После Баальбека он тщательно изучил и описал расположенные к югу от Дамаска развалины Декаполиса, или Десятигранья, — союза эллинизированных городов, образованного в III веке до нашей эры. Первый и самый большой город Декаполиса он уже хорошо знал — это Дамаск. Остальные, если считать по илинию, — Филадельфия[21], Рафана, Скифополь[22], Гадара[23], Иппос, Дион, Пелла, Канафа[24], Гераса, или Джераш. Но потом этот список изменялся и дополнялся неоднократно. Во всяком случае, развалин городских поселений Зеетцен насчитал много больше, чем десять. Это и Драа, и Эль-Боттин, состоящий из сотен пещер, выдолбленных в скалах, где обитают люди, и Капитолия, сохранившая остатки былого величия — колонны и саркофаги, и Абиль, превратившийся в руины, по которым тем не менее можно попять, как прекрасна была древняя Абила, и развалины в Умм-эль-Джемале, Эс-Сувейде (древней Соаде), Санамене, Фене, Атие и многих других местах. И повсюду его не покидало щемящее чувство бренности бытия.
По какой странной, неожиданной спирали развивается человеческая цивилизация — создается, потом разрушается, забывается, а потом воссоздается из прошлого, чтобы служить будущему или чтобы однажды быть уничтоженной снова. Неужели никогда человечество не выйдет в своем развитии на прямую, не постигнет губительного бессмыслия разрушения и уничтожения?..
Больше всего Зеетцена занимала судьба Джераша, или Герасы, как назвал город Александр Македонский, построивший его в конце IV века до нашей эры. "Почему Джераш не вызывает в Европе такого же интереса, как Баальбек или Пальмира?" — недоумевал он. Подобно тому как некогда Нибур восхищался Персеполем, так и Зеетцен не мог оторваться от Джераша. Город стоял в долине, недалеко от притока Иордана — Эс-Серки. Уже на подступах к нему встречаются гробницы с барельефами, мраморные саркофаги. Развалин жилых домов не видно, но есть множество остатков общественных зданий, базилик, два мраморных амфитеатра, три храма, на южной стороне — развалины триумфальной арки. В одном перистиле из двенадцати коринфских колонн одиннадцать сохранились почти целиком. Колоннада форума овалом обрамляет площадь. Городские ворота состоят из трех арок и декорированы пилястрами. Улицы и площади города, выложенные большими тесаными камнями, украшены многочисленными колоннами — Зеетцен насчитал их более двухсот, а на перекрестках установлены каменные пьедесталы, но статуи исчезли.
Пошли холодные дожди. Оборванный, промокший до костей, Зеетцен босиком шлепал по грязи. На ночлег располагался в нещерах. Через реку Эс-Серка он переправился в район Эль-Белка с единственным сохранившимся городом Эс-Салт.
Эс-Салт — очень древний город, когда-то его называли Аматузой. На вершине горы над ним — руины крепости, служившей и римлянам и крестоносцам. Под горой — плодородная долина Вади-Шуайб с садами фиговых, оливковых и гранатовых деревьев.
Двинувшись на восток, Зеетцен вскоре вышел к стоящему на пяти холмах Амману. Раббат-Аммон, древняя столица государства аммонитян, в III веке до нашей эры получивший в честь нового владыки Птолемея II Филадельфа имя Филадельфия, славился памятниками древнего искусства. Сейчас глинобитные лачуги как бы сползают с холмов, многие жилища вырублены в скалах.
Как переменчивы в этих местах географические названия! Библейские сменились римскими, римские — арабскими. Если бы мы захотели проследить, по карте путь Зеетцена во всех деталях, то у каждого пункта нам бы пришлось писать по два-три названия, а иные вообще исчезли с лица земли.
В развалинах древних поселений Зеетцен обнаружил немало греческих и римских надписей, перемежающихся с более поздними арабскими. Копирование этих надписей составило одно из его важнейших занятий, оно отнимало почти все время. Это был адский труд. Ему приходилось то лазать по пещерам, то ползать по земле, то карабкаться по камням, то влезать на спину собственного мула или проводника. Поза была неудобна, он срывался и, чертыхаясь, лез снова. Многие надписи стерлись, их было трудно читать. Вознаграждением за этот тягостный труд служили такие ценные находки, как, например, надпись римского императора Марка Аврелия.
Как и Нибуру, ему сразу же пришлось столкнуться с подозрительным отношением местных жителей к подобному занятию. Они думали, что эти загадочные письмена скрывают тайну кладов, на которые покушается чужестранец, или же содержат описание путей, по которым франки смогут вторгнуться в их страну. За официальным разрешением к шейхам местных племен Зеетцен не смел обращаться: заподозрив недоброе, шейх мог потом приказать уничтожить всех живущих здесь христиан.
В Баальбек и на развалины Пальмиры Зеетцен специально привозил с собою книги с описанием этих мест и показывал их арабам, объясняя, что все это уже давно известно в Европе. Ничего не помогало. Казалось, ему верили, но, когда он облегченно вздыхал и принимался за дело, снова раздавалось:
— Вознагради меня, о чужестранец, за мое молчание, и никто не узнает о том, что ты здесь задумал!
Еще хуже, если в заинтересованности Зеетцена усматривали колдовство. Тогда его окружали люди, вооруженные копьями и палками, они бросали в него камни, рылись в его поклаже. И тут его выручала профессия. Когда у него находили травы и насекомых, он объяснял, что он — врач и странствует в поисках лекарственных средств. Разговор сразу принимал совсем иной оборот. Больные устремлялись к нему за медицинскими советами — чаще всего эти люди страдали венерическими и глазными болезнями, — а здоровые, как правило, теряли всякий интерес и отходили в сторону.
То и дело Зеетцен слышал о том, что где-то началась эпидемия или разбойники остановили кого-то на дороге и били до тех пор, пока тот не отдал все, что у него было. Или что бедуины угоняли овец и коз из деревень и верблюдов из караванов. Но он уже ничего не боялся. Как-то на него напали десять всадников. Именем одного из правителей Хаурана, Омар-аги, они схватили его, обыскали, но, не обнаружив денег, отпустили с миром. Этот случай придал ему еще больше уверенности.
Возвращаясь из своих путешествий в Дамаск, Зеетцен приводил в порядок записи, отправлял в Германию ящики с рукописями и коллекциями, векселя для оплаты, письма фон Цаху со своими астрономическими наблюдениями и с обзорами арабских трудов по астрономии и географии. Вся эта почта шла сложным путем — через французских негоциантов в ливанский Триполи, затем на Кипр, оттуда в Венецию и далее на север. Наконец-то начала прибывать и почта для него. он получил письма от фон Хаммера, от герцогини, от брата. Узнал, что герцог Готы теперь будет ему регулярно высылать по 2000 талеров в год. Настроение Зеетцена настолько улучшилось, что с этого момента в его записях появились собственные стихотворения. Да, да, наш герой был не лишен поэтического дара. Будущее представлялось ему безоблачным и сулило множество необычайных впечатлений.
Однажды его пригласил к себе паша Дамаска Абдаллах. Предки Абдаллаха, богатые правители Хамы, отказались от своих владений с условием, что пашалыком Дамаск, одной из четырех административных частей, на которые разделило Сирию турецкое правительство, всегда будет управлять паша из их рода. Абдаллах уже дважды занимал эту должность. Но последний раз, когда он в каком-то деле пошел против воли султана, его объявили мятежником и изгнали из города. Пашой Дамаска стал деспотичный аль-Джаззар, что по-арабски означает "мясник" (вероятно, это была кличка). Выходец из Боснии, аль-Джаззар совершил на родине убийство, бежал в Каир и поступил в услужение к испанскому путешественнику Доминго Бадиа, известному в арабских странах под именем Али-бея. Потом аль-Джаззар перешел на турецкую службу, сделал блестящую карьеру, получил звание паши и стал наместником огромного края, включавшего Акко, Бейрут и Дамаск. Когда аль-Джаззар прибыл в Дамаск, Абдаллах бежал в Багдад. Паша Багдада выхлопотал у Порты ему прощение, по вернуться в Дамаск Абдаллах не рискнул. В 1799 году жители Дамаска восстали, аль-Джаззар был вынужден покинуть город и в 1804 году умер. Его место занял паша Ибрагим из Алеппо. Абдаллах сверг его и снова объявил себя пашой Дамаска.
Войдя во дворец паши, Зеетцен очутился в длинном четырехугольном дворе с традиционным фонтаном. Двор был настолько велик, что в нем помещались пушки и были привязаны лошади. Через мраморный зал и по длинному коридору его провели в комнату паши, выложенную подушками и коврами. Паша сидел в углу, а рядом, что немало удивило Зеетцена, спал маленький ребенок. В отдалении стояло несколько человек из свиты. Восточный правитель оказался крупным мужчиной лет пятидесяти пяти — шестидесяти, с бледным, помятым лицом; он смотрел на Зеетцена чрезвычайно неприветливо.
Не предваряя беседы обычным на Востоке церемониалом вежливости и прославления Аллаха, паша коротко спросил:
— Этот человек — франк?
— Да, — ответил Зеетцен, поклонившись. Затем приблизился к паше, поцеловал, как его научили заранее, край его меховой накидки и отступил назад.
— Из какой страны? — спросил паша и, не дожидаясь ответа, продолжал: — Где она расположена? Далеко ли это от Константинополя? Правду ли мне сказали, что вы врач?
"Ах, вот в чем дело!" — мелькнуло в голове у Зеетцена. Паша протянул ему руку, пожаловался на желудок, попросил лекарство. Зеетцен пощупал пульс и пообещал занести завтра рецепты. Тотчас же ему подали знак, что он может удалиться. На следующее утро у него взяли рецепты, уже не допустив к паше. Зачем хотел его видеть паша? Из любопытства? Или действительно требовался врач? Однако Зеетцен был доволен: впервые его принял такой знатный вельможа!
А вскоре, в самом начале 1806 года, на улицах появились солдаты. Они собирали налоги по случаю отъезда паши в Мекку. Жители запирались в домах, а тех, кого заставали на опустевших улицах, били палками до тех пор, пока они не отдавали положенные деньги. Особенно большие суммы вынуждены были вносить в это время монастыри.