Следы ведут в пески Аравии (второе издание) — страница 33 из 74

Третий том своего путевого дневника Нибур не решился выпустить, сочтя собранный материал недостаточно полным. Этот том, посвященный путешествию по Сирии и Палестине, был издан лишь в 1837 году, после смерти ученого, его дочерью.

Книги Нибура — не занимательное чтение, поэтому широкого круга читателей они не обрели. Зато европейские ученые получили в них массу ценнейших сведений об арабском мире — о его истории, сельском хозяйстве, естественных пауках, религии, торговле, ремеслах, нравах и быте. Подробнейшие карты, и среди пих первые в мире карты восточной части Красного моря, планы городов и селении, метеорологические сводки, сравнительные таблицы арабских почерков, куфических надписей, египетских иероглифов и древнеперсидской клинописи, заметки по геологии, результаты астрономических измерений — все это дополняло его повествование.

Параллельно с изданием своих трудов он со всею тщательностью приводил в порядок записи Петера Форскола. Они вышли в свет в 1775–1776 годах под названиями «Описание фауны…», «Флора в Египте и Аравии», «Редкие достопримечательности…» с рисунками Бауренфейнда. По другим его рисункам были изготовлены гравюры. Это явилось поистине прекрасным памятником обоим — и ученому и художнику. От Хавена сохранился очень ценный дневник о путешествии от Копенгагена до Каира и от Суэца до горы Синай, но Нибур не смог добиться его опубликования. Тогда некоторые записи Форскола и Хавена он по совету Михаэлиса включил в свои книги.

Однажды в Копенгагене Нибур встретился со знатным гостем из Триполитании. И вот он снова слышит арабскую речь, снова охвачен интересом к тому, что происходит там, где он еще не был, — в Северной Африке, во внутренних частях континента, на озере Чад, о котором в то время грезили многие в Европе. Он готов тотчас же ехать туда сам, один, без чьей-либо поддержки. Но жизнь складывалась иначе. Нибур уже был женат — на дочери лейб-медика Блуменберга, которая стала на всю жизнь единственной его любовью. К тому же работа над книгами еще не была завершена. И он с болью отказывается от нового путешествия. Отныне ему суждено лишь издали наблюдать за путешествиями других, жить чужими интересами, переживать чужие судьбы. Иногда в томительные, бессонные ночи его мучил вопрос: а нужен ли по-настоящему его труд, сможет ли он кому-нибудь помочь в дальнейшем исследовании Аравии, научит ли кого-то горький опыт их экспедиции?

И ответом на этот вопрос стала жизнь Ульриха Зеетцена.

Часть втораяЗеетцен

«Путешественнику едва хватает времени на то, чтобы сделать хотя бы беглые наброски, — писал Зеетцен в декабре 1804 г. брату. — Часто так устаешь от непосильных нагрузок, что не остается ни желания, ни охоты описывать что-либо». Он просил брата редактировать его записи, сохраняя их хронологию. Он понимал, что пишет отрывочно, небрежно, неравноценно по стилю и жанру, что в его записях сухие сведения по географии и астрономии перемежаются с описанием приключений, им пережитых, и настроений, им испытанных. Его волновала проблема художественного описания путешествия. Он считал, что научные наблюдения важны лишь для специалистов, а для широкого круга читателей они скучны и неинтересны. Он уповал на друзей, которые ему помогут, на время, которого, он думал, у него так много впереди и которого ему не подарила судьба. Но одному закону он следовал неукоснительно: во всех его записях должна быть только правда.

Снова Геттинген

Ульрих Яспер Зеетцен появился на свет в том самом 1.767 году, когда Карстен Нибур после долгого путешествия вернулся в Копенгаген. Произошло это в селении Софиенгроден, близ города Евер, принадлежавшего княжеству Ангальт-Цербстскому. Название этого княжества многое говорит русскому читателю: ведь именно оттуда прибыла в Россию будущая императрица Екатерина II. Сделаем небольшое отступление и перелистаем несколько страниц русской истории, главным образом потому, что они будут иметь в дальнейшем некоторое отношение к судьбе Зеетцена.

В 1575–1603 годах Евер входил в состав великого герцогства Ольденбургского, а с 1603 года перешел к ангальт-цербстскому дому. Между княжеством Апгальт-Цербстским и русским двором связь существовала уже давно. Один из ангальт-цербстских князей, епископ Карл Любский, еще во времена Екатерины I числился женихом дочери Петра Великого Елизаветы, и лишь его неожиданная смерть помешала этому браку. Елизавета продолжала переписываться с его родственниками, в частности с матерью, и те в 1741 году одними из первых в Европе поздравили ее с восшествием на русский престол. Известно, что прусский король Фридрих II, дабы угодить Елизавете, пожаловал владельцу Евера Христиану-Августу Ангальт-Цербстскому звание фельдмаршала. Когда же императрица решила женить своего племянника и наследника Карла-Петра-Ульриха, будущего Петра III, выбор ее вполне закономерно пал на дочь Христиана-Августа — Софию-Фредерику-Августу. Привезенная в Россию пятнадцатилетняя София-Фредерика в 1744 году приняла православие, переменив имя на Екатерину, в 1745 году стала женой наследника престола, в 1761 году — российской императрицей, а в 1762 году, после государственного переворота, — самодержицей всероссийской. В 1793 году Екатерина унаследовала по смерти своего брата Фридриха-Августа еверские владения, и уроженцы Евера стали русскими подданными. Управление еверскими землями Екатерина II поручила вдове своего брата Августе-Софии, и та поставила во главе Евера государственное учреждение — коллегию — по аналогии с законодательством Петра Великого. По всей вероятности, и управление княжеством осуществлялось на русский манер. Во всяком случае, известно, что талеры и полуталеры, чеканившиеся в Евере в 1798–1799 годах, присылались императору Павлу I и хранились на санкт-петербургском монетном дворе. В дальнейшем, в 1807 году, Александр I уступил Евер Голландии, а в 1814 году город был присоединен к великому герцогству Ольденбургскому.

Именно в эти годы прошла не только юность, но и вся жизнь Ульриха Зеетцена, немца по рождению и русского по подданству.

Наш новый герой ничем не напоминал скромного, рассудительного Нибура. У Зеетцена все с самого рождения было иначе. Сын богатого крестьянина, он ни в чем не знал отказа. Отец мог свободно позволить себе дать трем своим сыновьям прекрасное образование, и Ульрих отправился в Геттинген, по-прежнему слывший центром научной мысли Германии.

В 1785–1789 гг. Зеетцен проходит курс медицины и естественных наук — зоологии, ботаники, минералогии. В Германии XVIII века профессия лекаря считалась одной из самых прибыльных; к тому же, по мнению большей части бюргерства, она не требовала особых познаний, так как немцы во всех случаях жизни стойко придерживались своих излюбленных методов лечения — горячих и холодных компрессов на голову и слабительных пилюль.

В Геттингенском университете еще ощущалось влияние Михаэлиса, лекции по ботанике читал Мюррей, по минералогии — Гмелин. Законодателем в области медицины и естественных наук все больше становился профессор Иоганн Фридрих Блуменбах, сумевший собрать вокруг себя талантливых учеников. Среди них — Ульрих Зеетцен и такие всемирно известные в будущем географы и путешественники, как Александр Гумбольдт, Георг Лангсдорф, Фридрих Хорнеман. Работы Блуменбаха по зоологии, анатомии и физиологии поражают современников новизной, недаром впоследствии он войдет в историю науки как один из основоположников сравнительной анатомии и антропологии, по его книгам будут учиться студенты всей Европы, а предложенная им классификация человеческих рас сохраняет значение до сих пор. Своих учеников он вовлекает в научные дискуссии и исследования с момента поступления их в университет. Зеетцен и Гумбольдт — в первых рядах защитников новых теорий, и Блуменбах всячески покровительствует им.

Страстный, живой, честолюбивый, Зеетцен не только успевает справляться с университетской учебой, но и совершает несколько поездок по горным районам Германии для сбора растений и минералов, много печатается в научных изданиях Геттингена по проблемам естественных наук и статистики.

Казалось бы, благополучное детство, безбедная юность должны были способствовать воспитанию характера спокойного, уравновешенного. Но жизнь не всегда подвластна логике, и в Геттингене молодой Зеетцен поражал окружающих нервозностью и болезненным самолюбием. Если признать, что гипертрофированное самолюбие свидетельствует о сознании собственной неполноценности, то тогда откуда эта неполноценность? Возможно, Зеетцен ее подсознательно ощущал из-за своей внешности — маленький рост, очень некрасив, тщедушен. Не от этого ли ему все время надо было заниматься самоутверждением — на занятиях в университете, в научных дискуссиях, в печати?

Вместе с Гумбольдтом Зеетцен принимает участие в организации Физического общества, вместе они проводят практические исследования в области ботаники, геологии, минералогии.

— Как много еще непознанных сил таится в природе! — говорил Гумбольдт. — Их использование даст тысячам людей пищу и занятие. Наблюдения над природой вызывают у меня сладостное предчувствие бесчисленных открытий.

Тогда-то и возникла у Зеетцена мечта — проникнуть в Центральную Африку, в самые недоступные ее районы.

Годы в университете промелькнули быстро. В 1789 году Зеетцен защищает диссертацию. Но странное дело: чем больше он совершенствовался в медицине и естествознании, тем меньше ему хотелось быть врачом или естествоиспытателем. Сидеть на месте и лечить больных или производить опыты над растениями казалось ему слишком прозаическим занятием в век, когда в мире существовало еще столько неведомых земель. Зеетцена буквально лихорадило от неудержимого стремления к странствиям, к открытиям.

И он решился на откровенный разговор с отцом.

— Когда же наконец ты приступишь к врачеванию, Ульрих? — спросил его однажды отец. — На нас в Евере эпидемии обрушиваются одна за другой. Ты бы мог принести облегчение своим согражданам.

— Не сердитесь, отец. Я не знаю, что со мной, но все во мне противится врачеванию. Я не призван к оседлости, постоянству. Будни — не моя стихия. Меня гложет одна лишь страсть — прославить свое имя. Я чувствую, что способен сделать для родины что-то очень значительное.