27 июня, утром, слуга долы передал им последнее распоряжение своего господина: верблюды готовы, чтобы немедленно отправляться в… Моху. Форскол выгнал слугу за ворота и, вернувшись, в изнеможении опустился на землю посреди двора.
— Душит что-то… здесь. — Он держался рукой за грудь.
Это было полнейшей неожиданностью. Неутомимый Форскол никогда ни на что не жаловался.
Крамер бросился к нему на помощь.
— Ничего, сейчас пройдет… пустяки, — кривясь от боли, улыбнулся Форскол.
— Ну уедем же мы отсюда когда-нибудь! — воскликнул Нибур.
— На тот свет, — дрогнувшим голосом заметил Бауренфейнд.
Он сидел в углу двора со своим неразлучным альбомом и что-то задумчиво чертил в нем. Его мучило, что он ничем не мог помочь: языка он не знает, долы в глаза не видел, в местных обычаях не разобрался. Его дело — рисовать — вот он и рисует. Сейчас ему было по-настоящему страшно, и он снова замолчал.
— Может быть, этот дола тоже хочет получить от нас подарок? Может быть, следует заплатить ему? — тоскливо спросил Крамер.
— За что? — Форскол даже подскочил от злости. — За что? — повторил он. — За подлость, за обман, за унижения? Не давайте на это грязное дело ни талера, Карстен!
— Вы правы, — согласился с ним Нибур, радуясь, что перед ним прежний Форскол. — Это был бы не подарок, а подкуп. Постараемся остаться честными до конца.
— Вы жадничаете, Нибур, бережете королевские деньги, а это может стоить нам жизни, — возразил Крамер.
— Человеком должны руководить доброта, уважение, понимание, а не корысть и подлость. Предлагать сейчас доле деньги — та же подлость. Я сам схожу к кади.
Форскол присоединился к нему. Кади был по-прежнему внимателен, любезен. Прежде всего он снова написал записку для передачи доле. В ней было ясно сказано: «Не занимайся вымогательством, потому что они — друзья». Нибур и Форскол переглянулись. Значит, Крамер был прав. Затем кади написал письмо в Сапу везиру Факиху Ахмеду. Оно начиналось словами: «Если тебе скажут что-нибудь порочащее этих франков, не верь. Помоги им всем, чем можешь, они — друзья».
Покончив с письмами, кади сказал:
— Верблюдов вы получите, но места здесь неспокойные, поэтому вам опасно продолжать путь одним. Погонщики в таких делах мало помогают. Я дам вам верного человека из своих слуг. Он не оставит вас, положитесь на милость Аллаха!
Когда они передавали записку доле, привратник сообщил им, что господин заболел и принять их не может. «Наверное, он так разозлился от нашего упрямства, что действительно заболел. Или же тут шла какая-то неведомая нам борьба, которую дола проиграл и потому теперь не хочет показываться нам на глаза», — подумал Нибур. Привратник сообщил им ответ долы. Этот ответ гласил: дола якобы только сейчас получил приказ от самого имама отправить их в Сану. В доказательство своих добрых чувств к чужестранцам он не только дает им верблюдов, но и посылает с ними своего слугу, так как у того родственники в Сане и он хочет их навестить.
На прощание Нибур и Форскол решили преподнести кади в подарок часы, но его писец уверил их, что кади ничего не возьмет, дабы в его справедливости никто не смог усмотреть корысть. Тогда ученые еще раз зашли к кади и искренне поблагодарили этого благородного человека.
Как много анекдотов и смешных историй читал и слышал Нибур о глупых кади! Все эти рассказы созданы народом, а народ любит посмеяться над сильными мира сего. Вот и кади часто представлены в устной молве тупыми и корыстолюбивыми. Теперь же перед ними был живой пример истинного бескорыстия и высокой справедливости.
29 июня 1763 года путешественники двинулись наконец к заветной Сане. Такого трудного перехода у них еще не было. На пути в глубь страны жилье не попадалось сутками. Запасов провианта из-за поспешного отъезда из Таиза они не сделали. Их маленький караван передвигался на этот раз на верблюдах, которые были не столь подвижны, как ослы, и в гористой местности доставляли немало хлопот.
Нибур, вымеряя расстояния, вышагивал порою один и тот же отрезок пути по нескольку раз. Он уже давно определил, что в жару шаги меньше, а после наступления прохлады — больше, находил среднюю величину и потом пересчитывал ее в немецкие мили. Дневники Нибура снова заполнялись записями: «Дорога два часа вела на северо-восток мимо кофейни Аден до селения Джафар. Господин Форскол проследовал до горы Заурек, а от нее ехал два часа на северо-восток до Джанада — места, которое много лет назад славилось мечетью Маад ибн Джебель и от которого ныне ничего не осталось, кроме названной мечети и нескольких домишек. Местность вокруг Джафара именуется Ханбаи — по названию горы, расположенной на восток от горы Сабр. От Джафара мы проследовали на север и северо-восток до Амаки. На этом пути мы не обнаружили ничего, кроме плохих кофеен… Городок Амаки находится в достаточно плодородной долине; несколько лет назад он был так разрушен, что в нем осталось лишь несколько домов. Тем не менее здесь каждую неделю бывает ярмарка. От Амаки — на северо-северо-восток до селения Каада, расположенного на возвышенности…»
Рядом с этими лаконичными записями заносились результаты астрономических измерений, топографических съемок, ежечасные наблюдения за климатическими и природными условиями. Так рождалась карта Йемена, фиксировались первые сведения о неведомых европейцам местах.
Дни сменялись ночами, ясная погода — дождливой, а путники все шли и шли, разглядывая, вымеряя, записывая, исследуя, зарисовывая.
Из-за резких перепадов температуры Нибур все время чувствовал себя простуженным, по это было еще полбеды; Форскол вдруг признался, что он очень ослабел и едва ли способен самостоятельно двигаться дальше.
— Здоровье приходит сквозь игольное ушко, а болезнь обрушивается потоком. Эту пословицу я тоже слышал у арабов, — повторял он, словно оправдываясь.
Его привязали к верблюду и ни на секунду не выпускали из поля зрения. С каждым днем ему становилось хуже. Крамер все время шел рядом с Форсколом, поддерживая его. Тот по-прежнему ни на что ни жаловался и, как всегда, старался шутить. Минутами казалось, что все прошло: Форскол подтягивался и держался с былой бодростью.
Гористая местность делала передвижение чрезвычайно медленным. Некоторые склоны были так круты, что верблюды взбирались на них с трудом; порою приходилось снимать с них поклажу. Когда же путешественники добрались до селения Менсиль, где можно было дать отдых измученному Форсколу, погонщики взбунтовались: здесь не было корма для верблюдов. Они согласились нести Форскола на руках, лишь бы двигаться дальше.
Снова неприветливая горная дорога. У Нибура от прохладных ночей началась лихорадка. К тому же они стали ощущать нехватку воды. Между Таизом и Менсилем встречалось так много источников, что они и не подумали запастись водой.
Но вот наконец показалось селение Ярим. Собственно, оно даже не было похоже на селение — всего лишь утес с турецкой крепостью наверху. Однако здесь обычно делали остановку торговые караваны, следующие из Таиза в Сану. Недалеко от Ярима некогда находилась столица химьяритского государства Зафар.
Нибур и его спутники нашли приют в лачуге. Они решили задержаться в Яриме до выздоровления Форскола. Однако на следующее утро Форскол не проснулся. Это произошло 11 июля 1763 года.
Оставшиеся в живых почувствовали, что осиротели. Форскол был душой экспедиции. Веселый и неутомимый, он больше всех верил в успех дела. Его мужество, его непреклонная решительность, его юмор всегда поддерживали их в трудные минуты. Он был более зрелым, опытным, чем остальные. Легко уживался с людьми, умел убеждать их и незаметно руководить ими. К тому же он хорошо знал восточные языки и даже диалекты. Поэтому он брал на себя самое трудное — переговоры с властями, установление личных контактов. В экспедицию все были включены на равных, каждый со своим определенным делом, причем Нибуру было поручено хранить казну и распоряжаться ею. И все же именно Форскол был негласным главой экспедиции. И именно в нем Карстен Нибур, с детства лишенный душевного участия, обрел друга. Большего горя он не испытывал в жизни.
Нибур поднялся на плоскую крышу. Никто не должен был видеть, как он плачет. Трудное детство воспитало в нем сдержанность, но сейчас, может быть впервые в жизни, он дал волю чувствам. Слишком долго он подавлял их, слишком долго старался быть трезвым, рассудительным, спокойным. Он словно выплеснул все накопившиеся переживания и плакал горестно, надрывно… Затем, немного успокоившись, задумался о будущем. Ну вот, теперь из ученых он один остался в живых. Бауренфейнд занят своим делом, Крамер неплохо лечит местных жителей, а чем он, Нибур, помог Хавену и Форсколу? Да и мог ли помочь? Ведь они, выходцы из другого мира, чужды не только этим людям, которые способны убить и спасти, предать и приветить, они чужды этому климату, этим условиям, этим обычаям, воде, пище. Как приспособиться к окружающему? Прав ли был он, уговаривая остальных продолжать этот нелегкий путь? Да, Форскол был им примером. Он никогда не ждал удобств и милостей, он умел со многим мириться, работать и терпеть. А может быть, как раз это и стало причиной его гибели? Если бы он хоть раз сказал им в Таизе, что с ним. Хоть раз! Карстен вспомнил, как однажды Форскол упал посреди двора. Тогда все объяснили это усталостью, душевной опустошенностью. Если бы он сказал… Так что же, значит, надо цепляться за жизнь, беречь себя? Да, наверное, надо. Форскол был не прав. Бравада может стоить жизни, помешать общему делу. Вот теперь и всем нам труднее, и научные задачи экспедиции поставлены под угрозу. Каждый из нас — не просто песчинка в житейской пустыне, нет, это часть мироздания, где все связано, сцеплено, скреплено воедино…
Нибур отметил смерть Форскола у местного кади, а затем направился к доле Ярима. Тот потребовал, чтобы ему было передано все, что осталось от покойного, так как он умер на его земле. Если бы он знал, что в багаже Форскола были лишь дохлые рыбы, пауки и битые ракушки! Нибур вспомнил, что после смерти Хавепа в Мохе дола не требовал ничего, значит, такого закона не существует. Правда, тот настаивал на подарке, но это уж к закону не имеет отношения.