Ночной брат ответил что-то, вяло и неразборчиво, но сердито. Значит, не помирает. Надо же, как испугался. Сразу видно, не шпильман. Вот Арлетта, природный шпильман, ещё два раза сплясала, и шарики на канате покидала, и прошлась с завязанными глазами туда-сюда, а он, слабак, даже играть не смог. Так, подстукивал на бубне.
Зато на следующее утро взбунтовался. Должно быть, благородная кровь взыграла.
– Сегодня она наверх не полезет!
– Почему это?! – возмутилась Арлетта.
– Совсем глюпый, да? – поинтересовался Бенедикт. – Ярмарка – последний день. Публика подгулял, пьяный, денег не жалеть. Да ещё о вчерашнем падении слух пройти. Столько их набежит – деньги мотыгой наскребьём.
– Лопатой, – сказала Арлетта.
– Нагребём, – сказал ночной брат и добавил: – Не понимаю. Это ведь твоя дочь.
– И не поймёшь, – отрезал Бенедикт, – ты в рубашка родился, с серебрьяный ложка во рту. А нам каждый грош дорог.
– Да ведь вчера, навскидку, десять золотых заработали. Фиделио шапку таскать не успевал. Стадо коров купить можно.
– О-у! Чужие деньги считать дьело нехитрое.
– Хорошо. Пусть она просто пляшет, а я буду петь.
– А как же, – забеспокоилась Арлетта, – тебя ж узнают.
– Всё равно не доходно, – пробурчал Бенедикт, – тут на каждом углу пляшут.
– Посмотрим, – сквозь зубы процедил ночной брат, – посчитаем.
– Танцуешь свою смертельную баллату.
– Прямо сразу смертельную? – хмыкнула канатная плясунья, совершенно не верившая в эту затею.
– Ну, какую хочешь. А я подыграю.
– О, ты иберийские баллата знаешь?
– Придумаем что-нибудь.
Арлетта тряхнула головой, прислушалась к тихому барабанному перестуку и, не особо стараясь, принялась нанизывать связки баллата-спата. Разящий насмерть танец-меч. Драться она таким способом не смогла бы, а сплясать – пожалуйста. Почему бы нет. Публики было не очень много, как они смотрят и о чём думают, Арлетта не знала. Знала только, что всё равно придётся лезть на канат. Прав Бенедикт, здесь на каждом углу так пляшут.
И тут проклятый колдун подал голос:
Ты солнце в выси мне застишь,
Все звёзды в твоей горсти!
Ах, если бы – двери настежь! –
Как ветер к тебе войти![4]
Его голос был солнцем, ветром и жизнью. Арлетта скользила в нём, как рыбка в холодной воде, кружила, как чёрная ласточка, парила, как серая речная чайка.
Когда она, запыхавшаяся, с отчаянно колотящимся сердцем, очнулась и встала обеими ногами на землю, было тихо. Купальская ярмарка молчала, будто вымерла.
– Где ты? – пискнула Арлетта в полной уверенности, что её безнадёжно заколдовали.
Запястье стиснула шершавая рука ночного брата, потянула, вернула в настоящий мир. Мир загомонил ярмарочными голосами, но как-то неуверенно, глухо.
– Давай, Фиделио, – сказал ночной брат.
– И что теперь? – робко спросила Арлетта. – Им понравилось?
– Посмотрим. Посчитаем.
Считать пришлось долго. Бенедикт только крякал, а потом, вопреки обыкновению, назвал сумму вслух.
– Что? – не поверила Арлетта.
– Хорошо пляшешь, – усмехнулся ночной брат.
– Ты их всех заколдовал, да?
– А теперь ещё раз, – сказал Бенедикт.
– Нет.
– Ты не есть шпильман. Не понимаешь. Такой успех – это… это… се гран манифик.
– Неужели тебе мало?
Бенедикт явно растерялся. Сказать, что мало, у него не поворачивался язык. Но Арлетта его понимала. Успех есть успех. Надо пользоваться.
– Давай ещё раз, – сказала она, хотя ноги подкашивались и сердце до сих пор стучало где-то в горле. Она слышала, что публика не расходится. Переговариваются, топчутся на месте, чего-то ждут.
– Нет, – тусклым, потухшим голосом повторил ночной брат.
– Контракт. Немедленно. Мы есть труппа. Труппа Астлей.
Бенедикт мыслил мудро, как всегда. Будь у ночного брата законный контракт, он бы не капризничал, пел, сколько велит старший.
– Нет. Не теперь.
Где-то далеко, на другом конце ярмарки протяжно замычала корова. Завопил разносчик, предлагавший всем «квасу холодного», засвистела дудка у Петрушкиной ширмы. Привычный шум потихоньку возвращался.
На контракт ночной брат так и не согласился, но обещал подумать. Зато всё-таки уговорил Бенедикта закончить работу. Так Арлетте впервые в жизни удалось погулять по ярмарке. Просто погулять, как обычной девице. Правда, спутник был хромой, рыжий и в бородавках, но, во-первых, Арлетта этого не видела, а во-вторых, вёл он себя как самый настоящий кавалер.
Купил ей букетик на платье и сладких орешков в коробочке с бантиком. Галантно прокатил на карусели, спросив прежде, куда ей хочется, на коня или в золотую карету. Конечно, Арлетта пожелала кататься в карете. Когда ещё представится такой случай.
Карета, должно быть, и вправду была если не золотая, то позолоченная, на ощупь вся в заковыристых завитушках. Сиденья, хоть и твёрдые, деревянные, качались мягко, а высаживая из кареты, ночной брат подал ей руку, ну прямо как принцессе.
Сводил послушать Петрушкино представление и рассказывал тихонько, как ловко скачут куклы-актёры. Арлетте показалось, что представление глупое, но народ почему-то смеялся. Покидал деревянные кольца и выиграл для Арлетты награду – стеклянные бусы.
Очень прекрасный получился день. Арлетта даже ужинать не пошла, чтоб его не портить. В трактире шум, в трактире гам, конец ярмарки, все пьяные, пахнет кислым пивом и чесноком. Вместо этого она забралась на крышу повозки и разложила свои сокровища: упоительно гладкие прохладные бусы, немножко липкую коробочку из-под орешков и букетик. Букетик подвял, но всё ещё пах фиалковой лесной прохладой. От лип тонко и нежно тянуло мёдом и зеленью. Зацвели сегодня. В густых шелестящих кронах ещё бродила утренняя песня. Арлетта слушала её, тихонько водила букетиком по лицу. Может, это и есть счастье, то самое, что предвещала птица-молния. Маленькое счастье для канатной плясуньи.
– Эй, канатная плясунья, чего сидишь, на свет не глядишь.
– Что-то поздно бродишь, тётенька. Торг давно кончился.
– Да вот, вижу – хорошая девушка, сидит-печалится. Отчего плясать не идёшь?
– Не хочу. Наплясалась уже.
– Тоже верно. Кому веселье, а нам работа. Давай-ка я тебе погадаю. За грошик. За так нельзя, а то не сбудется.
Арлетта прислушалась. Тётка-гадалка была одна. Ничего, кроме шороха юбок, не слышно. Мужчинами, то есть потом, чесноком и пивом, не пахло. Опять же она своя, из того бродячего народа, что кочует от ярмарки к ярмарке.
– Ты бы спустилась, – предложила гадалка, – а то у меня уже шея болит.
– Можно, – решила Арлетта, – эй, Фиделио.
– Гав?
Из-под повозки выполз Фиделио и уставился на чужую тётку одним сонным глазом. Арлетта надела бусы, чтоб не потерялись, спрыгнула с крыши и стала рядом с ворчащим псом.
– Хорошая собачка, – льстиво заметила гадалка.
– Не бойся, – заверила Арлетта, – он не кусается. – Помедлила и добавила: – Пока я́ не скажу. Как гадать будем?
– Как следует, – зачастила гадалка, – по руке.
Арлетта протянула руку, как положено, левую, от сердца. Гадалка приняла её, повертела, повздыхала.
– Темно здесь. Не видно уже ничего. Пойдём в шатёр, я тебе всю правду скажу. Что было, что будет, чем дело кончится, чем сердце успокоится.
Канатную плясунью цепко ухватили под локоток, потянули куда-то. Она взяла за ухо Фиделио и послушалась, пошла. Ей было немного совестно. Вот, тётка вечером ходит, клиентов ищет, значит, не заработала ничего. Из-за труппы Астлей не заработала. Всю публику они с ночным братом, должно быть, на себя отвлекли. Пусть хоть лишний грошик получит. Шатёр, она знала, совсем рядом. Днём то и дело доносился таинственный перезвон повешенных над входом медных пластинок на тонких верёвочках. Оказалось – сто пятьдесят шагов.
– Собачку снаружи оставь, – сказала гадалка.
– Он не останется. А останется – всех вокруг перекусает.
По лицу мазнуло грубое полотнище, прикрывавшее вход. В шатре было душно и пахло, как положено: горящими свечами и ароматной курительной смолкой. Был ещё какой-то слабый, немного неуместный запах. Неуместный, но чистый, приятный.
Гадалка снова взяла её руку, долго рассматривала, водила шершавым пальцем по раскрытой ладони, Арлетта ёжилась от щекотки, терпела, но, наконец, не выдержала.
– Ну, чего там? Хочу жениха красивого и, ясное дело, богатство немереное.
Гадалка замялась, закряхтела:
– Ох, девушка, жениха что-то не видать. Тут другое. Не знаю уж, как и сказать. Беда стоит у порога. Враг у тебя в доме, лютый враг.
Канатная плясунья хихикнула.
– Да ладно! Это ты деревенских клуш так пугай. У меня и дома-то никакого нет.
Но гадалка осталась серьёзной.
– Не в доме, так, значит, в семье. Рядом он, погубитель твой. Всегда рядом. Ты тех, с кем ездишь, хорошо знаешь?
Арлетта развеселилась окончательно.
– Ну, вот Фиделио я со щенят знаю. Фердинанда, коня нашего, тоже жеребёнком помню. Бенедикт – мой отец.
– А этот хромой молодец?
– А это…
«Прибился один, на дороге нашли», – хотела сказать девочка-неудача, и тут до неё дошло. Будто холодной водой облили. М-да. Как есть дура набитая.
– Это Альф, – твёрдо заявила она, – отцу брат, мне дядя. И он, это, не молодой вовсе. Просто выглядит так. Грим, причёска. Молодые публике больше нравятся.
– А нога у него отчего поранена?
– Не поранена, а поломана. Наша работа такая. С каната упал. Ну, тётенька, вот тебе грошик. Если про жениха ничего не скажешь, то я спать пойду. Устала нынче.
– Ой ли, – протянула гадалка, не выпуская её руки, – дядя ли?
– Ну. А кто? – Арлетта собралась с силами и принялась разыгрывать дурочку. – Я ж это, у него на руках выросла.
– Да ты ж слепенькая. Откуда тебе знать, кто рядом с тобой, дядя Альф или ещё кто?
– Как это?! – искренне удивилась Арлетта. – А по запаху? Голос ещё можно подделать, а запах у каждого свой.