– Есть, – неуверенно сказал он, – прокажённые… отверженные всякие, которых в освящённой земле хоронить нельзя. Лицедеи там. Скоморохи… А ещё такие, я дома видел. Без руки люди живут, или без обеих ног. Или вовсе слепые. Милостыню на улицах просят.
Всхлипнул напоследок и добавил сердито:
– Академия эта не навсегда. Всего 1730 дней осталось. Если совсем невмоготу будет, я и убежать могу. Может, весной и убегу, ноги-то у меня на месте.
Для наглядности дрыгнул ногой, покрутил перед носом белобрысого руками в розовых цыпках и потянул цепь успокоительных рассуждений дальше.
– Или вот, сироты. У меня же мать есть. Правда есть, хоть и приходит редко. А у других совсем никого. Разные бывают беды. Ты небось тоже несчастней меня.
– Почему? – удивился белобрысый.
– Ну, ты бедный. И больной, должно быть, вон, бледный какой. Работа у тебя трудная.
– Трудная, – согласился белобрысый.
– Ну как тут наш страдалец? – В келью бесшумно вошёл брат-наставник. – Голова болит?
– Да, – упёрся Эжен, рассчитывавший попасть в больничку. Глядишь, ещё три дня пройдёт в тишине и тепле.
– Не ври, – внезапно возразил белобрысый. – Нога, по которой тебя стукнули, болит немного, но это само пройдёт. Вот что, брат Лука, на Святках занятий у вас нет?
– Нет. Положено отдыхать.
– Тогда на все Святки я его забираю.
– Куда?! – перепугался Эжен.
– Во дворец. Работа у меня страсть какая трудная. Травник я при его высочестве. А ты будешь моим лекарством.
– Не думаю, что это самый лучший выбор, – вмешался брат Лука, – у отрока тяжёлый характер. Сердца он не привлекает.
– Это мой выбор. Вещички его принесите. Одежду тёплую.
– На Крещенье придёшь петь? – спросил тихо проникший в комнату брат Серафим.
– Могу. Вот Эжена назад приведу и спою. Только теперь он будет на королевской службе. Обязан являться во дворец по первому требованию.
– А может, я не хочу, – сказал Эжен из чистого упрямства.
– Намучаешься ты с ним, – сказал брат Лука.
– Посмотрим, – сказал травник.
Глава 6
Гори, гори ясно, чтобы не погасло!
Глянь на небо, птички летят!
Колокольчики звенят!
– М-да, – протянул его величество, – я, конечно, счастлив видеть, что мой сын резвится на свежем воздухе на глазах у всего дворца, но всё же место для игр выбрано крайне неудачно.
– Надо сказать об этом травнику, – заметил Карлус, – он просто не знает, куда выходят окна большого кабинета.
– Кстати, о травнике. Что-то мне никто не докладывает о результатах слежки. Кажется, уже два месяца прошло.
– Докладывать нечего, – с отвращением признал Карлус. Травник был окружён доносчиками, как столица стеной. За ним следовали неотступно. Тайно и явно. Во дворце и на улицах города. Брошены на это дело были самые опытные люди. И с удовольствием бездельничали. Объект почти никогда не покидал Висячьей башни, писем не писал, ни с кем из придворных не говорил. С главным медикусом, по словам Клары, обсуждал только здоровье его высочества. Клара была оставлена в башне для чёрной работы. Травник смирился с её присутствием и даже признал, что она любит несчастного принца. Но только очень по-своему.
– Не ходит в город? – не отставал его величество.
– Отчего же, ходит.
– Можно узнать, куда и зачем?
Кавалер порылся у себя в бумагах, нашёл нужную.
– Вот, пожалуйста. Был на торгу, что на Соломенной площади. Купил кое-что из одежды, в основном на зиму.
– При таком жалованье мог бы одеваться у придворного портного.
– Видимо, привык к деревенской простоте. Если желаете, пришлю к нему Вальдуса. Пусть хоть один приличный костюм сошьёт. Далее. Ходил в аптеку господина Рупельхельта. Ядов и опасных зелий не покупал. Приобрёл… вот тут у меня списочек. По свидетельству господина придворного медикуса, всё это для укрепляющих и успокоительных настоев. Беседовал с аптекарем о свойствах трав. Господин Рупельхельт в полном восторге. «Приятно, – говорит, – в наш век общего одичания встретить такого просвещённого юношу». Далее. Посетил университетскую библиотеку. Шесть раз.
– Это подозрительно. Что он там делал?
– Видимо, читал книги, – пожал плечами Карлус. – Вот тут у меня списочек. «Травы Остзее и Альтенберга» (на свейском), «Старый лекарь» Густавсона, «Истинный компас хирурга» Войтовича. Господин библиотекарь в восторге. «Приятно, – говорит, – в наш век общего одичания встретить такого просвещённого юношу».
Далее. Посетил личную лабораторию господина королевского медикуса. О чём говорили, неизвестно, поскольку мой человек ничего не понял.
– Но господин медикус, видимо, в восторге.
– Господин медикус с самого начала от него в восторге. И его помощники тоже. Приятно, говорят, в наш век всеобщего одичания…
– Ясно. Ясно. Продолжай.
– Затем посетил лекцию о болезнях духа и способах их излечения, после чего имел продолжительную беседу с господином профессором Остерхеймом…
– Который также пришёл в восторг.
– Нет, они поспорили и весьма бурно, однако профессор выразил желание непременно продолжить сей полезный диспут, возможно, в присутствии всего факультета. Приятно, говорит, в наш век…
– Это я уже усвоил. Что-нибудь ещё?
– Иногда поёт в монастырском хоре.
– Хм. Весьма похвально. Хорошо поёт?
– Не слышал. Есть кое-что интересное. Дважды посетил Соломенный торг без особой надобности. Оба раза с кем-то встречался. В первый раз подошёл крепкий парень в хорошей городской одежде.
– Приметы?
– Рост чуть выше среднего. Более ничего не известно. Зима. Меховая шапка, перчатки, тёплый плащ – вот и все приметы. Встретились как старые друзья. Потом тот передал нечто маленькое, в горсти поместилось, и быстро ушёл. Проследить не удалось.
– Что так?
– Не знаю. Мои люди говорят, исчез, как в воду канул. Виновные наказаны. Во второй раз, совсем недавно, третьего дня, также на торгу, к нему подошла молодая, бедно одетая девица.
– Ну, в этом нет ничего странного. Странно, что до сих пор в этом отчёте никаких девиц не попадалось. Приметы?
– Мой человек говорит: ого!
– В каком смысле?
– Очевидно, девица была очень хороша. Волосы чёрные, глаза чёрные, лицо бледное, росту небольшого. Не таясь, передала парню сумку. При этом очень убивалась. Обнимала, гладила по голове и всё причитала, какой он бедный, замученный, прямо на себя не похож. Просила скорее вернуться домой. Господин травник сумку принял, девицу приласкал, утешил, сам проводил до северных ворот, там посадил на воз, шедший в Островец, заплатил грошик. Только в Островце такую девицу никто не знает. Там всё больше блондинки крепкого сложения.
– Угу. А что в сумке было?
– Хм. Пирожки. Три штуки он тут же сжевал, пока домой шёл, остальными поделился с его высочеством. Кроме пирожков, мешочки с сушёными травами. Все известные господину медикусу.
– А как насчёт возмутительных речей?
– Ни с кем ни полслова. Также твёрдо хранит врачебную тайну. Ни на какие вопросы о здоровье принца не отвечает. В товарищи его высочеству выбрал дочь дворцовой прачки и сына придворного церемониймейстера. Прачку вылечил от застарелого артрита, с господином церемониймейстером ни разу не встречался, ни тайно, ни явно. По-моему, он даже не знает, чей это сын.
– Ну что ж, пока всё не так трагично, как казалось вначале. Скорее, наоборот. Однако необходимо выяснить, кто он такой. Всё: родители, семья, предки до седьмого колена, если имеются. Чем занимался с тех пор, как вышел из младенческого возраста. Алисия его, надеюсь, не видела?
– Нет. Я слежу.
Алисия стояла у окна. Солнышко. Почти весна, а так скучно, томно. В Лехтенберге она, дурочка, всё мечтала. Думала, быть принцессой весело. Весело, как же. Одна радость, что платья побогаче, балы попышнее. А так… Выйти некуда, разве что в сад. А в саду грязь да скука. Фрейлины, что ей навязали, все как одна дуры набитые. Статс-дама – тупая кукла. А мужчины! Кругом какие-то рожи, один другого страшнее, один другого старше. Местное дворянство – неотёсанные мужланы. Война давно кончилась, а они никак из доспехов не вылезут. Подходящих кавалеров раз-два и обчёлся. Так и вся жизнь пройдёт. Восемнадцать лет уже, а влюбиться решительно не в кого.
– Гори, гори ясно, чтобы не погасло. Глянь на небо! Птички летят, колокольчики звенят!
Алисия вздрогнула. Пели в саду, прямо под окном. Голос… Голос был такой, будто мягкой лапкой погладили по сердцу. По шее под волосами побежали мурашки.
– Гори, гори ясно, – подхватили визгливые детские голоса. Подхватили, и всё испортили.
– Что это? – спросила она.
– Его высочество изволит резвиться в саду, – доложила дежурная фрейлина.
– Пойдём в сад. Я хочу взглянуть на своего брата.
– Но… Никто не может видеть его высочество без позволения медикуса. Там даже часовые у дверей, а из прислуги впускают только старуху Клару.
– Вот мы и спросим позволения.
В саду оказалось не так уж сыро. Дорожки уже подсохли. Алисия осторожно ставила ноги в замшевых башмачках, поправляла повязанный поверх шляпки прозрачный шёлковый шарфик. Рядом шуршала юбками, попискивала, то и дело подбирая подол, дежурная фрейлина, Люсинда фюр Шварцкопф, из Лехтенбергских дворян. Алисия её ценила за фигуру в форме диванной подушки и личико в виде куска козьего сыра, по чьей-то прихоти украшенного носом-картофелиной. Рядом с ней любая смотрелась бы красавицей, а Алисия была далеко не любая. Её-то никогда не сравнивали с козьим сыром. Всё больше с розами и лилиями.
– Надо вернуться, взять парасоли, – слегка в нос, как полагалось по моде, протянула Люсинда, – сильное солнце портит цвет лица.
– Пустяки, – отмахнулась Алисия, грациозно придержав юбку, свернула на боковую дорожку, и тут случилось это.
Он появился в конце аллеи прямо из солнечных лучей. Быстро оглянулся. Полетели, вспыхнули белым золотом длинные волосы. Шагнул в сторону, прижался спиной к стволу толстой липы, будто пытался спрятаться, поднял голову к облитым солнцем, ещё голым ветвям, к золотистому весеннему небу и засмотрелся, замер, забыл, что прячется.