Следы ведут в пески Аравии (второе издание) — страница 58 из 74

няли лошадь — ничто не могло остановить его. Он упрямо продолжал свой путь, пытаясь проникнуть в психологию тех, кто по праву считал себя владыками пустыни.

В Хауране, как он заметил, образ жизни и положение людей разных национальностей были почти одинаковы. И одевались, несмотря даже на разницу в религиях, турки, арабы, армяне и греки почти в одни и те же наряды: тот же кумбаз, длинная рубаха из грубой, чаще всего шерстяной, ткани, расширяющаяся книзу, та же куфия, та же абайя. Многие женщины не закрывали лиц. Буркгардт постепенно уловил разницу во внешнем виде местных жителей: городские были ниже ростом, имели более продолговатые лица и, как правило, носили тонкие усы, а феллахи и кочевники были шире в плечах, выше ростом и носили густую бороду. Христиане чувствовали себя здесь более свободно, чем в других районах Сирии; например, грек мог в драке поколотить турка и не получить за это никакого наказания, в то время как в другом месте подобный поступок мог привести к малоприятным для него последствиям. Буркгардт не без юмора заметил, что если и была здесь какая-то ярко выраженная вражда, то это вражда православных с католиками.

Зеетцен в свое время наблюдал в Сирии, особенно в Хауране, начало некоторого упадка державной власти Османской империи. Буркгардт же видит те меры, к которым прибегнул паша для возвращения былого могущества турок, и в какие беды это ввергло местное население.

В Хауране теперь содержится турецкое войско в несколько сотен человек. В одной только Бусре расквартировано триста турецких солдат. Естественно, это никак не улучшило жизни местного населения. Вот и тащились жители Хаурана из одной деревни в другую, из деревни в город. Однако Буркгардт хотел лучше разобраться во всем этом, а хауранцы при всей своей вежливости чрезвычайно сдержанны — от них не добьешься лишнего слова. И он продолжал бродить по этому неуютному краю, стучась в деревенские лачуги, ночуя в бедуинских кочевьях. Каждый раз его гостеприимно встречали, хорошо кормили и никогда не брали денег. Лишь иногда ему удавалось, уходя, вложить монету в ручку какому-нибудь малышу и со словами "Отнеси это маме" скрыться раньше, чем родители поднимут крик, заставляя взять деньги обратно.

— Ну, вот вы собираетесь уходить отсюда, а на новом месте лучше? — расспрашивал Буркгардт в одном из селений, где остановился на несколько дней.

— Говорят, лучше. — Этот феллах с умными, живыми глазами оказался словоохотливее других.

— А если так же?

— На первый год шейх меньше налогов назначает. Значит, лучше.

— А разрешения не надо, чтобы деревню покинуть? — продолжал свои расспросы Буркгардт.

Хауранец улыбнулся наивности чужестранца:

— Какое разрешение! Живем, где хотим. Только плохо живем.

— Ну а если хорошее зерно посеять? Урожай собрать? — спросил Буркгардт.

— Зачем для чужих землю возделывать? Все равно мы отсюда уйдем. У нас никто не умирает там, где родился.

Буркгардт давно заметил, что здесь очень неохотно говорят об урожае. Да и как можно на него рассчитывать? Плодородие зависит от наличия воды, а вода — от дождей. Летние посевы без дождей бесполезны, да и озимые всходят не всегда. Чем же живут люди?

Однажды в конце апреля, увидев на полях ростки бобов, он радостно сказал хозяину дома, в котором остановился:

— Аллах милостив, вас с урожаем поздравить можно.

— Этот урожай, если его полевые мыши не съедят, волам и овцам на корм пойдет. Дождь будет — еще засеем кусок поля. С ячменем смешаем — вот и еда для верблюдов.

— А сами что есть будете?

— Ячменный хлеб печем. А если к концу мая пшеница взойдет, то и из пшеницы.

— А осенью? — продолжал спрашивать Буркгардт.

— Можем кунжут, арбузы и даже огурцы собрать.

Лишь в редких селениях Хаурана Буркгардт наблюдал, как крестьяне пытаются заниматься искусственным орошением и выращивать овощи и фрукты.

Вникая в быт и социальное положение местных жителей, Буркгардт наконец понял истинную причину казавшихся ему странными бесхозяйственности и неусидчивости даже тех людей, которые тяготели к оседлости и покою. Это были государственные налоги и повинности. Их насчитывалось столько, что выжить под их гнетом было нелегко.

Один налог — поземельный. В налоговой книге у шейха раз и навсегда записано, сколько жителей в деревне и у кого сколько федданов [30] земли. Но число жителей меняется, а налог, некогда определенный, остается постоянным. Значит, приходится его раскладывать на всю деревню поровну. Еще один налог — на скот. Урожай на участках разный, потому что у одних есть сильные волы, у других — хилые или нет вообще. А у шейха в той же книге записано раз и навсегда, сколько волов в деревне, и налог также распределяется поровну. Так вот почему на вопрос Буркгардта: "А сколько на каждого жителя приходится федданов или сколько он может получить денег за урожай?" — ему отвечали как бы невпопад: "У него три (или две, или четыре) пары волов", или "У него два осла и один верблюд", или "У него одна корова и сорок коз". Этим здесь определялось истинное благосостояние человека. И цена неизменная: бык, вол или корова стоит 70 пиастров, верблюд — 150 пиастров. А у кого никакого скота нет, вынужден наниматься в батраки.

Очень тяжелая повинность — содержание турецких солдат, которых то и дело расквартировывают по домам хауранцев. Солдаты требуют, чтобы и их самих, и их лошадей хорошо кормили, да к тому же не прочь сами прихватить что-нибудь из хозяйского добра. Ну и, наконец, поборы, которые взимают с жителей деревень бедуинские племена. Эта повинность существует с незапамятных времен и имеет определенные законы: не захочешь заплатить положенного — потеряешь больше, а заплатишь — будешь защищен от набегов и многих других неприятностей, сохранишь свою землю, урожай и скот. Бедуинские племена честно разделяли деревни Хаурана между собой и за установленную мзду оказывали им покровительство. Недаром повинность эта так и называется "хувва", то есть "братство", а деревня, которая ее платит, — "ухт", или "сестра". То и дело возникают другие, непредвиденные поборы. Например, паша отдает приказ: "Собрать с такой-то деревни четыреста пиастров!" Тогда приходится совсем туго: люди продают скот и даже женские украшения.

"По-видимому, они правы, переезжая с места на место, не возделывая полей, не сажая садов, не утруждая себя искусственным орошением засушливых земель", — подумал Буркгардт, узнав обо всем этом. Понятна ему стала и замкнутость хауранцев: назойливые расспросы чужестранца не могли не вызывать у них справедливый страх — перед новым угнетением, новыми налогами.

А бедуинские племена — это ведь тоже особый мир. В Хауране Буркгардт впервые стал изучать жизнь кочевых арабских племен, не пугаясь той мрачной славы, которая их окружала. Оказалось, что одни племена кочуют по одним и тем же местам круглый год, другие являются сюда только на лето или только на зиму, смотря по тому, из какого района их выгоняет климат: с юга, где летом не найти ни капли воды, или с севера, где все заливает водой или покрывает снегом. Бедуины или платят налог туркам, или же воюют с ними, если этот налог утаивают. Здесь есть племена более мирные и покорные, такие, как бени фахель или бени серди, платящие ежегодную дань с каждого шатра, и есть воинственные и независимые, предпочитающие войну смирению.

Все эти отношения сложны и зыбки, вот почему в одном месте шатры бедуинов раскинуты привольно около деревень и их обитатели мирно пользуются колодцами и покупают зерно у крестьян, а в других — не прекращается стрельба и бедуины скрываются на южной границе Хаурана, в наименее доступных его районах, чтобы оттуда устраивать вооруженные набеги на солдат паши, а заодно и на местное население, ибо потребность в воде и хлебе у них ничуть не меньше, чем у оседлых жителей. И, наконец, бывает в Хауране полная идиллия — это когда во время хаджа бедуины поставляют для караванов проводников и верблюдов и все остаются в выгоде.

Так Буркгардт сразу же соприкоснулся с бытом и правами арабов, оседлых и кочевых, гораздо теснее, чем его более осторожный предшественник.

С памятью о Зеетцене в Хауране, Джолане, Ледже и южнее Буркгардт встречался не раз. В одной из деревень Хаурана хозяин дома, христианин, сказал вечером, когда все темы для разговора были исчерпаны:

— А вот года четыре назад здесь тоже был один. Муса его звали. Говорил, что лекарь, да нас не проведешь. Мы понимали: он пришел к нам от аль-Малика аль-Асфара.

— От кого? — не понял Буркгардт.

— От желтого царя. Из Московии.

— Какой Московии? — Буркгардт, конечно, уразумел, о чем идет речь, но был поражен подобной осведомленностью.

— Той, где русский царь. Он прислал его готовить нашествие на нас, чтобы освободить от турок. Муса сокровища в земле искал, все про них допытывался.

— Ваше сокровище — сама земля. Обработаете, засеете ваши поля и настоящее богатство обретете в хорошем урожае, — серьезно сказал Буркгардт, все еще не теряя надежды на то, что в этом печальном, полном противоречий мире все-таки победят справедливость и благоразумие.

— Это ты правду говоришь, чужестранец, истинную правду, — грустно сказал хозяин, не желая бесполезного, с его точки зрения, разговора.

В других местах, когда Буркгардт договаривался с проводником или погонщиком, ему просто объявили тариф, установленный здесь четыре года назад Мусой. Был, например, такой разговор:

— До Буеры, говоришь? Муса до Бусры тридцать пиастров платил.

— Побойся Аллаха! Это же очень дорого!

— Муса платил. Боялся он очень.

— Ну а я не боюсь. Дороги только не знаю. За три пиастра пойдешь со мной до Буеры?

— Пойду. Муса хороший человек был, а ты веселый.

— Вот и пойдем. Я тебе по дороге всякие истории будут рассказывать.

Он хотел видеть в проводнике не слугу, а доброго попутчика, друга, особенно если с этим человеком его связывали дальняя дорога и длительное общение.