– Да там пустяки, – слабым голосом поведал пленник, – они меня по голове… в самом начале ещё. Не знаю чем, но приложили здорово. Болит. Сильно.
– А позвольте узнать, чем было вызвано такое обращение? Какие противозаконные деяния вы совершили?
– Детей от глотницы лечил.
– Хм! – Медикус уставился на кавалера, многозначительно подняв брови, спросил вкрадчиво: – Может, всё-таки запрещённые порошки? Ну, знаете, такие, для удовольствий.
– Не… детей лечил… Расплывается всё… Душно тут…
Разъярённый медикус зашипел на присмиревшего кавалера. Глубокое кресло живо переставили к окну. Нежно и осторожно усадили пленного травника. Медикус собственноручно распахнул тугую створку. Пахнуло холодом, дымком от городских труб, вольным осенним ветром.
Пленник, дотоле тихий и смирный, вдруг рванулся навстречу ветру и с налёту плечом и локтем ударился о частую решётку. Непослушная рука бессильно скользнула по ржавым прутьям.
– Ну-ну-ну, – успокаивающе забормотал медикус, мягко надавив на плечи, заставил больного откинуться на спинку кресла, – никто вас здесь не обидит. Вот. Выпейте это. А затем ещё воды.
За окошком послышался шорох, хлопанье крыльев, низкое воркование. На узкий карниз за оконной решёткой слетались грязноватые городские голуби. Толкались, хлопали крыльями, пытались пролезть внутрь, застили свет, и без того тусклый.
– Кыш, – замахнулся медикус, – кыш! Вот ещё напасть. Не доели вас в смутное время. Расплодилась зараза по всему городу. Кыш!
Треща крыльями, голуби кинулись в стороны. Но виноват в этом был не медикус. В самую середину голубиной стаи упал ястреб. Постукивая когтями, утвердился на карнизе, круглым неподвижным глазом уставился в комнату. Из раскрытого клюва вырвался пронзительный крик. Пленник снова был без сознания.
Глава 3
Крик ястреба, далёкий, но резкий, заставил класс вздрогнуть. «Хорошо ему. Летает на свободе. Голубей гоняет», – печально размышлял Эжен. Размышлять полагалось над задачей, но она была столь уныла, что чесалось в носу и веки смыкались, хоть пальцами подпирай. Прошло три дня. Целых три. А сколько ещё осталось? В году 365 дней. 365 дней помножить на 5 лет. Сколько ж это будет? Полученная цифра угнетала своей огромностью. Попробовал отнять от неё 3. Меньше не стала. 1825 ночей и дней будет одно и то же: холодная спальня с сотней белых постелей, с потолком таким высоким, что под арками не только ночью, но и днём царит темнота, холодная трапезная с сотней высоких дубовых стульев, холодный класс с сотней истыканных, изрезанных, изрисованных многими поколениями учеников дубовых конторок. Надзиратели в чёрном, наставники в чёрном, повара и то в чёрном.
«Я хочу домой», – безнадёжно подумал он. Домой. К розам и липам, к голубому небу, к теплу и няне. Няню взрослым пацанам любить не положено. Но он любил. Няню и сестру. Сестра у него была бестолковая, но добрая. Часто соглашалась поиграть, даже в солдатики, дарила конфетки и мелкие подарочки. Была у Эжена комнатка в мансарде, маленькая, но своя, и огромный чердак с круглым слуховым окном, забитый всяким хламом. С таким чердаком нет нужды соваться на опасную улицу. Все приятели завидовали. И уважали. За чердак с кучей разных занятных штучек, за славу отца – героя, убитого, когда Эжену было всего три года, за чудесное спасение во время войны, за сестру-красавицу. А потом всё пошло наперекосяк. Началось нечто пострашнее войны, голода и мора. Во время всего этого он был маленький и ничего не запомнил. Зато хорошо запомнил, как сестра-красавица сбежала из дома и вышла замуж. Совсем не за того, за кого её прочили. Хотя Эжен её понимал. От противного Августуса он и сам бы сбежал, если б мог. Но не смог. Матушка порыдала, поскандалила, а потом взяла да и сама вышла за этого жирного Августуса. Няню уволили. Дом с чердаком, комнаткой и облезлой деревянной лошадкой продали. А потом, точно так же, как от дома и всех вещей отца, Августус избавился и от Эжена. Сунул в эту проклятую школу. Отсюда не сбежишь. Вон какие стены. До самого неба. Только и видно, что осенние тучи да крышу королевского дворца на соседнем холме. Подумав про стены, Эжен не выдержал и, скрючившись над конторкой, уткнувшись лицом в сгиб руки, тайком заплакал.
Один из недостатков жизни во дворце – слухи распространяются очень быстро. Кавалер желал бы сначала как-нибудь понадёжнее обломать строптивого пленника. Но раньше времени извещённый обо всём король ясно дал понять, что новый травник должен немедленно приступить к своим обязанностям. Так что пришлось отложить бумажные дела, скопившиеся за время долгого отсутствия.
Кавалер не без удовольствия посмотрел на дождь за окном. Главная радость заключалась в том, что он наконец-то находился внутри, а дождь – снаружи. Карлус освобождённо вздохнул, поправил белоснежные манжетки, полюбовался блеском вычищенных сапог, поднялся и, отмахнувшись от желавшего следовать за ним секретаря, спустился на первый этаж. Кивнул часовым, сдвинул заслонку на надёжно запертой двери малой допросной. Стал виден угол стола, неубранная походная койка, которую поставили специально для заключённого, и высокая спинка повёрнутого к окну кресла.
– Всё равно, – глухо донеслось оттуда, – я ничего не стану для них делать.
– Но отчего же? – спросил господин королевский медикус, который лечил нежданно обретённого собрата по профессии с таким рвением, что страдали его непосредственные обязанности. – Платят здесь аккуратно и по нынешним временам очень неплохо. Получить должность при дворе в столь юном возрасте без высоких покровителей, без…
– Должность, пёсья кровь! Там дети умирают! А я тут, как бревно беспомощное!
«Отчего это у всех лекарей характер такой склочный? – меланхолически подумал кавалер. – Должно быть, оттого, что избалованы очень. Мало их, вот и позволяют себе невесть что».
Кресло скрипнуло. Пленник встал, ухватившись за решётку окна. Дёрнул её, словно пытаясь вырваться. Голова перевязана вдоль и поперёк. Из-под бинтов как попало торчат длинные светлые пряди. Худое лицо в нашлёпках пластыря. Вид и замашки лесного бродяги, несмотря на новые штаны и чистую белую рубаху, пожертвованные кавалером из военных запасов.
– Знаете, как они меня взяли? Ребёнок. Девочка. Два года. Глотница.
– Прости, что?
– Ну это, diftera, «плач матерей». В тяжёлой форме. Девчонка уже глаза завела. Только в себя привёл немного, только дыхание восстановил… У самого в глазах темно после таких дел, а тут эти. Прямо в избу вломились. Больных детей до визга перепугали. Орут: «Именем короля!» – и по башке, по башке! Да плевать я хотел на вашего короля!
Кавалер тонко улыбнулся и приказал часовым открыть дверь.
– Я тебя предупреждал – выбирай выражения. Подобное заявление, сделанное при свидетелях, – прекрасный повод арестовать тебя на законных основаниях.
– Лучше сразу казните, – не оборачиваясь, предложил строптивый травник, – быстрее будет.
– Ну, особой спешки нет, – ответствовал кавалер, – это всегда успеется.
Медикус, который сдерживался необычно долго, с яростью стуча пестиком в медной ступке, всё-таки не стерпел, вмешался.
– Я искренне сожалею, что стал невольной причиной столь неприятных событий. Вот уж не предполагал, что на его величество произведут такое впечатление все эти глупые разговоры о Пригорском Травнике.
– Чего-чего? – пленник соизволил обернуться. – Этот, – небрежный кивок в сторону кавалера, – тоже вроде бормотал что-то такое.
– Полная чепуха, – вздохнул медикус, – бабы на базаре болтают. Живёт, мол, далеко-далеко, в Северном Пригорье великий травник, которого сама смерть боится. От любой хвори исцеляет, мёртвых подымает, живых дивными песнями утешает. Собою прекрасен как ясный день. Всем помогает, а денег за работу никаких не берет.
– Точно, – криво усмехнулся пленник, – у нас в Пригорье все такие. Страсть какие прекрасные. И главное, денег не берут. Они бы, может, и взяли, да только не даёт никто.
– Ну-с, этой мифической персоны у нас нет, – заметил кавалер, – но зато у нас есть ты. И ты, как я вижу, достаточно твёрдо стоишь на ногах, чтобы приступить к своим обязанностям.
– Нет. Дамскими мигренями и министерскими геморроями заниматься не стану. А на твоей совести сорок детей из Заозёрской Хляби.
– Со своей совестью я как-нибудь договорюсь. А тебе хочу предложить кое-что посложнее глотницы и геморроя. Господин главный медикус, например, не справился.
– Кх-м, – кашлянул оскорблённый в лучших чувствах медикус, – полагаю, что если я счёл случай безнадёжным, то… кх-м. Нет никаких оснований предполагать, что этот юноша будет иного мнения.
– Ладно, – внезапно согласился пленный травник. – Я посмотрю. Только если идти недалеко. Голова кружится. На воздух бы.
– Потом погуляешь, – пообещал кавалер, – делу время – потехе час.
У самого кавалера голова тоже кружилась и гудела, хотя он, наученный горьким опытом, соблюдал осторожность, прямого взгляда непокорного пленника старательно избегал. В сглаз и прочую чушь он прежде не верил, но после двух недель в компании проклятого травника готов был поверить даже в живую воду и ласточкины слёзы.
Взяв себя в руки и подавив странное, но сильное желание выйти на улицу и пройти в Висячью башню пустым и холодным дворцовым парком, кавалер повёл парочку лекарей в дальнее, полузаброшенное крыло дворца. Замыкала шествие четвёрка караульных, которые, видно наслушавшись всякого от вернувшихся из поездки на север приятелей, старались не только не касаться пленника, но и взглядом с ним не встречаться.
Эту часть дворца слегка почистили, выгребли обломки старой мебели и куски упавшей лепнины. Но стен никто не отделывал, стёкол не вставлял и дверей не навешивал. Дойдя до основания Висячьей башни, кавалер сделал знак караульным остаться, а сам двинулся вниз по темноватой лестнице. Покои, в которые она вела, строго говоря, нельзя было назвать подземными. Стена башни была искусно встроена в обрывистый южный склон дворцового холма. Тут даже имелись окна, правда сейчас надёжно закрытые ставнями. Лишь одна створка была отодвинута, и тусклый свет падал на сухопарую жилистую особу, которая, сидя у камина, свирепо тыкала иглой в какое-то шитьё. При виде кавалера она неторопливо поднялась и слегка обозначила вежливый книксен. Кавалер корректно склонил голову. По рангу сиделка стояла куда ниже, чем приближённый к особе его величества кавалер, но Клара была незаменима и прекрасно сознавала своё особое положение.