– Всё, – вдруг заявила девица, – приехали.
– Куда?
– По-моему, это и есть Ползучие топи. Теперь отдыхаем. Фердинанд устал.
– Я тоже устал, – проворчал Эжен. Никаких топей он не видел. Лес как лес. Только кусты стали гуще. Перед глазами маячили голые прутья постылого ивняка.
– Ребёнка прими.
Парень подхватил Леля, расстелил, где посуше, сброшенный плащ. Девица без церемоний уселась точно посредине и растянулась, уставившись в серые небеса, уронила голову на плюхнувшегося рядом пса.
– Костёр бы. У тебя огнива нету?
– Нет. Да и нельзя. Ты ж сама вчера говорила.
– Ага. Только холодно очень.
Эжен, кряхтя и морщась, стащил мокрые сапоги.
– Сухой травы в них натолкай, – посоветовала девчонка, – хоть немного влагу впитает. Ой, ноги-то как сбил! Совсем ходить непривычный?
Товарищ по играм его высочества с ужасом рассматривал огромные дыры в чулках, образовавшиеся на пятках и у больших пальцев. В дырах просвечивали здоровенные пузыри, окружённые кровавой коркой.
– М-да, – протянула девица, – ходить в мокром – последнее дело.
– А ты откуда знаешь? – вспылил Эжен.
– Так я всю жизнь в дороге. Куда дальше-то? Я позабыла, в какую сторону вдоль топей, направо или налево.
– Направо. Только где те топи?
– А ты на дерево влезь.
Лазить по деревьям не хотелось. Он лёг на сырой плащ и лежал неподвижно, пока совсем не замёрз. Солнце в этот день так и не показалось. Туман поднялся и превратился в плотные мутно-серые облака. Где юг, где север – ничего не известно.
Арлетта долго косилась на незадачливого спутника, а потом решительно содрала с него чулки.
– Дура! – взвыл Эжен, – что ты делаешь?!
– Рубашка есть?
Нижняя рубашка у него была, но с оборванными полами, из которых пришлось соорудить повязку для господина кавалера. Теперь она лишилась и рукавов, которые пошли на портянки. Эжен осторожненько натянул на них сапоги, шагнул и понял, что больше никуда не пойдёт. Останется зимовать под этим кустом. Фиделио поддержал его вопль и согласно завыл.
– Тихо! – зашипела девица. – Фердинанд, милый, придётся нести троих. Пожалуйста, хороший мой. Потихонечку, полегонечку. Ты ж Бенедикта возил, а он побольше весит.
Сказала и вдруг сжалась вся. Сморщилась. Сейчас заплачет.
Не заплакала. Шмыгнула носом и влезла на лошадь, усадила впереди себя Леля, протянула руку Эжену.
– Держись за меня. Руки не распускай, а то спихну.
Парень, который ни о чём таком не думал, покраснел и обхватил девчонку за талию очень осторожно, будто стеклянную. Плащ на этот раз надел на себя, расправил так, чтоб всем троим хватило.
Так и поехали втроём, а Фиделио своим ходом. Фердинанд, неодобрительно фыркая, проломился сквозь кусты. Тут Эжен, наконец, увидел Ползучие топи и сразу понял, что видеть это не хочет. Густой ивняк мельчал, постепенно превращаясь в жалкие прутики, торчащие по краям промоин с ржавой водой. Кочки, полузатопленные коряги, побуревший рогоз. Кое-где из кочек, как кресты на могилах, торчали кривые чёрные деревца. В отдалении маячила целая роща мёртвых стволов-обрубков. Ни островка настоящего леса, ни намёка на другой берег. Серое небо и бурые топи смыкались далеко на севере, скрываясь в туманной дымке.
– У-у-у, – сказала Арлетта.
– Ну и жуть, – согласился Эжен.
– Красиво, – заявил Лель, – хочу нарисовать. Где мои краски?
– Нарисуешь, – быстро пообещал Эжен, – вернёмся домой и нарисуешь.
– Какие уж тут краски, – пробормотала Арлетта, – нам бы хлеба кусок да крышу над головой. Эх ты, высочество.
Поехали осторожно, то берегом, кустами и бесконечным осинником, то прямо по краю топей, где под ногами Фердинанда хлюпало, чмокало и чавкало. Фиделио, которому тут страшно не нравилось, плёлся рядом и даже не глядел в сторону вяло выползавших из-под копыт полусонных лягушек.
Двигались медленно, как те лягушки. Сделали ещё два привала. На последнем вконец оголодавший Эжен снова попытался жевать рябину. На этот раз получилось, но желудку такая еда по-прежнему не нравилась. Иногда скручивало так, что он едва мог усидеть на костлявой спине Фердинанда.
Надвигались сумерки, а болото всё не кончалось.
– Ты лягушек ел когда-нибудь? – спросила вредная девица.
– Нет, а что?
– Говорят, при дворе в моде лягушачьи бёдрышки под соусом болоньез.
Эжен проглотил набежавшую слюну и невольно принялся размышлять о лягушках. Вкусно, должно быть, особенно если под соусом. Интересно, сколько человек может без еды? Говорят, неделю можно продержаться. Но он чувствовал, что держаться уже нету сил.
– Дом, – вдруг сказал Лель.
– Да-а-а, – протянула Арлетта.
Эжен высунулся из-за её плеча и даже поперхнулся. Не жалкая хижина углежогов, не избушка лесника, крытая дранью, а настоящий дом. Домина. Домище. Он показался из-за осинника, только когда Фердинанд подъехал довольно близко. Похоже, прежде здесь была башня вроде крепостной. От неё остался нижний этаж, круглый, сложенный из дикого камня. На него нахлобучили большую квадратную избу из толстых дубовых брёвен. Сверху к избе приделали чердак, широкий, как шляпка гриба. Над чердаком со стороны болот возвышалась острая башенка с покосившимся шпилем, весьма похожим на готовую виселицу. С другой стороны громоздились какие-то полуразрушенные пристройки хозяйственного вида и сеновал – четырёхугольная крыша на высоких ножках. Фердинанд одобрительно заржал. Под крышей красовался растрёпанный стог сена.
– Откуда здесь такое? – удивилась Арлетта.
Эжен солидно кашлянул, радуясь возможности поставить девчонку на место.
– Это Старая Застава. Нам на землеведении рассказывали. Раньше здесь пролегала главная дорога из наших земель во фряжские. Сначала построили башню, потом казарму, потом постоялый двор…
– Ну и где это всё?
– Ползучие топи. Вода стала подниматься. Болото поползло в сторону дороги. Дорогу подняли, пустили по насыпи, кругом нарыли канав. Ну а потом война. Торговля упала, насыпь никто не чинил, канавы не чистил, а болото всё разрасталось. В общем, нет тут больше дороги. Кому надо, те через Долгий мост ездят, как мы приехали. Крюк большой, но другого пути нет.
Чем ближе они подъезжали, тем понятней становилось, что это не дом, а одна видимость. Этакий чёрный призрак дома, витающий над болотами. Сгнившие доски, упавшие балки, кустики ивы на карнизах под провалившейся крышей.
– Как тут можно жить? – прошептал смертельно разочарованный Эжен, сердцем и желудком почуявший, что никакой еды здесь никому не дадут.
– Сено свежее, с этого лета, – рассудила Арлетта, – и во-он дрова лежат. Значит, живёт тут твой Филин.
– Да, господин кавалер зря не скажет.
– Всё, слезай. Ищи этого Филина, говори свой пароль, а мы с Лелем пойдём коняшку покормим.
Ограды у дома никакой не было, хотя на земле угадывалась полоса разрушенной каменной кладки. Фердинанд переступил через неё и задумчиво направился к стогу.
Коснувшись земли, Эжен охнул. Мозоли-то никуда не делись. Но под взглядом Арлетты надменно вздёрнул подбородок и на прямых ногах, стараясь расставить их пошире и не наступать ни на носок, ни на пятку, направился искать вход в Старую заставу.
Да уж. Мирные приюты так не выглядят. А ещё сумерки, туман, болота эти. Надо бы испугаться. Но Эжен слишком устал. А есть хотел так, что любому призраку готов был перегрызть горло.
Дверь нашлась с другой стороны. Сначала обнаружился тёмный, полузасыпанный землёй и выпавшими из стены камнями провал. Он вёл в основание башни. Но туда явно никто не ходил. Запах оттуда поднимался тяжёлый, будто болото подкралось снизу и медленно затягивало старую башню со всеми её надстройками.
Рядом с провалом нашлись деревянные ступени без перил и навеса, но крепкие и довольно новые. Дверь, к которой они вели, тоже смотрелась надёжно. Хорошая такая дверь из толстых, широких плах, пригнанных плотно, одна к одной и схваченных полосами ржавого железа. К такой бы двери кованую ручку-кольцо, но вместо ручки свисала жалкая петля из засаленной верёвочки. Эжен слегка оробел, оглянулся. Сумерки, болото, лес. Быстро темнело. Делать нечего, деваться некуда. Он набрался храбрости, стиснул кулак покрепче. Кулачок получился так себе, слабенький, грязненький, с торчащими костяшками. И стук вышел не очень. Ясное дело, на такой стук никто не отозвался. Стиснул зубы и стукнул ещё раз, посильнее. За дверью было тихо как в лесу. Эжен снова оглянулся на лес, на болото, которое в темноте казалось ещё страшнее, и заколотил в сырые доски обеими руками, а потом добавил ещё, с ноги, тихонько застонав от боли в потревоженных мозолях.
– Ну, что там? – крикнула снизу Арлетта.
Сонный, замученный Лель цеплялся за её юбку. Рядом с видом «я благонравная собачка, пустите в дом» сидел Фиделио.
Эжен, которому почудилась насмешка над его слабостью и трусостью, изо всех сил дёрнул за верёвочную петлю. Тяжёлая дверь ухнула, как филин на болоте, неохотно расставаясь с косяком, но отворилась тихо, без скрипа. Внутри было потеплее, чем на улице, но совсем темно. Чуть светлела где-то впереди узкая полоса – окошко-бойница или щель между ставнями.
– Нету никого, – определила Арлетта, – да ты заходи, не стой.
– Так нету же никого.
– Ничего, придут. Жилым пахнет.
– И темно.
– Сейчас светло будет.
Отчаянная девица шагнула в темноту, за ней хвостиком потянулся Лель. Эжен медлил. Вламываться без позволения в чужой дом казалось ему неправильным. И тут его ударили под коленки, заставив рыбкой влететь в тёмную комнату.
– А-а-а!
По спине прошлись широкие когтистые лапы.
– Фиделио, не дури! – прикрикнула Арлетта, звонко щёлкая чем-то в темноте. Оказалось, нашла кресало.
Вспыхнул тусклый огонёк. Самый обыкновенный, домашний. Плошка, масло, фитиль, горькая вонь. Эжен с трудом проморгался, только сейчас осознав, как долго они бродили в полумраке. Дрожащий свет упал на кучу золы в здоровенном очаге с давно не чищенными вертелами и закопчённой решёткой. За решёткой над кучкой холодных углей висел чайник в лохмотьях старой сажи. Прямо на углях стоял прикрытый крышкой котелок.