Вплотную к храму примыкают кельи монахов — католиков, православных, коптов, григориан. Единственная дверь, туда ведущая, всегда заперта на замок и тоже охраняется янычарами. А сообщение с внешним миром осуществляется только через храм. В двери — отверстие, через которое монахи получают еду. Открывают эту дверь янычары только по праздникам или в том случае, если какой-нибудь монах тяжело заболел и его нужно перенести в монастырь. При этом выигрывают как те, так и другие. Монахи, пока дверь открыта, могут беспрепятственно побродить в окрестностях храма часок-другой, а янычары урывают за это не только определенную плату, но и чашечку кофе.
Пройдет не так много лет, и обнаружится, что в Иерусалиме существует множество подземных ходов — целый лабиринт, состоящий из пещер, внутренних галерей, потайных коридоров. Некоторые из них сохранились еще с тех времен, когда рыцари-иоанниты спасались от преследования мусульман. Другие были, видимо, проложены самими монахами.
Лишь в оливковой роще на Масличной горе Нибур мог хоть немного отдохнуть от этого хорошо срежиссированного театрального представления в мрачных декорациях. Это и был знаменитый Гефсиманский сад, где Христос молился в последнюю ночь. Когда Нибур пришел сюда впервые, монах-проводник не без гордости объяснил, что сад принадлежит францисканцам и что именно они посадили здесь цветы — розы, георгины, цикламены, асфодели, а некоторые деревья окружили решетками, дабы верующие не обдирали с них в религиозном усердии листья и ветки, и впрямь думая, что эти молодые еще деревца склонялись восемнадцать столетий назад над тоскующим Христом.
Сидя на скамье, Нибур размышлял над всем увиденным. Да, христианские пастыри точно обозначили все «священные» места, придав тем самым историческую достоверность происходившим якобы там событиям. Не отсюда ли и родилась убежденность верующих в абсолютной истинности библейских сказаний? Ну, а на самом деле какая была здесь, жизнь при римлянах? Как относились захватчики к христианству? И не были ли в глазах Рима Христос и его ученики подозрительным тайным обществом, подлежавшим запрещению и наказанию? Да и могли ли римляне, воспитанные на идее красоты человеческого тела и духа, принять проповедь о спасении души через страдания и мученичество?
Нибур рассеянно водил карандашом по бумаге. Что он мог? Все места, которые показывали ему монахи, он бесстрастно онисал в путевых дневниках, сомнений своих старался почти не проявлять, даже собственные эмоции подавлял. Пусть облик Иерусалима постепенно складывается из рассказов паломников, которых здесь тысячи и тысячи из всех стран мира… А карандаш как бы самостоятельно продолжал вычерчивать какие-то, линии, кубики. Не унаследовал ли он привычку к рисованию от Бауренфейнда? Перед ним лежала зарисовка Иерусалима, такого, каким он его видел с Масличной горы, — нагромождение кубиков. Может быть, и не совсем похоже, по пусть останется тут, в записях…
Словно стряхнув с себя тяжелый сон, Нибур огляделся по сторонам. Даже несмотря на зелень, пейзаж был отмечен безысходностью. Между Масличной горой и Иерусалимом раскинулась Иосафатова долина. По преданию, именно здесь господь совершит над всеми народами свой последний суд. Но и сейчас это место выглядит печально — долина смерти. Гробница иудейского царя Иосафата, чьим именем названа долина. Захоронения царей Давида и Соломона. Могилы других царей, пророков, святых и их родственников — различных вероисповеданий. К одним приползают, чтобы молиться, к другим, например к могиле непокорного сына Давида — Авессалома, чтобы кидать в нее камни. Но все это прах, которого не оживит никакое воображение, не разбудят апокалиптические трубы. Какое воскресение?! Весь этот прах давно сгнил. Смерть необратима. Всегда хладнокровный, уравновешенный, умеющий владеть собой, Нибур вдруг почувствовал цепенящий ужас и отвращение. Каменные тиски и могильные плиты душили его.
Первое впечатление от Иерусалима как о шумном, многоликом городе, населенном самыми разными людьми, забылось. Виденные раньше руины древних городов словно ожили в его глазах. Разве может сравниться, например, серомраморная вечная красота камней Персеполя с этим мрачным пространством, от которого несет мертвечиной? Там ведь не просто камни и руины, а бессмертный памятник творчеству, безымянным творцам. Или безбрежное каменное раздолье Аравии — это же естественная живая природа, еще не дождавшаяся, а быть может, и избежавшая вмешательства человека.
Нибур вздрогнул. Город и его окрестности представились ему сплошным кладбищем, словно тут нет живых людей. Здесь все было выдумкой, все было иллюзорным. Но почему же столько религий, словно сговорившись, отдали этому городу своих героев — Адама, Мельхиседека, Авраама, Мухаммеда, Христа?
Бедуин, промелькнувший за горой со своим стадом, показался Нибуру пришельцем из другого мира — мира жизни, мира песков, камней и палящего солнца, где он чувствовал себя легко и привычно. Нет, скорее прочь отсюда!
Одна только археология способна была бы после всех войн и разрушений восстановить подлинную историю той или иной страны. Во времена Нибура археологии еще не знали. Но и она не в состоянии проникнуть в мир священных реликвий, огражденных от постороннего глаза, не в состоянии перебороть подозрительность, взаимную ненависть и даже войны представителей разных вероисповеданий. Так и остаются археологические тайны Иерусалима не раскрытыми до сих пор. Экспедиции М. Паркера, Р. Вейля, Р. Макалистер, работавшие здесь в XIX–XX веках, добились немногого. Разве что обнаружили пробитый сквозь иерусалимские скалы туннель, по которому вода тайно поступает в город, да установили, что библейский Иерусалим погребен под двадцатиметровым слоем земли. Перед недоступностью храмов и монастырей, гробниц и святилищ археологи отступают.
На куда больший эффект можно рассчитывать при изучении древних рукописей. Мы знаем, что знаменитые Кумранские свитки, обнаруженные в пещерах у Мертвого моря в 1947 году, дают возможность исследовать эволюцию текстов Ветхого завета, проследить источники мифа о Христе и их историю, найти звенья между иудаизмом и ранним христианством и, быть может, уточнить происхождение «святых мест».
Записи Нибура становятся скупыми, поверхностными, безразличными. С этого момента мысли его устремлены к родине.
На пути из Иерусалима к морю Нибур предпочел бы присоединиться к какому-либо каравану, но францисканцы настояли на том, чтобы он ехал вместе с ними в сопровождении нескольких проводников. Ему даже уступили единственную лошадь, в то время как все довольствовались мулами, к тому же без седел. Не желая обидеть неожиданных благодетелей, Нибур не без огорчения согласился: ведь они сдержали свое слово.
Обратный путь снова вел через Рамлу в Яффу, а затем морем через Акко в Сайду. Оттуда Нибур с попутным караваном добрался до Дамаска.
В долине перед городом, там, где река Барада разделяется на семь рукавов, он остановился, восхищенный открывшимся перед ним видом: поля, сады, мягкие изгибы рек. «Недаром пророк Мухаммед называл эти места раем», — подумал он. Но сам Дамаск разочаровал Нибура: от двух крепостных стен, некогда окружавших город, остались жалкие развалины, все улицы, за исключением одной, были непомерно узки и на ночь запирались с обеих сторон, дома выглядели убого. Впрочем, Нибур изменил свое мнение, когда проводник открыл ему некоторые местные секреты. Оказалось, что турки взимают налоги только с владельцев хороших домов, поэтому жителям Дамаска есть смысл прибедняться… снаружи. Да и зачем выставлять богатство напоказ, если вся жизнь сосредоточена внутри? В доказательство проводник привел Нибура в самый обычный, ничем не примечательный дом, и ученый увидел узорчатые мраморные стены, нарядный пол из кедрового дерева, лепные плафоны, ковры, панно, колонны, фонтаны. Окна, выходившие во внутренний двор, были заделаны цветными витражами.
Что же касается узких улиц, то они, как и в других арабских городах, защищали жителей от слишком яркого солнца и даже создавали своеобразный уют. Нибур любовался крошечными кофейнями, всегда соседствующими с живописными фонтанами. Ни в одном городе он не видел такого изобилия воды, причем воды настолько холодной, что нередко она служила причиной простуды, из-за чего дамасские купцы даже летом предпочитали носить меха.
Жизнь в Дамаске беспокойна. От него как бы лучами расходятся важные дороги: на север — в Алеппо, на восток — в Багдад, на юг — в аравийские пустыни, на запад — к Средиземному морю. И через город тянутся бесконечные караваны с паломниками, направляющимися в Мекку, В такие дни европейцу лучше не показываться на улице. Впрочем, европейцев в Дамаске в отличие от Алеппо почти нет. Здесь развиты ремесла, и товары из Европы почти не требуются.
Не успел Нибур обойти город, осмотреть главную мечеть, построенную на месте храма Юпитера и церкви Иоанна Крестителя, и мавзолей Салах ад-Дина, как о его пребывании стало известно турецким властям.
Важный чиновник, восседавший на пестром ковре посреди большой пустой комнаты, куда привели Нибура, рассматривал его с любопытством.
— Говорят, ты, неверный, появившийся в нашем городе неизвестно откуда и не по воле Аллаха, проявляешь неположенный интерес к местам священным и заповедным, — с важностью произнес он. — А знаешь ли ты, что за прибытие в наш город и за пребывание в нем требуется платить пошлину?
И чиновник назвал немыслимую сумму. Нибур и виду не подал, что величина пошлины ошеломила его.
— Да простит меня Аллах милостивый, милосердный, — равнодушно ответил он, — но мне и моим спутникам, которых здесь нет со мной, разрешено великим султаном посещать любые города по пути.
И он показал чиновнику бумагу, полученную в Константинополе. В ней говорилось, что с предъявителей сего документа никакой въездной пошлины в городах Османской империи взимать не надлежит. Чиновник, не менее равнодушно прочитав бумагу, сказал, что она к нему никакого отношения не имеет, ибо город Дамаск здесь даже не упоминается. Нибур понимал, что спорить бесполезно, но на всякий случай сказал: