На ночлег стали в пустой деревне. Совсем пустой, покинутой. Бенедикт сам прошёлся по всем шести уцелевшим домам, проверил ушедшие в землю баньки и завалившиеся клуни. Никого не нашёл, даже крыс не было. Да и что им тут делать? В пустых погребах и амбарах давно было съедено всё до крошки. Только ласточки по многолетней привычке ещё гнездились там и сям, под сгнившей стрехой или почти отвалившимся карнизом. Да на одном из чердаков обнаружилась уже устроившаяся на ночь голубиная стая. Бенедикт побрал их, полуслепых, в темноте, почти руками. Вернулся к повозке очень довольный, с курткой, набитой голубиными тушками, и непременно сам пожелал приготовить некий супчик по-фряжски. Вытребовал у Арлетты луковицу, перцу, соли, лаврового листа, разжёг во дворе брошенного дома хороший костёр, добыл воды из колодца. Ворот оказался поломан, цепь оборвана, пришлось долго возиться с найденным в пустой клуне дрючком. Арлетта ощипывала голубей, Фиделио сидел рядом и умильно принюхивался, время от времени пихая её носом под локоть, а ночной брат куда-то делся. В ухо не дышал, костылями не скрипел. Пропал. Арлетта понадеялась, что насовсем.
Но нет, вернулся. Встал рядом. Долго молчал. Должно быть, глядел, как Бенедикт священнодействует у костра, ловил носом вкусные запахи. Правда, молчание было какое-то неприятное. Арлетта умела различать молчания. Это было тяжёлым.
– Слышь, бабочка, пойдём со мной.
– Зачем?
– Пошли. Не пожалеешь.
Арлетта поднялась, кое-как стряхнула с юбки налипшие перья и пошла за ночным братом, привычно подставив ему плечо. Бояться она раздумала. В случае чего Бенедикт рядом, а если этот опять петь примется, можно и уши заткнуть.
– Далеко не пойду, – предупредила она на всякий случай.
– А далеко и не надо. Осторожно, тут ступенька. А тут пол провалился. Ступай за мной, по стеночке.
Пахло сырой трухой. Гнильём. Старыми тряпками и мышами. А ещё дымом. Должно быть, ночной брат прихватил для света горящую щепку.
– Ты меня что, в избу тащишь?
– Не тащу, а позвал. Всё. Пришли.
– Ну и что? Что ты… кхм… показать хотел?
– Тебя.
– Что?!
– Я хотел показать тебе тебя.
– Э… ты это… Бенедиктову флягу нашёл? Да нет… не пахнет вроде.
– Не вертись. Тут пол слабый.
К дыму и мышам добавился новый запах.
– Свечка, – определила Арлетта, – дорогая, восковая. Колдовать будешь?
– Да не вертись. Постой смирно.
Арлетту осторожно взяли за плечи, повернули. На глаза, как в игре «Угадай, кто?», легли жёсткие руки ночного брата.
– Теперь смотри.
Хотелось засмеяться, обозвать проклятого колдуна как нельзя хуже и…
Два дрожащих огонька. Нет, четыре. Два настоящих, а ещё два как в тумане. Два оплывших свечных огарка горят – отражаются в стоящем на столе зеркале. Зеркало тусклое, с выбитым уголком, в тёмной грязноватой рамке. В зеркале – отражение. Непонятное какое-то, странное. Шевелится что-то. Вроде человек, вот только с лицом у него что-то не то. Как будто его нет, лица-то.
– Ой!
– Видишь что-нибудь? – спросил ночной брат.
– Ой! А как это?
– Ты видишь моими глазами. Фокус такой, воровской. Чтоб высматривать, где что плохо лежит. Никакого колдовства, честное слово.
Спокойно так сказал, лениво. Будто ничего особенного не происходит. Арлетта, которой очень хотелось визжать и кусаться, решила пока этого не делать.
– Э… А что я вижу?
– То же, что и я. Хорошее зеркало. Видно, до войны они тут неплохо жили. Богато.
Немного успокоенная этими посторонними рассуждениями, Арлетта пригляделась к отражению. Лицо у отражения определённо имелось, только почти скрытое широкими мужскими ладонями. Снизу упрямо торчал загорелый подбородок с косой свежей царапиной, сверху – короткие неровные пряди тёмных волос. Вели они себя своенравно: те, что покороче, свирепо топорщились в разные стороны, те, что подлиннее, спадали вниз мягкими волнами.
– Это я, что ли? – неуверенно спросила Арлетта.
– С утра была ты.
Да уж. Арлетта осторожно протянула руку, потрогала любимое украшение – свисавшую слева тонкую косичку с туго вплетёнными красными бусинками. Память о маме Катерине. Канатная плясунья заплетала её, сколько себя помнила, и очень ею гордилась. Под пальцами скользили гладкие кругляшки со всеми знакомыми щербинками и царапинами.
Отражение сделало то же. Протянуло очень худую, исцарапанную руку и коснулось косички. Бусинки… Истёртое серенькое дерево с жалкими следами краски.
– Я… Они на самом деле такие… некрасивые?
– Хм. Слегка поистёрлись.
– А я? – как всегда, не подумав, выпалила Арлетта. – Я какая?
– Ты разве не видишь?
– Вообще-то нет. Руки твои хорошо вижу. Они такие потому, что ты музыкант, или потому, что вор? – съехидничала, чтоб немного себя подбодрить.
– Потому что вор, – отрезал ночной брат. – Погоди. Сейчас.
Длинные воровские пальцы медленно разомкнулись, скользнули по щекам, легли на плечи.
– Мама!
– Ну, чё такое?
– Мама Катерина, – выдохнула Арлетта. Катерина смотрела на неё из зеркала, совсем такая, какой её помнила непутёвая дочка. «Чудо-юдо в решете, – говаривал Бенедикт, – волос чёрный, глаз голубой, погибелья моя смертная есть». – «Погибель, – смеялась Катерина, – горе моё. Ни одного языка не знаешь». – «Зато на всех говорю», – надув для солидности щёки, возражал Бенедикт. Тогда они часто смеялись вместе.
Ресницы весёлыми чёрными стрелками, брови – соколиный разлёт. Мама Катерина. Вот только такой худой она не была. У кого-то, может, ямочки на щеках, а у этой, в зеркале, ямы вместо щёк. И нос какой-то кривой, остренький-курносенький. На носу целый букет царапин. Под левым глазом синячище чуть не во всю щёку. Наверное, это когда она прошлой ночью в дерево врезалась. Но глаза ясные, ни за что не скажешь, что слепые.
– Ты меня вылечил? – спросила она, втайне надеясь, что это окажется правдой.
– Нет. Лечить не умею. Смотри, пока можно.
И Арлетта смотрела. Уже без испуга, задумчиво. У девицы в зеркале была… э… фигура. Ключицы, конечно, торчали, и шея тонкая, но под засаленной мешковатой кофтой определённо имелась пусть небольшая, но вовсе не детская грудь.
– Это что же… выходит, я… Сколько мне лет?
– Ну, – протянул ночной брат, – судя потому, что ты рассказываешь, четырнадцать-пятнадцать. По нашим законам замуж уже можно. А по фряжским – ещё нет.
– Зачем?
– Зачем замуж? Не знаю. Но все девки хотят.
– Да нет. Зачем он мне врал?
– Кто?
– Никто, – оборвала себя Арлетта.
Нет. Обсуждать Бенедикта она ни с кем не будет. Но зачем он врал? Не только публике, публику морочить не грех. Зачем ей самой голову морочил? Вовсе она не ребёнок. И не такая уж уродина. Не красавица, конечно, как Катерина… Но всё же, всё же… Вот синяки сойдут, и… А ночной брат? Он какой? В зеркале ничего видно не было, кроме неясной тени за спиной. Свет падал только на руки, тяжело лежавшие на её плечах, да на слипшиеся концы ярко-рыжих прядей. Арлетта завертелась, пытаясь повернуться, заглянуть ему в лицо, упёрлась макушкой в твёрдый подбородок. Но видела только то, что в зеркале. А потом всё исчезло. Темнота смокнулась, хотя свечи ещё горели. К лицу по-прежнему поднималось их тепло.
– Подай-ка мне костыли, пока я не свалился, – тихо попросил ночной брат. – Они тут, у тебя под ногами. Устал стоять.
Арлетта нагнулась, нащупала костыли, протянула ему. Голова слегка кружилась.
– Пошли, выведу тебя.
– Антре! – заорал Бенедикт, – кушьять подано. Что вы там, клад нашли?
Но ночной брат ничего кушать не стал, хотя голубиный суп пах изумительно. Довёл Арлетту до костра и делся куда-то. Должно быть, забился в повозку. Сама Арлетта после ужина внутрь не полезла, устроилась на крыше. Дождя нет, место открытое, комаров сдувает. Долго ворочалась, всё думала. О себе, о Бенедикте. О том, отчего он желал, чтобы его пуур инфант всегда оставалась некрасивой маленькой девочкой. Наконец, надумала. Красивые да взрослые замуж выходят. Выходят… уходят… А Бенедикт хочет, чтоб она оставалась при нём. Значит, любит. Сильно любит. Вот и хорошо. А про чёрную пустоту да про одиночество она всё выдумала. На этом Арлетта успокоилась и заснула, завернувшись в зимний пуховой платок. В самый сон тихонько заполз чёрный пардус, он же ночной брат, он же колдун проклятый. Ему-то чего надо? Зачем показал ей всё это?
Спали долго. Минувшая страшная ночь не прошла даром. Встали уже за полдень, да и то потому, что чуткая Арлетта сквозь сон услышала скрип колёс, топот многих копыт, долгое, хриплое мычание. Оказалось, в пустую деревню втягивается длинный обоз. Все, кто в округе стремился попасть в Чернопенье на Купальскую ярмарку. По нижней дороге пробирались бы поодиночке, но по верхней не решились. Удалось сговориться и нанять конную охрану, которая сразу метнулась к подозрительной повозке. Угрюмый со сна Бенедикт скороговоркой завёл обычную жалобу про бедных шпильманов, придурковатую слепую дочь и покалеченного брата. Выслушали хмуро, но мирно. Тогда он набрался наглости и попросил позволения присоединиться к обозу. В этом ему было отказано. От проклятых скоморохов лучше держаться подальше. Того и гляди разбойников наведут.
Но Бенедикт не огорчился. Выждал, пока обоз утянется за ближайший лес, и тихонько поехал следом, прямо на козлах дожёвывая остатки вчерашней обильной трапезы. Охрана лихих людей разгонит. Сразу нападать на отставшую повозку, может, и поопасятся. Арлетта осталась на крыше. Здесь качало сильнее, но зато солнышко грело не по-вчерашнему. Она свернула платок, подсунула под голову и тихонько качалась в тёплых лучах. Вот несколько минут лёгкого холода – это облако протянулось, прошло над полями и лесами Высокого Полибавья, вот зашуршало, зашелестело, тепло разбилось на летучие пятна – это въехали в лес. Липовый, светлый, редкий. Хорошо. Можно дремать и ни о чём не печалиться.
Снизу послышалась возня. Бенедикт коротко переговорил с ночным братом, передал ему вожжи. Тот принял, малое время ехал молча, потом засвистел тихонько, протяжно. Арлетта плыла под этот свист на грани сна и яви, а потом ей приснилась песня.