— В расследовании допущены промедления, не были рассмотрены своевременно все обстоятельства... Этим погрешил как я, так и товарищ Бредис. Я слишком много времени уделил выяснению возможности исчезновения человека, стрелявшего в Бредиса, не сообразив вовремя, что целью преступника было не только устранить следователя, но и добыть сведения о ходе расследования, не останавливаясь перед взломом квартиры следователя. Кое-что преступник получил: из квартиры Бредиса пропали заметки, относившиеся к делу Зара... Даже если не придерживаться упорно версии, что убийца Зара должен находиться среди работников фабрики или участников пикника, я все же подозреваю, что его сообщник, выследивший Зара, находится среди этих людей. В этом направлении я и буду работать.
24
Мое внимание привлекли показания двух участников злосчастной вылазки за город. Три человека тогда не пошли купаться вместе со всеми: директор лесного хозяйства района Юрис Салм, инструктор горкома Томен и шофер грузовика Черксте. Салм спал все время. А те двое?
В материалах Бредиса я прочел, что Томен сидел под вязом и курил, никуда не отлучался. Потом к месту привала вернулись мужчины, купавшиеся вместе, за ними еще одна группа, затем женщины. Томен встал и присоединился к обществу. Пошли разговоры о том, что директор Зар неизвестно куда девался.
Шофер Черксте купаться не пошел, сказав, что ему нужно сменить камеру, у которой испортился вентиль.
Салм показал, что, начиная дремать, видел шофера, возившегося у машины, поднятой на домкрат.
Вяз, под которым сидел Томен, рос на склоне, по одну сторону поляны, на которой помещался стол. Грузовик же стоял по другую сторону, под соснами.
Томен со своего места не мог видеть, что происходит у машины, шофер, в свою очередь, не мог видеть Томена.
Показаниям этих двух свидетелей Бредис, видимо, не уделил должного внимания или же не успел этого сделать. В показаниях Черксте и Томена я многого не понял. Один сидел под вязом и курил. Все время? Другой менял камеру. Купальщики отсутствовали более часа, а камеру можно сменить намного быстрее.
Я решил еще раз обстоятельно побеседовать с Томеном и Черксте и вызвал обоих.
С инструктором горкома Арнольдом Томеном, инвалидом Отечественной войны, мы были знакомы уже год — это был серьезный, симпатичный человек с безукоризненной репутацией. Я знал, что в интересах дела не имею права слепо доверять ни своим, ни чужим симпатиям, и все же чувствовал себя неловко оттого, что мне приходится допрашивать такого человека.
Томен, наверно, подметил мое смущение, он усмехнулся и попытался облегчить положение.
— Делайте свое дело, товарищ Адамсон, — сказал он, — оттого, что меня вызывают сюда вторично, не стану же я думать, что вы питаете против меня какие-то тайные подозрения. Необходимо выяснить истину, и, если я могу чем-то помочь вам, я в вашем распоряжении.
Новые показания Томена полностью совпадали с прежними: человек устал, его клонило ко сну, не хотелось двигаться, куда-то ходить. Он сидел, курил, думал о разных разностях... Нет, не отлучался ни на шаг, не видел никого, все разбрелись поразмять ноги, искупаться...
После ухода Томена я призадумался. Строго говоря, его показания так и оставались под вопросом — и он никого не видел, и его не видел никто. Формально — вопросительный знак, но по существу его показания не вызывали у меня подозрений.
Шофер Сильвий Черксте явился ко мне в конце дня, только что возвратившись из дальнего рейса. Пришел прямо из гаража. Черксте был плотным блондином, с красноватым, бугристым лицом и совсем светлыми, почти белыми бровями и ресницами. Возраст — сорок один год. Он глядел на меня, не скрывая своего деланного или подлинного удивления и возмущения тем, что его вызывают в прокуратуру уже второй раз.
Едва поздоровавшись, Черксте грубовато спросил:
— Чего вам еще от меня надо? Носись тут... Будто мне больше и делать нечего.
— Расскажите по порядку все, что вы делали двадцать шестого июня после того, как все ушли с места привала и вы остались один.
— Я же все уже рассказал тому, первому следователю.
— Пожалуйста повторите!
— Что делал... Канителился у машины. Сам никуда не ходил и вокруг ни души не видел, никакие посторонние не шлялись. Менял камеру на заднем колесе, вентиль проклятый пропускал воздух прямо со свистом.
— Значит, вы целый час меняли одну камеру?
— А я разве так говорил? Так я не говорил. Камеру менял ну, минут двадцать, двадцать пять.
— А потом?
— Проверял зажигание.
— Сколько времени вы проверяли зажигание?
— С полчаса.
— Так долго?
— Послушайте, товарищ следователь, что это вы так чудно со мной разговариваете? Скажите, разве человек, когда он что-то делает, смотрит на часы, чтобы знать минута в минуту, сколько он проработал? Цепляетесь вы ко мне!
— Не волнуйтесь, Черксте! Я и не думаю к вам цепляться.
— Не волнуйтесь, не волнуйтесь... Посмотрел бы я, как вы бы не волновались на моем месте... Человек же соображает: не верят ему, каждое слово точно под микроскоп кладут.
Для разговора с этим человеком нужно было терпение, которым я никогда не мог похвастать, хорошо, что хоть мог изобразить его внешне.
— Итак, примерно полчаса вы проверяли зажигание. Может быть, кто-то все же видел, как вы возились у машины, и мог бы подтвердить, что вы действовали именно так, как говорите?
— Нет, — ответил Черксте, подумав, — подтвердить-то некому, я же был у машины один. Кноппе появилась всего на минутку и сразу ушла.
— Кноппе?!
— Да, Визма Кноппе, машинистка с фабрики.
— В какой же момент она подходила к вам?
— Не ко мне, а к машине... В какой момент? Незадолго до того, как все стали возвращаться.
— Расскажите, пожалуйста, подробно.
— Подробно. Ну так вот: я как раз поднял капот, осматриваю мотор, работаю ключом, взглянул — Кноппе идет. Что тут особенного, идет так идет, чего мне глазеть на нее, я делом занят. Второй раз голову поднял — она уже уходит.
— От машины? Ни слова не сказав?
— Да.
— Куда?
— Да просто прочь. Я ей вслед не глядел.
— А что она делала у машины?
— Да, ей-богу же, не знаю! Я увидел только, как подходила, а второй раз посмотрел — она уже уходит.
— А она вас видела?
— Кноппе? Она на меня не глядела, но, наверно, все-таки видела, я ж там брякал ключами, не могла она не услышать.
К концу нашего разговора Черксте успокоился и уже не смотрел на меня встревоженно, как будто за столом следователя сидит коварный крючкотвор, который по соображениям, недоступным для простых смертных, так и норовит заманить человека в ловушку, «цепляется», по выражению Черксте. Как неприятно видеть у людей такое недоверие, подозрительность, пугливость. Чувствуешь себя без вины виноватым, оскорбленным и за себя, и за все «юридическое сословие».
Не об этом мне надо было теперь думать!
25
Визма Кноппе: двадцать два года, стройная фигура, длинные руки и ноги, стриженые каштановые волосы, миловидное личико со вздернутым носиком в веснушках, плутовская улыбка. Глаза большие, синие, наивные. (Внимание! Слишком наивные и невинные.) Болтунья. (Внимание! Нервно говорливая! И руки нервные, пальцы неустанно что-то теребят.)
У Бредиса написано, что Кноппе купалась вместе с женщинами. После купания ушла с Беллой Зар, они направились вдвоем к месту среди скал, где находилась группа любовавшихся закатом; потом все они, восемь человек, вернулись к столу. Судя по показаниям этих восьми, запротоколированным Бредисом, вернулись все вместе. Однако шофер Черксте...
Кноппе трещала, будто у нее во рту двадцать языков:
— Вы, наверно, вызвали меня из-за несчастной поездки за город, а? Вернее, сначала она была совсем не несчастная, наоборот, все так веселились... Ой, не могу! Кто бы подумал, а? Такой жуткий конец! Только я вам, к сожалению, не расскажу ничего нового, а? Я и сама хотела бы помочь, чтобы вы скорее разобрались в этом кошмаре. И директора мне как жаль! И всем его жаль, правда? Такой чудесный человек! Господи, я не могу, как только появляется у нас толковый директор и интересный человек и все идет на лад, как вдруг... Раз! И нет его, а? Если б вы знали, как мы на фабрике переживаем, как переживаем, что его больше нет! Он столько внимания уделял самодеятельности... Я играю на сцене и пою, мы имели успех, а теперь опять начнется жуткая скука... А Белла, это же никто представить не может, как она сейчас переживает, а? Я бы на ее месте просто умерла!.. Почему вы на меня так странно смотрите, товарищ следователь, я, наверно, слишком много болтаю? Ой, не могу — это все говорят, а? Вы, может быть, хотите сказать... Вы думаете...
Ну нет, ни за что не скажу тебе то, о чем сейчас подумал: сколько может следователь слушать бессвязную болтовню, не прерывая ее каким-нибудь неприятным замечанием? Вслух я сказал:
— Говорите, пожалуйста! Очень приятно слушать, сразу видно, что вы актриса и певица, у вас мелодичный голос.
— Спасибо, вы очень любезны, это, конечно, просто комплимент, а? Люди, конечно, говорили, что мне нужно поставить голос — у меня лирическое сопрано. Так ведь это же вам неинтересно, вам интересно насчет директора, а? На чем я остановилась? Мужчины все иначе воспринимают, вам его, наверно, не так уж жаль, а мы... Я на кладбище так ревела, ой! Как дура, честное слово, прямо стыдно! Будто у меня с ним бог знает какие отношения были! Не могу, наверно, люди так и подумали. Вы мне верите? Не могу! Вы так смотрите...
— Почему бы мне не верить, что вы чувствительная и нежная девушка?
— Нет, честное слово, вы комплиментщик, вы же не можете этого знать, но так оно и есть, я такая чувствительная, другие относятся ко всему куда спокойней, чем я! Во всех отношениях...
Ну, теперь-то, пожалуй, настало время ввести ее словоизвержения в то русло, какое мне нужно. Кстати, в работе мне очень мешает слабость, которую надо бы срочно ликвидировать: я не могу долго слушать быструю, бессвязную речь — у меня звенит в ушах, становлюсь рассеянным и, что хуже всего, раздражаюсь.