сведения: мусульман — 4000, иудеев — 2000, православных — 1400, католиков — 800, армян-григориан — 50, коп тов — 50, эфиопов — 13, сирийцев — 11. Из других источников он узнал иную цифру — 12 тыс. человек. Проверить он не мог, так как если в праздники улицы были забиты тысячами людей, то в обычные дни город казался пустынным.
По сравнению со временем, когда в Иерусалиме находился Нибур, населения в городе прибавилось, возросло и количество нищих, калек, больных. На улице можно было встретить даже прокаженного.
Помимо двух францисканских монастырей Зеетцен насчитал в Иерусалиме пятнадцать мечетей, пять синагог, два армянских монастыря, девять православных мужских и пять женских монастырей (из них два специально для вдовиц). Маленькие монастыри были и у коптов, и у яковитов, и у эфиопов.
Все монастыри продолжали враждовать друг с другом. С конца XVIII века эта вражда усугубилась из-за соперничества европейских держав в борьбе за покровительство "святым местам". Так что теперь распри происходили не только между различными вероисповеданиями, но и между представителями разных стран и национальностей.
Когда идет служба во францисканском монастыре, никого из некатоликов на нее не допускают. Столь же скрытно проводится богослужение в православных монастырях — как Зеетцен слышал, самых богатых в городе. Зато в армянский монастырь волен прийти любой христианин. Зеетцен этим незамедлительно воспользовался и стал свидетелем еще одного красочного зрелища. Помещение церкви, обитое шелком, заставленное сотнями свечей, ломилось от золотой и серебряной утвари. Монахи, казалось, сгибались под тяжестью златотканых нарядов.
К мечетям не подступиться. У одной из них явно поврежден купол. Монахи сказали ему, что это молния ударила в мечеть и сбросила ее верхушку вниз. Значит, и "святые места" подвержены неожиданным капризам природы. А католики утверждают, что с "Гробом господним" такая беда никогда бы не могла случиться. Будто бы природе не все равно…
Из францисканского монастыря открывался живописный вид на Масличную гору. Зеетцен устремился туда, но тут его постигло жестокое разочарование. Безжизненные скалы кольцом охватывали город, держали его в плену. "Не выпустим, не отдадим", — словно кричали боги, цари и пророки. Иосафатова долина, издали представляющаяся зеленой, когда Зеетцен спустился в нее, оказалась скопищем могильных плит. Как и Нибур, он увидел одни надгробия — иудейские, христианские, мусульманские. Они соседствуют друг с другом столь же равнодушно, как кресты и минареты в городе. При виде развалившихся гробниц, не прикрытых даже кустарником, его охватил страх. Чувство обреченности, земной тщеты придавило мнительного и нервного европейца. он бежал от этого скопища мертвецов в город, но не получил облегчения. От нависших вад улицами сводов здесь царили вечные сумерки. В жаркий день Зеетцена бил озноб, по вечерам в холодной келье становилось нестерпимо душно. Крики птиц и лай собак, разносившиеся по Иосафатовой долине, преследовали его даже за толстой монастырской стеной.
Каменные стены, каменные плиты на могилах, затхлая келья — все это казалось ему каменным мешком, склепом, гробницей, в которой навсегда погребен он, Ульрих Яспер Зеетцен, преуспевающий, полный жизни и надежд ученый и путешественник. Ему хотелось вырваться на волю, бежать отсюда под чистое небо, увидеть яркие звезды, почувствовать быстролетный ветер пустыни. Как и Нибур, он понимал, что в Иерусалиме то, что покрыто неизвестностью, так пока неизвестным и останется — здесь не добиться толку, не узнать не только о далеком прошлом, но и о том, что происходит сегодня. Но если для Нибура Иерусалимом путешествие завершалось, то у Зеетцена все еще было впереди — Мекка, Южная Аравия и, наконец, Африка, — поэтому он сгорал от нетерпения. "Нигде еще я не испытывал такого страстного желания уехать, как в Иерусалиме, — записывает он в своем дневнике 25 мая 1806 года. — Мое пребывание здесь за последние дни стало таким отвратительным, что я бы погиб от ужаса и тоски, если бы вынужден был провести здесь еще несколько недель". Тем не менее проходили недели, а он не двигался с места, ибо никак не мог получить по векселю крупную сумму у одного из негоциантов в Акко.
Как раз в этот момент в Иерусалим пришли долгожданные письма и деньги от брата и от герцога Готы. Герцог высказал пожелание, чтобы Зеетцен исследовал все берега Мертвого моря и прислал о том подробный отчет. Пожелание было как нельзя более кстати. Он и сам понимал, что его первого прохода по Иордану далеко не достаточно для серьезного изучения этого края. Каких только басен и сказок не распространяли о Мертвом море! Одни с ужасом говорили о его безжизненности, другие воспевали его берега как цветущий край. В Библии пророк Моисей вещал народу: бог ведет "тебя в землю добрую, в землю, где потоки вод, источники и озера выходят из долин и гор, в землю, [где] пшеница, ячмень, виноградные лозы, смоковницы и гранатовые деревья, в землю, где масличные деревья и мед, в землю, в которой без скудости будешь есть хлеб твой и ни в чем не будешь иметь недостатка…" Страбон и Тацит тоже писали о плодородии Палестины. А что видел он, Зеетцен? Известняк и базальт? Стоило ли древним народам искать в этих краях землю обетованную, стоило ли веками воевать за обладание ею?
Зеетцен просмотрел свои записи и остался недоволен. Ведь самого Мертвого моря он не видел. Теперь надо было узнать, что же скрывается за этим жутким названием — Мертвое. Во всяком случае, там ждет его природа, какова бы она ни была, а не скелеты и черепа Иерусалима.
Но полностью лишаться относительного комфорта францисканского монастыря было рискованно, и, решив покинуть монастырь, он оставляет за собой возможность вернуться сюда для отдыха.
Иначе говоря, поступает так же, как поступал в Смирне или Дамаске. И Зеетцен начинает сборы для путешествия к берегам Мертвого моря.
Францисканцы изо всех сил отговаривали Зеетцена от опасного предприятия. То, что ему однажды удалось благополучно пройти через те края, была милость божья. Но не надо искушать господа еще раз. "Чего они боятся? — думал Зеетцен. — Того, что живые наблюдения европейского ученого разрушат их мертвые сказки? Или того, что арабы нападут на меня? Хорошо, если убьют сразу, а то вдруг станут требовать выкуп у благочестивых монахов?!" Его решение было твердо. Он пытался, в свою очередь, убедить обитателей монастыря, а может быть, вместе с ними и себя самого в безопасности путешествия.
— Ну, подумайте, — говорил он, — пристало ли мне бояться трудностей здесь, если я скоро отправлюсь в очень далекие страны навстречу куда большим опасностям? Испугайся я сейчас, что же тогда будет в глубинных районах Аравии и Африки? Пусть это путешествие научит меня преодолевать опасности и лишения.
На божью милость, надо сказать, он не слишком уповал.
Монахи не отпускали его без проводника — да и в самом деле отправиться в неизвестные места одному означало бы верную смерть, — а проводника он никак не мог найти ни среди мусульман, ни среди христиан.
Слух об этом распространился по всей округе. Однажды, когда Зеетцен вдали от монастыря собирал растения для своей коллекции, к нему подошел молодой бедуин и тихо спросил:
— Не вы ли тот господин, что собирается объехать вокруг Мертвого моря?
— Полагаю, что я, — радостно ответил Зеетцен, рассчитывая, что бедуин предложит ему свои услуги.
— Арабы убьют вас! — вдруг выпалил тот злобно.
— Арабы никого не убивают, — спокойно ответил Зеетцеп. — Я уже был в Эс-Салте и Эль-Караке.
Мимо проходило несколько мусульман. Бедуин бросился к ним и, показывая на Зеетцена пальцем, закричал:
— Смотрите! Смотрите на него! Проклятый! Свинья! Свинья!
Зеетцен повернулся к арабам спиной и сделал вид, что не слышит оскорблений. Но этот крик еще долго стоял у него в ушах.
Наконец один из жителей Бейт-Лахма (Вифлеема), по имени Бутрус, вызвался сопровождать европейца. При этом он похвастался, что был на Мертвом море повсюду и даже знает место, где асфальт бьет из горы, как масло, и застывает твердой корою. Зеетцен по глазам видел, что тот врет, ибо убежден: проверить его невозможно. Бутрус сказал, что у него есть две лошади и он готов тут же погрузить на них провиант и другую поклажу, по потребовал нанять ему в помощь еще трех человек. А где их было найти? Едва только узнавали, что надо идти на восточный берег Мертвого моря, сразу отказывались. У них, мол, кровная вражда с племенами, которые обитают на восточном берегу. Пришлось для начала договориться с двумя погонщиками лишь о маршруте к западному берегу. В момент отправления 13 декабря 1806 года лошади превратились в мулов, а вскоре и вовсе остались мул и один погонщик. На первой же стоянке прибавился второй погонщик, потом еще двое, затем все четверо исчезли, вскоре снова появились, так что Зеетцен мог рассчитывать на постоянство одного только Бутруса.
Чем ближе к Мертвому морю, тем каменистее становилась дорога, мрачнее ландшафт. Кое-где виднелись остатки разрушенных монастырей. С гор то и дело доносился раскатистый гул. Это падали вниз огромные валуны. Время от времени проводники кидались целовать некоторые камни, лежавшие у дороги. Оказывается, такими камнями бедуины отмечали могилы своих соплеменников, и прохожие должны были отдавать им дань памяти и почитания. Подъем становился все круче. Зеетцен спешился, по мулу все равно было трудно взбираться вверх. "А как же по этим склонам местные жители ходят к морю за солью?" — думал Зеетцен. Наконец они вступили на вершину горы Айн-Джидди. С нее открылся вид на Мертвое море.
Мертвое море — это самая глубокая впадина Земли, расположенная почти на 400 метров ниже уровня моря в долине Эль-Гхор. Как только его не называли! Библейские пророки — Соленым, Восточным, Морем равнины, греки и римляне — Асфальтовым, арабы — Бахр-Лут, что означает "Море Лота", или Бухайрат-Лут, то есть "Озеро Лота", ибо, по преданию, здесь обитал племянник Авраама — Лот, спасенный ангелами при уничтожении Содома и Гоморры. Арабы, пожалуй, были ближе всех к истине: Зеетцен уже знал, что Мертвое море — никакое вовсе и не море, а бессточное озеро.