– Доставлен три месяца назад по вашему желанию, – сдержано напомнил кавалер.
– Мы полагаем, что музыка благотворно действует на нашего пациента.
– М-да, – обронил его величество, намереваясь спуститься вниз по лестнице.
– Нет-нет, прошу вас сюда, наверх. Мы с коллегой сочли, что там будет удобнее.
Струны пели, потревоженные уверенной, но небрежной рукой. Кто-то играл лениво, о своём и для себя.
– Лютня в хороших руках – весьма приятный инструмент, – обронил его величество, неохотно всходя по ступеням и заранее морщась от дурного запаха.
Но запаха, к полному изумлению кавалера, не было. Пахло мятой, можжевеловой смолкой и чуть-чуть скипидаром.
В маленькой прихожей, отделённой от комнаты суконной занавеской, чтобы поменьше дуло, медикус почтительным жестом остановил высокого гостя, тихонько отодвинул плотную ткань.
– Взгляните, Ваше Величество.
Король явно не желал видеть чудовищного уродца. Никаких отцовских чувств он не испытывал. Разве что вначале, когда казалось, что этот ребёнок не чудовище, а чудо, единственный продолжатель рода. Долгожданный наследник.
Но всё же оторвал взгляд от истёртого ковра. В щель хорошо была видна узкая детская спина, обтянутая пушистой безрукавкой из белой овечьей шерсти. Блестели гладкие чёрные волосы, собранные в деловито вздрагивающий хвостик. Оттопыренный локоть ходил туда-сюда, то и дело выскальзывая из-под засученного рукава рубашки. Дитя определённо занималось какой-то серьёзной работой. Школьная конторка, позаимствованная в Академии, была высоковата, так что ребёнок стоял на коленках на трёхногом табурете. Верх конторки и круглый столик рядом были заставлены какими-то пёстрыми горшочками.
Король резко отпрянул от щели и обернулся к своим спутникам.
– Я хотел бы верить, – всё возвышая голос, начал он, – что вы подменили ребёнка не только в ожидании награды за исцеление, но и заботясь о государственных интересах.
Медикус поперхнулся. Кавалер опустил глаза. Он знал, все последствия подмены, кто бы её ни совершил, придётся расхлёбывать ему.
– Но сейчас я желаю знать только одно! Где мой сын?!
Последнее прозвучало слишком громко. Мальчик у стола испуганно обернулся, отчаянно взвизгнул и, скатившись с табуретки, исчез из виду. Кавалер хорошо помнил этот первый визг чудовища, за которым обычно следовали жуткие вопли. Однако ничего не случилось, лишь музыка оборвалась. Струны жалобно звякнули.
– Тихо, тихо, Лель, – произнёс мягкий мужской голос. – Это всего лишь гости.
– Не хочу гости! – вскрикнул мальчишка.
– Не хочешь – прогоним, но сразу прогонять как-то некуртуазно. Ты же принц. Принц должен быть всегда вежлив.
– Я принц, – пискнул мальчишка, – я должен. Здравствуйте. Как поживаете. До свидания. Теперь они уйдут?
– Боже мой, – охнул его величество и шагнул в комнату. Кавалер двинулся за ним. В окнах по-прежнему стыло серое небо, по-прежнему летел снег, стёкла залепило до половины, но свет в комнате был по-летнему тёплым. Внутри повисшей над заснеженным городом башни плясали лёгкие золотые пылинки. Кавалеру даже померещились солнечные пятна на полу и скромно стоящем под окном обшарпанном кресле. Но он быстро опомнился. Забавно. Похоже, весь этот блеск – от разбросанных по плечам, длиннющих, как у девки, волос строптивого травника. Травник стоял у окна, очень высокий, прямой как свеча, одной рукой ещё сжимал гриф лютни, другой обнимал мальчишку, который вцепился в него руками и ногами, обхватил за пояс, спрятал голову в широких складках белой рубахи. Лишь на миг наружу высунулась измазанная красками черноглазая мордочка.
– Боже мой, – повторил король. Видно, признал фамильные черты баронов Лехтенбергских: нос с горбинкой и густые соболиные брови.
– Позвольте представить, ваше величество, – прошелестел сзади придворный медикус, – мой юный коллега, Ивар Ясень.
– Ага, – оживился травник, – так это вы отец Леля? Что ж вы раньше не приходили?
Кавалер стиснул зубы. Обращаться первым к королю категорически не дозволялось. Но, видно, правила этикета не для дикарей из северных лесов.
– Так он… – выдохнул его величество, – он здоров?
– Именно о его здоровье я хотел бы побеседовать. Лучше наедине. Нехорошо, знаете ли. При живом отце мальчик растёт сиротой.
– Ты говоришь с королём, – Карлус снова попытался поставить наглеца на место.
– А я думал, с отцом этого ребёнка, – отрезал травник.
– Ты забываешься!
– Ну уж нет. Встречу с тобой век не забуду. И тебе припомню. При случае.
Его величество к перепалке не прислушивался. Потрясённый, он нагнулся и поднял с полу затрёпанный букварь.
– Мальчик… э… читает?
– Пока нет, – усмехнулся травник, – «глаголь», «добро», «есть» мы с ним уже постигли, но до ижицы ещё не добрались.
– Не добрались… – Его величество медленно приблизился к конторке.
– Это моё! – строптиво донеслось из-за спины травника. – Мои краски!
– Никто не посмеет отнять у тебя краски, – успокоил травник, осторожно извлёк мальчишку из складок рубахи, поставил перед собой, положил руки на тощие плечи, не то пытаясь удержать на месте, не то защищая от всего на свете.
Король, являя подданным полную растерянность, что случалось с ним крайне редко, разглядывал конторку, горшочки с красками, ещё влажные кисти, дощечки для рисования. Даже вытащил одну, чтобы рассмотреть поближе.
На дощечке бушевали волны, безжалостно накатывались на плоский песчаный берег. Над волнами полыхало киноварью и охрой рассветное небо. Нарисовано было крупными, не всегда верными мазками, но море было как настоящее, а пылающие облака просто жгли руки.
– Кто это сделал?
– Не я, – вновь усмехнулся травник, – я рисую как конь копытом. Или как рак клешнёй.
– Ты хочешь сказать, что это…
Странный гость глядел в упор, чего птенчик терпеть не мог, и говорил слишком громко. Но птенчик почти не боялся. Во-первых, птица была с ним. А во-вторых, она давным-давно объяснила, что крики ничему не помогут, и научила СЛОВАМ. Нужно подобрать правильные СЛОВА, и тогда все отстанут. Вначале он хитрил, норовил просто повторять всё, что ему говорили. Но птица растолковала, что это тоже не поможет. Птенчик постарался и научился передвигать СЛОВА как тяжёлые щиты.
Своё СЛОВО для каждой беды, для каждой угрозы. Птица не обманула. Это помогало гораздо лучше крика.
– Это ты рисовал?
– Это я рисовал. Мои краски.
– Но что это такое, дитя моё? – король слегка успокоился, кое-что сообразил и попытался уличить травника во лжи.
– Море. Рассвет.
– Где же ты видел море? Признайся, тебе кто-то помогал?
– Нет, – упёрся птенчик, – я сам. Мои краски. Я видел… – задумался было, но помогла птица, подала нужный щит. – Я видел во сне.
– А это…
– Горы. Рассвет.
Рассвет горел над тёмными горами как боевое знамя, как безумный костёр, как грозное знамение.
– Это тоже во сне?
– Да.
У него бывали разные сны. Простые, с переливами красок, как прежде, и новые, живые, в которых он летал с птицей. В живых снах всё было как настоящее. Ветер оставался холодным. Вода мокрой. Песок прилипал к ногам, брызги летели в лицо, и краски вставали над морем, живые, яркие, куда красивей, чем в простых снах. Птица говорила, что во сне бывает всё, что угодно. И он верил. Ну а хитро кручёную штуку под названием «ракушка», однажды прихваченную из живого сна, он никому показывать не станет, чтоб не отняли. Птица сказала, что брать из живых снов ничего нельзя.
– Рассвет, – бормотал его величество, – море, «земля», «люди», «глаголь», «добро», «есть».
– Да не расстраивайтесь вы так, – посоветовал травник, – у вас в семье растёт великий художник.
– У меня в семье наследник остравского престола, – с безумным видом прошептал король.
Кавалер его хорошо понимал. Прийти и застать вместо вопящего уродца обычного ребёнка, способного, по крайней мере, разумно отвечать на вопросы, – это не шутка. Любой придёт в ажитацию.
– Азбука, – как в лихорадке бормотал король. – Так. Та-ак. Необходимы достойные учителя. Начатки счисления. Юриспруденция. Государственное устройство, стратегия и тактика, искусство фортификации, этикет, парадные танцы, это непременно, и ещё…
– Нет, – сказал травник.
– Его величеству не возражают! – вскинулся кавалер.
– Вы слишком торопитесь, – продолжал травник, упорно не обращая на него никакого внимания.
– Я не тороплюсь, – резко возразил его величество, – я и так опоздал на годы. Столько времени потеряно даром.
– Лель, – мягко сказал травник, – ты обещал розы для супруги господина медикуса. Нарисуешь? А господин медикус посмотрит.
Рисовать Лель никогда не отказывался. Да и против господина медикуса ничего не имел. Тот был тихий. Безвредный. Краски не отбирал и вообще ни во что не вмешивался.
– Повторяю, – вполголоса произнёс травник, бесцеремонным кивком пригласив его величество в глубину комнаты, за ширмы, – вы слишком торопитесь.
За ширмами оказалось два окна, за которыми угадывался заснеженный дворцовый сад, две скромно убранные постели, ещё один старенький ковёр на полу. В углу уютно трещала по-северному сложенная печка с лежанкой.
– Хм… – с неудовольствием протянул король, – отчего здесь всё такое… э… убогое?
– В пределах отпущенных денежных сумм, – пробормотал кавалер.
– Просто он не верил, что у нас получится, – усмехнулся травник, – да, признаться, я и сам не верил. Известные целительские труды трактуют эту хворь как неизлечимую. Вот и господин медикус подтвердит.
Парень легко подтянулся, устроился в оконной нише. Обнял колено. Свесил длинную ногу, обутую в мягкий валяный сапог. Кавалер стиснул зубы. Сидеть в присутствии его величества не полагалось. А этот ещё и ногой качает.
Его величество, оставшийся равнодушным к вопиющему нарушению этикета, от избытка чувств прошёлся туда-сюда. Остановился, глядя на травника снизу вверх.