– Брось обрез, Тарас! Кому говорю – брось обрез! – шипит Сорочинский, устрашающе вращая зрачками.
– Убью-у! – брызгая слюной, смешанной с кровью, визжит Муха. – Убью гада!
Из всех находящихся в комнате один Вороной сохраняет непоколебимое спокойствие. С выражением полнейшего равнодушия на лице он лениво подходит к Мухе и резким, без замаха, ударом ноги выбивает из его рук обрез. Опешивший на какое-то мгновение Муха хочет снова закатить истерику, но Вороной широченной ладонью обхватывает его лицо, тянет кверху и ставит Муху на ноги. Муха мычит и, стараясь вырваться из цепких рук Вороного, раза два дергается. Тогда Вороной, сунув свой обрез за пояс, освободившейся рукой достает из кармана пиджака кусок туго скрученной веревки и подносит ее к выпученным глазам Мухи. Все это Вороной проделывает молча и неторопливо, с прежним выражением полнейшего равнодушия на остром, как топор, лице.
Муха мигом успокаивается. По-видимому, ему не раз приходилось видеть эту веревку в «работе».
Вместо мурашек по спине Голубя текут щекочущие струйки пота, в теле чувствуется непривычная слабость, а ноги становятся ватными. Чтобы не упасть, он снова вынужден опереться о стол. Дверь в комнату приоткрывается, и в ней показывается голова отца Лаврентия. Срывающимся голосом он громко шепчет:
– Вы что тут тарарам подняли? На все село слышно! Забыли, где находитесь?
– Уходим, отче! Не волнуйтесь! Уходим! – успокаивает попа Сорочинский и, обращаясь к Голубю, участливо спрашивает:
– Вы как, идти сможете?
– Смогу. Мне лучше.
– Вот и хорошо. Тогда уходим, – говорит Сорочинский, запихивая свои гранаты обратно в карман.
Беспокойные гости отца Лаврентия выходят по одному из церкви и растворяются в темноте.
Ночь тихая и теплая. Нагретый за день воздух только начинает остывать. Чернильное небо усеяно мириадами мерцающих светлячков. В его бездонной глубине есть что-то завораживающее.
Впрочем, к небу никто из компании, покидающей, крадучись, церковь, особо не присматривается. Смотрят больше под ноги, хотя и там из-за густой темени почти ничего не видно.
Глубь, который успел оправиться от потрясения, вызванного стычкой с Мухой, снова начинает закипать злостью. Теперь уже на Сорочинского, придумавшего дурацкую затею с проверкой и гранатами.
«Козлы вонючие! Жуки навозные! Ишь, чего надумали – уполномоченного губповстанкома проверять! Как будто я мало им доказательств предоставил. Они, видите ли, не доверяют мне. А я вот почему-то должен им верить. Можно подумать, что мы не одинаково рискуем! – негодует Голубь, глядя в спину смутно маячащего впереди Сорочинского. – Надо было и этому головастику съездить по харе, чтобы знал наших…»
Идти Голубю на этот раз намного легче. Рана уже не вызывает прежней боли. Он лишь слегка прихрамывает, чувствуя слабое покалывание, да и то почему-то выше раны.
Идут цепочкой: впереди уверенно шагает Вороной, за ним – Сорочинский, далее – Голубь и Береза, замыкает шествие на всех и вся злой Муха. Идут молча. Услышав подозрительный звук, не ожидая команды, все останавливаются и, замерев, прислушиваются. И только когда вплотную подходят к казавшемуся издали сплошной черной стеной лесу, начинают чувствовать себя поувереннее.
У леса группа останавливается. Сорочинский подзывает Березу, и они отходят в сторону. Пошептавшись несколько минут, возвращаются к оставшимся. Береза прощается со всеми за руку – особенно долго и старательно трясет руку Голубю – и один идет дальше вдоль леса. Когда Береза сливается с темнотой и стихают его шаги, Сорочинский объясняет:
– Я послал его в Катериновку. У нас там есть одно надежное местечко. Пусть побудет пока там… Как нога?
– Ничего. Можно терпеть.
– Ну и хорошо! Идти осталось немного. Еще версты четыре – и будем на месте.
…Среди густого кустарника идущие впереди Вороной и Сорочинский останавливается.
– В чем дело? – шепотом спрашивает Голубь, подумав, что его провожатые учуяли опасность.
– Небольшая, но малоприятная процедура, – неохотно отзывается Сорочинский. – Здесь мы вынуждены завязать вам глаза, пан Голубь. Мы делаем так всем, кто сюда попадает. Впрочем, это ненадолго, скоро мы будем в штабе.
Что-то буркнув под нос, Голубь покорно нагибает голову. «Правильно делают! Береженого бог бережет. И нечего мне тут капризничать. Хватит того, что произошло в церкви».
Пока Голубь так размышляет, Сорочинский завязывает ему платком глаза. Потрогав, хорошо ли держится повязка, берет гостя за руку и ведет за собой. Через несколько десятков метров Голубь чувствует, что лес расступился, и они вышли на открытое место. Тянет сыростью и запахом застоявшейся воды.
Если бы не повязка на глазах, то Голубь мог бы увидеть, как поспешивший вперед Вороной, не дойдя до хаты метров двадцать, останавливается под молодым дубком, находит в его кроне металлическое кольцо и трижды за него дергает. Повторив свой сигнал, он быстро подходит к двери и негромко, так чтобы не расслышал поотставший с Сорочинским Голубь, говорит в щель:
– Совы летают только ночью…
– Ночью они хорошо видят! – слышится изнутри хриплый мужской голос.
– Это я, Вороной. Со мной Сорочинский, Муха и гость.
Тотчас гремят запоры, и открывается дверь.
В тесных сенях пахнет гниющей древесиной и квашеной капустой. Кадка с капустой стоит, должно быть, где-то в углу сеней. Сорочинский оставляет Голубя под присмотром Вороного, а сам следом за впустившим их Кострицей и Мухой заходит в комнату.
И сразу оттуда доносится торопливый приглушенный разговор. Проходит добрый десяток минут, прежде чем возвращается Сорочинский.
Развязав на голове Голубя платок, он открывает дверь в комнату и говорит нарочито громко и почему-то по-польски:
– Прошем пана до покуюв!
И трудно понять, то ли прозвучавшая в голосе Сорочинского ирония относится к этому убогому жилищу, то ли это издевка над гостем.
Оказавшись в комнате, Голубь жмурит глаза и прикрывает их пятерней. Делает он это не столько для того, чтобы защитить глаза от яркого света большой керосиновой лампы со стеклом, подвешенной к потолку посреди комнаты, сколько для того, чтобы ознакомиться с обстановкой да присмотреться к атаману Ветру.
Комната оказывается довольно просторной. И это, несмотря на то, что чуть ли не третью ее часть занимает большая печь с лежанкой. Справа от входа – массивная деревянная вешалка грубой кустарной работы. На ней висит кое-какая одежда, а вместе с нею – несколько обрезов и казачья шашка в богатых ножнах. Далее, вдоль стены с единственным окошком, закрытым снаружи ставней, стоит длинная лавка с высокой, как у дивана, спинкой. Лавка накрыта полосатым цветастым рядном. Таким же рядном застлана широкая дубовая кровать с резными спинками. Кровать стоит у стены напротив. Посреди комнаты – стол. На нем – свисающая до самой земли – именно до земли, так как пол в комнате земляной – белая скатерть с вышитыми по краям большими красными маками. На столе возвышается граммофон с мятой трубой, похожей на гигантский цветок колокольчика. Вокруг стола несколько стульев.
На одном из них, прямо перед Голубем, откинувшись на спинку и широко расставив ноги, словно выставив напоказ свои добротные юхтевые сапоги, сидит мужчина лет тридцати пяти с утиным носом и круглыми бесцветными глазами на плоском, цвета серой глины лице. Его заметно поредевшие светло-русые волосы гладко зачесаны назад, обнажая прямой с залысинами лоб. Одет мужчина в офицерские галифе и серый, военного покроя френч, перетянутый новенькой портупеей.
Голубь сразу догадывается – впрочем, особой проницательности ему и не потребовалось, – что это и есть атаман Ветер собственной персоной.
Сзади Ветра, облокотившись на спинку кровати, стоит еще один человек, мужчина лет сорока пяти с одутловатым лицом, всю левую щеку которого пересекает багровый шрам. Бросаются в глаза тонкие, как ниточки, бескровные губы и красные кроличьи глаза. Это – Василий Кострица, ординарец и телохранитель атамана. На гостя он смотрит настороженно, исподлобья.
Вороной и Муха садятся на лавку, Сорочинский остается стоять за спиной Голубя.
Отняв руку от лица, Голубь виновато усмехается и, ни к кому конкретно не обращаясь, произносит:
– Доброе утро, панове!
Такое приветствие приходится атаману явно не по душе. Он продолжает пристально смотреть на гостя, не раскрывая рта. Молчит и Кострица.
Поняв, что совершил оплошность, Голубь делает шаг вперед, вытягивается в струнку и четко по-военному чеканит:
– Уполномоченный Бережанского губповстанкома Григорий Голубь с особо важным поручением к пану атаману Ветру!
По лицу Ветра скользит едва заметная снисходительная усмешка. Он встает, тянется, чтобы казаться повыше – в росте он явно проигрывает гостю, – и важно, с расстановкой произносит:
– Я и есть тот самый атаман Ветер, к которому у вас особо важное поручение от Бережанского губповстанкома. Рад вас видеть в наших краях. Выходит, самому губповстанкому стал нужен атаман Ветер? Приятная новость. Не ожидал… Вот только не возьму в толк, зачем это я им понадобился. Однако о делах позже.
Ветер как бы невзначай бросает взгляд на понурившегося Муху, на его распухший подбородок и удивленно спрашивает:
– Тарас, откуда это у тебя? Падал, что ли?
Обычно не в меру словоохотливый Муха молчит и лишь обиженно сопит. За Муху приходится отвечать Сорочинскому, хотя ровно три минуты тому назад он успел рассказать атаману и об этом случае.
– У нас там… при встрече с паном Голубем случилось маленькое недоразумение. Ну а это… результат недоразумения.
– Даже так! – удивленно таращит глаза Ветер. – И это с такой-то кличкой! Голубь – конечно, ваша кличка?
– Разумеется, – кивает головой гость.
– А что, кличка подходящая! – смерив Голубя с ног до головы оценивающим взглядом, продолжает Ветер. – Кличка в самый раз. Крылья бы еще… И все же бить моих людей не следовало бы, – помолчав, сухо добавляет атаман и т