесть.
По тому, как женщина, сев спокойно возле стола, развязала платок и расстегнула фуфайку, Валентина поняла: разговор будет не минутный. Один из пожилых мужчин остался стоять.
— Вы нас извиняйте, товарищ следователь, что мы вот так, всем гуртом к вам. Я, стало быть, бригадир. Никулин моя фамилия. Это вот, — он кивнул на женщину, — Свиридова Наталья Никитишна, наш партгрупорг. Коломиец Петр Прокофьевич, — он указал на парня, — столяр наш. Иванихин Петр Иваныч — каменщик. Их обоих вы повестками вызывали. Ну, а мы с Никитишной, стало быть, от бригады… Вроде делегатов, стало быть.
— Да вы присаживайтесь, товарищ Никулин. Сидя-то удобнее, — Валентине понравилась эта забавно-торжественная обстоятельность.
— Нет, мне сидеть негоже. Я, может, в последний раз за всю бригаду ответ держу. Стало быть, могу постоять…
— Ты, Никанор, — оборвала его Свиридова, — казанской сиротой тут не прикидывайся. Быть тебе бригадиром или нет — не тебе и не здесь решать. Ты человеку толком говори, зачем пришли.
— Так я, стало быть, и говорю. Бабы… — он покосился на Свиридову, — стало быть, женщины наши поедом едят, требуют собрания…
— Гляди-ка, бабы его, бедного, заели! — немедленно развернулась к нему всем корпусом спутница. Платок сполз на плечи, открыв тугую, скрученную в большой узел косу.
— Извини, дочка, на резком слове, — взглянула она на Литовцеву, — только бригадира нашего не туда повело… Бабы требуют? А мужикам, по-твоему, — сторона дело? Ты, Петр, чего молчишь? — она взглядом выдернула из угла вжавшегося туда Коломийца.
— Оно, гхы, Наталья Никитишна, гхы, оно верно… — заокал тот, покашливая.
— Что «верно», обмывальщик ты эдакий? — грозно перебила его Свиридова. — Что это на тебя хворь-то перед самым кабинетом напала? Ты толком отвечай — что с твоим заработком делается? Нет, ты молчи… Ты, Иван, скажи, ты непьющий, — Иванихин закивал головой: «Правда, Никитишна», — растет у тебя заработок? Нет, падает! А почему? Потому что в бригаде порядка не стало! Потому что прораб — кобель, хоть и волос у него сивый. А бригадир — тряпка. Так, Никанор? Я с себя вины не снимаю, на моей совести эта… Прохоренко. Но и ты, Никанор, пощады не жди на бюро. И Савелов — тоже, даром что вы оба беспартийные. Так вот, — она снова повернулась к Литовцевой, — ждать от тебя письма — ведь будет письмо? — мы не хотим. Надо нам собрание, пора тут некоторых, — она гневно глянула на мужчин, — в чувства приводить. До преступления дожили… Обскажи нам на собрании все как есть, тебе со стороны многое видней. Раньше бы надо провести его, да уверенности не было…
— А сейчас есть?
— Ну, подробностей мы не знаем… Но главное Марья Никандрова рассказала. Бывала я у нее. Сначала все отнекивалась. Потом: вот со следователем поговорю, мол, тогда и тебе, тетя Наталья, скажу. И верно, сказала…
— Спасибо вам, Наталья Никитична, за помощь… А на собрание к вам я пока не могу идти. Следствие не закончено. Вот если бы через неделю-полторы…
— Ну, столько-то мы подождем! Восемь месяцев ждали… Может, хоть за эти дни кое-кто в ум придет, — кольнула она взглядом бригадира.
Тот вытер со лба испарину:
— Вы, товарищ следователь, будьте в спокое… Стало быть, кого надо — вызывайте. Сам приведу, ежели кто не захочет. Мы за них отработаем, стало быть…
— Захочет, — улыбнулась Литовцева. — Закон поможет захотеть.
Ни она, ни Свиридова, ни бригадир Никулин в тот момент не знали еще, какие важные свидетели уже сидят в кабинете.
Столяра Коломийца партгрупорг от кашля «вылечила». Он густо краснел и сокрушенно тряс светлыми кудрями, подтверждая: да, бывало такое и раньше, «обмывали» получку. Думал, что ж тут особенного, если прораб не против… Да, в тот раз остались вшестером, и еще эта… штукатур Прохоренко. Сидел за столом между Никандровым и Савеловым…
— Значит, Никандров мог видеть, какие деньги вам давал Савелов и какую сдачу вы ему вернули, когда принесли водку?
— Мог! Оно верно, мог! — нажимая на «о», басил Коломиец. — Возле был. Обматерил еще меня: ручник я ему на колено уронил.
— Какой ручник?
— Молоток столярный. Ручка треснула. Я латунью подбил, а все одно не держала. Хотел взять с собой, в общежитии насадить на новую, буковую. Только потерял я его…
— Когда?
— Тогда и потерял. А недавно нашел у Никишина, тоже столяра, в ящике. Шо ж ты, говорю, сукин сын, чужой инструмент тащишь да еще и ручку пополам сломал! Ну, известное дело, не брал, говорит, не знаю, кто его в ящик кинул…
Валентина даже дышать перестала. Лихорадочно перелистала дело. Вот он, протокол осмотра… Столярный молоток со сломанной ручкой! В углу возле двери, среди ломов, кирок, мастерков… «Дура! Еще на стройке работала! С какой стати среди такого инструмента быть столярному молотку — как могла не обратить внимания! Два точечных пролома черепа. Один скользящий удар — когда сломалась ручка… Вот почему так много крови в коридоре и на пальто Никандрова…» Она приложила к пылающим щекам холодные ладони. Ничего не заметивший Коломиец продолжал неторопливо окать:
— Как, говорит, пришли на другой день работать, так и увидел ручник. Темно, говорит, в кладовке, ты поди сам — это я, значит, — и сунул его в мой ящик по пьяной лавочке… А как я мог его сунуть, если кладовка запирается, а инструмент нам по утрам выдает сторож…
«Все верно, рано утром Никандров засыпал лужу крови строительным мусором, а молоток — в кладовку, в чей-то ящик…»
Отправив Коломийца за молотком и наказав ему не трогать головку руками, а аккуратно обернуть его бумагой, Литовцева вместе с ним отослала повестку столяру Никишину: показания того надо было оформить протоколом. Потом позвала ждавшего в коридоре каменщика Иванихина и получила те ответы, какие единственно и могла предполагать. Придя утром на работу в числе двух других каменщиков, Иванихин в коридоре никакой крови не заметил, среди инструментов в углу — они тут же их разобрали — молотка не было…
5
Очередной допрос Никандрова длился часа полтора.
— Я уже наизусть знаю все ваши вопросы, Валентина Георгиевна.
— А я — все ваши ответы, Владимир Константинович. И поскольку я все-таки слабый пол, то вот вам бумага и ручка. Пишите протокол. А я отдохну.
Он насторожился:
— Это еще зачем?
— Вы же каждый раз говорите, что я неточно записываю ваши ответы. Теперь пишите сами. Точно.
Она диктовала вопросы, он записывал ответы. Иногда откладывал авторучку, закуривал, рассказывал анекдотец, в меру остроумный и в меру сальный, и опять начинал писать. Он шел по своей версии, как по заезженной столбовой дороге, где каждый куст и каждый камень знаком и предупреждает: сейчас будет рытвина, а сейчас — поворот…
На заключительной странице уверенно и размашисто поставил последнюю подпись.
— Ну, надеюсь, больше повторять одно и то же не будем, Валентина Георгиевна? Уж надоело… Да и сроки поджимают, а? — он почти весело прищурился из-за дыма сигареты.
— Да, повторяться уже не будем, — рассеянно отвечала она, укладывая листы протокола в портфель. — Думаю, дня через четыре закончу ваше дело. Нет-нет, — она увидела, что он собирается встать. — Сидите. Сегодня мы еще поработаем. Запишите вопросы. Ответы дадите через четыре дня.
Он не улыбался, хотя и тревоги не было на его лице.
— Первый вопрос. Где вы купили пиво? Только не надо опять про буфет в столовой. Не было там бутылочного пива. Было разливное… Вы, конечно, сейчас «вспомните», что купили именно разливное, попросив налить его в бутылку? Но вы же только что собственноручно написали — бутылочное…
Он резко встал.
— Садитесь, Никандров, — предупредили его сзади. Мгновенно он повернулся на голос. Маленький старшина в зеленой форме стоял сзади, опершись ногой на перекладину его табурета. В дверь, пригнув голову, входил сержант. Он шагнул вперед, положил руку на плечо и без видимого усилия пригвоздил обвиняемого к сиденью.
— Вам изменяют нервы, Никандров, — усмехнулась Литовцева. — Рвать и есть протоколы — последнее дело… Тем более, что и разливного пива вы купить не могли. Представьте, вся бочка, до последней капли, была распродана уже к 15 часам. А ведь вы покупали без четверти шесть? Вам удивительно не везет: директор письменно покаялась, что накануне 8 марта, нарушив график работы, они закрыли столовую на час раньше, то есть в 17 часов… Я нашла молоток, а биологическая экспертиза обнаружила на его головке следы лимфы. В швах вашего пальто… — она подумала, что сейчас с ним случится обморок, так помертвело его лицо, — …обнаружена кровь. Первой группы, как у Савелова. Перечислять дальше?
Он хотел ответить и мучительно долго двигал острым кадыком. Голос не повиновался ему. Потом все же выдавил:
— Вы не докажете…
— А все недоказанное — в пользу обвиняемого? Знаю. Но вы опять туго соображаете. Я вынимала сегодня из портфеля ваше дело. Вы должны были заметить, как оно распухло. Ведь прибавилось еще более ста листов… Это — доказательства. Так что без вашего признания я обойдусь. Но мой долг — дать вам последнюю возможность для чистосердечного признания.
Он молчал.
— Я не оставила от вашей версии камня на камне. Сможете придумать новую — продолжайте защищаться. Или признавайтесь. Через четыре дня.
Два дня Никандров вел себя сравнительно спокойно. На третий потерял аппетит, ночью не мог уснуть. Метался по камере. А еще через день в кабинет ввели трясущегося и жалкого человечишку. «Буду признаваться». И все равно пытался вилять, затягивать допросы. Но не умно, не изобретательно. Да и доказательств уже хватало, чтобы не дать ему ни разу уползти в сторону… Его с головой выдавала любая деталь, которую он придумывал для пущего правдоподобия, — как в свое время «подарки» жене, хоккейный матч, недопитое пиво…
А на собрании Литовцева была. Председательствовал уже новый бригадир.