– О, земная слава! Опасная вещь. Сам вас не видел, так люди порассказали. Много ли заработал в Чернопенье?
Бенедикт фыркнул, находя подобное любопытство неуместным и вообще бестактным.
– Ну, пойдём, пойдём, – рассмеялся Макс, – я тебе всё покажу. Куда коня поставить, где поесть раздобыть. Тут ещё Лотариус со своими флейтами и виолами. Какая же свадьба без музыкантов. Я с ними сговорился. За малую толику и тебе подыграют.
Свадьба. И никаких злобных экзорсистов. Арлетта почувствовала, как расслабляются плечи, исчезает из спины тонкий стержень боли. Выступить, стало быть, пригласили. Свадьба. Гостей развлекать надо. А с развлечениями в провинции ох как туго.
Магический Макс, магистр не пойми чего, всегда тараторил, как сорока. И как ему только удаётся казаться грозным волшебником? В детстве она частенько сиживала у него на коленях, таскала за пышную, не привязную, а самую настоящую бороду. Волосы у него были смешные, закрученные как пружинки, торчащие во все стороны. Если постараться, между бородой и волосами удавалось нащупать крепкий курносый нос. Впрочем, во время занятий магией на волосы нахлобучивался высокий колпак, а на натуральный нос лепился восковой, длинный и крючковатый.
Бенедикт, кряхтя, слез с козел и ушёл с Максом. Фиделио преданно увязался за ними в надежде где-нибудь что-нибудь урвать. Пахло тут, по его мнению, просто упоительно. Фердинанд намекающе фыркнул. Мол, распрягай, приехали. Арлетта устало всхлипнула. Кажется, пока обошлось. Хотя этот экзорсист может и сюда за ними последовать. А может и не последовать. Теперь по их следам целое войско прошло. Да и замок этот далеко от главной дороги.
Ох, и чему ты, дура, радуешься. Себе же хуже сделала. Как всегда.
Нежно запахло лесными травами. Шеи коснулись чужие руки, звякнули, ложась на место, холодные бусы.
– Вот, – сказал ночной брат, – а то потеряешь, снова плакать будешь.
Ишь, развеселился. Прямо расцвёл, как сорняк в огороде.
– Шпильманы не плачут, – строптиво отрезала Арлетта.
– Конечно, – согласился ночной брат и провёл пальцем по её замурзанной щеке.
Арлетта вывернулась.
– Ты! Не смей надо мной смеяться.
– Разве я смеюсь?
– Улыбаешься. Я точно знаю.
– Как же тут не улыбаться, когда ты на дворовую кошку похожа. Такая же замурзанная. Пошли к колодцу.
– Отстань!
– Пошли-пошли. В таком виде работать нельзя. Публика напугается.
Арлетта знала, что он прав. Грязь, собранная под телегой, свисала с волос сухими сосульками, стягивала кожу на лице и руках. Ладно. Дело прежде всего. Публику, тем паче знатную, пугать не следует.
Прихватив ведро, пошли к колодцу, как-то уворачиваясь от снующей во все стороны челяди, солдат и всадников. Одна Арлетта ни за что бы не справилась. Ночной брат обнял её за плечи, опёрся как на второй костыль, шёл тяжело, но при этом умудрялся никого не толкнуть и ни во что не врезаться.
– Отчего у тебя нога не заживает? – подозрительно спросила Арлетта, усмотревшая в таком способе передвижения просто желание пообжиматься.
– Не знаю. А ведь и верно… Три недели прошло. Пора бы уж костыли бросать. Только не выходит почему-то.
Это прозвучало так растерянно и печально, что Арлетта устыдилась.
– Потому что ты не шпильман, – нашла она понятное объяснение. – Бенедикт давно бы уже бегал.
– Ага. Жаль, что я не Бенедикт.
Плеск воды и скрип колодезного ворота доносились оттуда же, откуда тянуло до тошноты густыми запахами жареного мяса, острых соусов и солдатской похлёбки. Но ночной брат вдруг остановился. Прямо как охотничий пёс сделал стойку на шорох женской юбки.
– Ну, чего стал?! – не слишком любезно рявкнула хозяйка юбки.
– Простите, добрая госпожа, загляделся.
– Ишь, загляделся он. Глядел бы лучше, куда прёшь.
– Ещё раз прошу прощения, госпожа. Впрочем, скорее, это ваша вина. Нельзя быть столь прелестной.
– Гы! Рыжий нахал! Откуда ты такой выскочил?!
– О, из чужих краёв. Милосердная судьба привела меня сюда, чтобы я встретил вас.
– Гы!
И пошло, и понеслось. Голос бархатный, мягкий. Слова сплетает как хитрую паутину. Местная девица сначала билась в словесных сетях, но вскоре лишь тихо жужжала, как большая жирная муха. Арлетта, которой некуда было деться, слушала всё это, медленно наливаясь злостью. Хотела было пнуть не в меру любезного ночного брата, но, как всегда, промахнулась.
– Конечно, мы всего лишь жалкие фигляры, – продолжал разливаться он, – представление будет вечером.
– Ага. Нам позволили прийти поглядеть. Только я, верно, не пойду. У меня уже ноги гудят. Совсем с этой свадьбой все ума решились. Бегаем как бешеные мыши.
– Жаль. Представление занятное. Это вот племянница моя. На канате пляшет. Только, глупый ребёнок, так в дороге перемазалась, людям показаться стыдно.
– Хм, – сказала девица, видимо разглядывая Арлетту.
Арлетта сдерживалась из последних сил. Даже кулаки стиснула. Нельзя орать. И в рожу никому вцепляться нельзя. В любой сваре всегда шпильманы виноваты.
– Ладно, – решилась девица, – идём со мной. Сведу твою племянницу в прачечную. С утра стирали, так, может, тёплая вода ещё осталась.
– Премного благодарен. С детьми всегда столько хлопот. Ой!
На этот раз Арлетта ткнула большим пальцем под рёбра и не промахнулась. Болезненный вопль ночного брата местная девица поняла по-своему.
– Э… Ты от природы хромой – безногий или как?
– С каната сорвался. Лекаря говорят, со временем пройдёт.
– Бе-едненький.
Вот как он это делает? Ну как? Ведь как смерть страшный. Веснушки, лишай, бородавки… Всё, что Бенедикт щедрой рукой на него налепил. Да ещё и хромой. Да ещё и презренный шпильман, с которым не только говорить, рядом стоять зазорно. А она воркует как голубица. Колдун, упырь, двоедушник. Или девица попалась какая-нибудь совсем завалящая.
На этой утешительной мысли они добрели, наконец, до прачечной, насквозь пропахшей щёлоком и сырой мыльной грязью. Верховодила там горластая бабка, которая, к счастью, оказалась жалостливой. Ах, бедненькая, ах, слепенькая, ах, худенькая какая, в чём душа… А спина-то, спина, ну прямо доска стиральная, все рёбра наперечёт. Арлетта всё терпела, втянув голову в плечи. Воды бы ведро, да, может, обмылок какой. Хотя на её бестолковые кудри ведра мало. И тут случилась маленькая удача. Или колдун проклятый наворожил. Самого его живо выставили наружу, а Арлетту раздели и сунули в огромное каменное корыто, на дне которого ещё плескалась вода, не то чтобы горячая, но и не ледяная, как в колодце. В тёплой воде Арлетта не мылась с детства, со времён мамы Катерины.
Здешняя бабка подошла к делу отмывания «глупого ребёнка», как к стирке. При этом почему-то решила, что слепая девчонка до того беспомощна, что и помыться сама не может. С Арлетты живо содрали все слои новой и старой грязи, только что на стиральной доске не тёрли и щёлоком не поливали. Собравшиеся тётки всё причитали по поводу худобы, ссадин, натёртой поясницы, торчащих рёбер и синяков. Откуда взялись синяки, Арлетта не помнила. Мало ли что бывает в дороге. Но причитания, чужие руки, чужие взгляды – всё вытерпела ради дела. Наконец, вырвавшись из могучих рук прачек, обтёрлась нижней рубашкой, да её же и нацепила на себя. На теле высохнет. Слегка поморщилась от запаха, но другой рубахи у неё не было. Юбку и кофту тоже пришлось натянуть грязные. Нельзя же ожидать, чтобы благородные прачки господина Хемница стирали одежду какого-то шпильмана. И так доброту проявили неимоверную, так что Арлетта униженно поблагодарила и сама нашла дорогу к двери, пошла на голос ночного брата, который всё это время проворковал с новой знакомой. Небось и свидание ей успел назначить. С него станется.
– Про что же представление будет? – допытывалась та, зазывно хихикая.
– Про то, – решительно влезла в разговор Арлетта, – поём и пляшем. Делаем разный трюк. Пошли отсюда.
И он послушался. Чужой девице больше ни полслова не сказал, хотя, может, подмигнул или улыбнулся, кто его знает.
– До повозки доберёмся, платье мне отдашь, я вычищу. Негоже по замку в таком виде ходить.
Арлетта споткнулась и едва не упала, утащив за собой и ночного брата. Ну ничего себе.
– Ты?! Зачем? – фыркнула она. – Зачем ты меня обхаживаешь? Боишься, что выдам?
– Нет.
Уверенно так сказал, наглец, спокойно, будто иначе и быть не может.
– А зря, – решила уколоть его Арлетта. – За тебя уже четыреста золотых дают. За неделю награду удвоили. Нам деньги нужны.
А он засмеялся и прижал её к себе гораздо сильнее, чем требовалось для опоры. И вывернуться нельзя. Упадёт, потом поднимай его. Вор! Вор и колдун!
– Снова и опьять, – ворчал Бенедикт, – всьякий раз тебья умолять. Вначале публикум в зале развлекать надо.
– Петь не буду.
– Красивый зал, благородных дам якобьи сельёдок в бочке. Отчего же не пьеть?
– Во-во, – мрачно отозвался ночной брат. – Благородные дамы и кавалеры. Я там узнал кое-кого. Значит, и они меня узнать могут, не в лицо, так по голосу.
– М-да, – смирился Бенедикт, – кто тебья однажды слышал, тот не забудет. Но сыграешь?
– Зачем? Тут музыканты получше меня найдутся.
– Почему в зале? – спросила Арлетта, сообразившая, что ей пытаются навязать лишнюю работу. – Канат над двором повесили, и будет с них.
– Затем, что господа пожелали развлечься во время пира. А канат роскошно повесили. Манифик! Как надлежит, от башни к башне. Дамы с галереи глядеть будут, кавалеры из окон, челядь снизу, со двора. Сам работать буду, чтоб уж без ошибок. Хорошие деньги обещали.
– А в зале что?
– Поломаешься. Шары покидаем. Спляшешь. Я думал, он споёт.
– Нет.
– Я есть понял. Но если нам меньше заплатьят, с тебья спрошу. А ты, Арлетт, Максу будешь ассистент. Помнишь, как раньше?
– Ага.
Шпильманы и музыканты собрались в укромном уголке между крепостной стеной и задней стенкой конюшни, который удачно отгородили повозкой. Здесь было тихо, спокойно. Под ногами поскрипывала жёсткая, но живая травка, и даже каким-то чудом проникали тёплые лучи предвечернего солнышка. На травке все и расселись. Лишь Арлетта, единственная дама в компании, королевой восседала на козлах.