Тем временем парень набросил на одно плечо принесённый смирившейся Фетиньей кожух, принял из её рук потёртую торбу, в два глотка выхлебал крынку молока и покорно двинулся за колдуном. На ходу он клевал носом и, видно, не очень хорошо соображал, что происходит и куда это его волокут. Правда, в избе, при виде больного, встряхнулся, живо нащупал на шее злосчастного Карпухи становую жилу, принялся считать, шевеля губами, потом разорвал рубаху, приник ухом к волосатой груди, долго слушал и при этом морщился, как от кислого.
– Во-во, – заметил наблюдавший за ним колдун, – и я про то же.
Но травник в отчаяние впадать не стал, нырнул в торбу, снова шевеля губами, накапал в кружку с водой какой-то гадости. Завоняло так, что Якоб чихнул и боком-боком двинулся к двери, на воздух. На больного, которого заставили всё это проглотить, он смотрел с искренней жалостью. Однако Карпуха перестал хрипеть, задышал свободней, лицо из синюшно-белого стало просто бледным.
– Чего это? – спросил колдун с искренним интересом.
– Convallaria majalis, – пробормотал травник и снова нырнул в торбу.
– Ась? – не понял колдун. Зато кавалер насторожился. Университетская латынь, коей он в юности нахватался от приятелей-студентов, звучала в этой избе среди леса более чем дико.
– Ландыш, или, по-местному, воронец, цветы собирать по весне, настаивать на спирту в течение двух недель, – привычной скороговоркой забормотал травник, деловито расставляя на краю засаленного стола флаконы, скляницы и коробочки. К резкому запаху ландышей добавился запах мяты.
– Ага. А теперь чего?
– Теперь горшок неси или крынку. Я питьё смешаю. Мята, горицвет, кузьмичева трава, наперстянка. Будешь держать на холоде и давать ему трижды в день по ложке. Ни дня не пропускай. Да, и вставать ему не позволяй. Неделю пусть лежит, не меньше.
– Где?
– Здесь. Выставишь его сейчас – убьёшь. Так что лечи. Когда микстура кончится, ещё сделаешь. Запас трав имеешь?
– Есть кое-чего. На повети.
– Это хорошо. Как настаивать, сколько чего класть, я тебе напишу. Грамотный?
– Нет.
– Зря. Ну, найдёшь где-нибудь грамотного. К нашим на заставу сходи. Скажешь – от меня, они тебе прочитают.
– Так не помрёт он?
– Пока не помрёт. Тяжёлую работу ему теперь нельзя. Пусть баклуши бьёт или лапти плетёт. Через месяц я сам заскочу, проведаю. Вот. – Посреди стола очутился флакон жёлтого стекла с надёжно притёртой пробкой. – Дашь, если хуже станет.
Письменные принадлежности у травника оказались в полном порядке. Всё в вышитом шёлком футлярчике, очиненные перья и чернильница в отдельных чехольчиках, полоски толстой серой бумаги нарезаны аккуратно, одна к одной. Чувствовалась во всём этом заботливая женская рука. Писал он хоть коряво, по обычаю всех лекарей, но бойко. Да ещё латынь. Хм. И скляницы у него больно красивые для такого медвежьего угла. Это вот точно лидское стекло. Непонятно. В воображении кавалера жареный петух крякнул и, захлопав крыльями, снёс-таки золотое яичко.
– Что возьмёшь за работу? – угрюмо спросил колдун, косясь на больного, который между делом тихо уснул. – Небось Карпуха с тобой век не рассчитается.
– Между собой сочтётесь. Ты его травник будешь, тебе и награда.
– Само собой. А тебе-то что следует?
– А мне… а-а-а… мне бы поспать тут у тебя, – зевнул травник, – и поесть. А-а-х… нет. Поесть потом. Поспать сначала. Сколько я тут у вас торчу?
– Да вроде пятый день, – поскрёб в бороде колдун.
– А кажется, пятый год. Бабы, дуры, нет чтоб всех больных детей в одно место собрать… Мечусь как угорелый. – С этими словами он плюхнулся на расстеленный хозяином на лавке тюфяк, принялся развязывать шнуровку на высоких башмаках, да не закончил, повалился лицом в пёструю, не очень чистую подушку. Башмаки снимали с него колдун с Якобом. Сняли, уложили парня, как дитя малое, укрыли лоскутным одеялом. Дышал он тоже как ребёнок, легко, без хрипа и носового свиста.
– Во как умаялся, – вздохнул колдун. – У Нютки младенчик да девчонка старшая, у Задорихи пятеро по лавкам сидят, у Мотовилихи шестеро. Все-ех бы глотница взяла. Я с поветрием бороться не умею. А потом сказали бы, что это я сглазил.
– Так он хороший травник? – небрежно спросил кавалер, мигнул Якобу, чтоб не жалел, выставил на стол последний столичный запас, плоскую флягу в кожаной оплётке.
– Хм. Ну, гляди, – пристукнул ладонью по столу колдун. – Я про клюквенный сок тоже знаю. От глотницы первое средство. Однако меня бабы и слушать не станут, а по его приказу щас свежую клюкву по всем домам давят как миленькие. Все болота ободрали. И про настой корней камнеломки знаю. Только у меня два-три золотника насушено, а он мешок с собой притащил, чтоб на всех хватило. А ещё у него свои средства есть. Порошки секретные. Заговорённые. Не только детей, всех взрослых выпить заставил. И ведь помогло. Пять дней прошло, и никто больше не захворал.
Под столичную сливовицу с капустой, солёными огурцами и пареной репой, а потом и под местную сивуху разгорячившийся колдун хоть всю ночь был готов рассказывать о подвигах спящего травника. Поведал о бельме, сведённом с глаза от рождения кривой девицы; о свалившемся с воза огольце, который ни сесть, ни встать не мог, а теперь носится как наскипидаренный; о дочке здешнего князя, которой сказали, что она непременно в родах помрёт, однако не померла, Ивар-травник и мать спас, и ребёнка выходил.
– Мёртвых подымает, – повествовал колдун из Хлябей, – безногие встают, немые говорят.
Кавалер слушал, кивал, поглядывал на торчащую из-под лоскутного одеяла не шибко чистую пятку. Вот он, папоротников цвет, обильно политый живой водицей. Скорее всего, врёт пьяный колдун. А не врёт, так знатно привирает. Ну, так что с того. Травник? Травник. Из Пригорья? Из Пригорья. Стало быть, конец пустым блужданиям по лесам.
Спать легли на полатях. Лавки все оказались заняты. Хозяин и Якоб храпели дружно и громко. Травник дрых без задних ног, и ясно было, что такая мелочь, как блошиные укусы, ему не мешает. Но кавалер, замученный блохами, уснуть не мог. То без толку слонялся по двору под начавшимся мелким дождиком, то ходил греться в избу, ждал позднего осеннего рассвета. Перед рассветом с полатей сполз кряхтящий колдун, выпил чуть не полведра, остальное вылил на голову и, ворча, отправился кормить своих коз и кур.
Тогда кавалер тоже слегка умылся и без всякой жалости растолкал травника.
– Вставай, парень, разговор есть.
Травник сел, замотал головой, точно вытрясая остатки усталости. Не вытряс, но разумно ответить смог.
– Щас, погоди, умоюсь.
Подхватил в сенях пустые вёдра и ушёл к колодцу. С коромыслом и распухшими от влаги деревянными вёдрами обращался ловко, будто в деревне и родился, и вырос. С латынью и тонко очиненными пёрышками это не вязалось. Ну что ж, в жизни всякое бывает.
Кавалер собственноручно разлил по кружкам остатки сивухи, из остатков вчерашней закуски соорудил подобие завтрака, отыскал в печке горшок каши, присел к столу.
Вернувшийся с влажными волосами и раскрасневшимся лицом травник, проверив больного, уселся напротив и без церемоний занялся кашей. Мерно двигались крепкие челюсти, ходили резко очерченные скулы. Похоже, и вправду неделю не ел.
– Ну, чего у тебя болит? – спросил он невнятно, не переставая жевать.
– У меня – ничего, – усмехнулся кавалер.
– Это хорошо, – пробормотал травник, потянувшись за раскисшим огурцом. Поднял на кавалера яркие синие глаза и быстро отвёл. – Пей поменьше, пока печень совсем не посадил, да, и ожог у тебя на руке, от костра, что ли? Обработать надо, а то нарывать будет.
– Я вижу, ты своё дело знаешь, – улыбаясь не без приятности, заметил кавалер. – Где учился?
– Семейное это у нас. От родни перенял.
– Много в Пригорье травников?
– На всех не хватает. А то бы я здесь один не парился.
– А кто самый лучший?
Травник серьёзно задумался.
– Сестрица моя, наверное. Только, дура этакая, учиться не хочет.
– Про тебя тоже чудеса всякие рассказывают.
– Врут.
– А про Пригорского Травника слыхал?
– Слушай, чего тебе надо, а? Ты, вообще, кто такой?
– Его королевского величества кавалер по особым поручениям Карлус фюр Лехтенберг.
– Чё, у нас и вправду новый король?
– Поменьше болтай. Повезло тебе, парень. Собирайся, со мной поедешь.
– Куда?
– В столицу. Властью, данной мне, беру тебя на королевскую службу. Квартира казённая. Жалованье хорошее. Приоденешься. Парень ты видный, от девок отбою не будет. Рубах накупишь тонкого полотна, сапоги справишь по моде, с отворотами.
– Сапоги с отворотами – это вещь, – согласился травник, – опять же девки столичные… Прямо сплю и вижу.
Кавалер в ответе нисколько не сомневался. Поднялся, застегнул камзол, подтянул амуницию.
– Ну что ж. Поторапливайся. Мне рассиживаться некогда. Идём.
– Куда?
– Да ты, дурында деревенская, не понял, что ли, ничего? Место при дворе тебе устрою. Неужто не надоело с твоим талантом тут по медвежьим углам пачкаться?
– Значит, на службу зовёшь?
– На службу.
– В столицу?
– В столицу.
Парень качнул пальцем, поманив к себе собеседника, словно собирался сообщить некий секрет.
Кавалер поневоле нагнулся и услышал:
– Нет.
– То есть как нет?!
Громко хмыкнул спрыгнувший с печки Якоб.
– Да так, – улыбнулся травник. Улыбка у него была такая, что даже Якоба пробрало. Сам не заметил, как осклабился в ответ.
– У меня больные в Пригорье, Поречье, Сенеже и Малых Лодьях. Теперь вот Карпуха этот.
– Да что они тебе? – вырвалось у изумлённого кавалера.
– Я их травник, – сообщил парень, печально изучая горшок с кашей. – Мало осталось. А я бы ещё съел.
Кавалер раскрыл было рот, собираясь объяснить тупой деревенщине разницу между королевским жалованьем и работой за стол и ночлег, между столичным житьём и жалкой жизнью бродяги-лекаря, но внезапно раздумал. Кто он и что он, этот оборванец? Уговаривать его ещё!