Сама канатная плясунья с сосредоточенным видом шарила по дому, ощупывала стены, ныряла в ниши и чуланчики, которых тут оказалось великое множество, ловкой лаской взлетела на второй этаж по остаткам лестницы и долго шуршала там, перебегала туда-сюда лёгкими шагами, как некое шустрое привидение. Эжен только ёжился, когда на голову сыпалась древесная труха, а потом всерьёз перепугался. Чокнутая фиглярша съехала прямо с потолка по свисавшей оттуда ржавой цепи. Светильник-колесо, который цепь некогда поддерживала, давно валялся под столом. Арлетта же приземлилась точно на стол и даже руки развела в цирковом комплименте.
– Ап!
Эжен фыркнул.
Канатная плясунья уселась где стояла и задумчиво уставилась на мальчишку.
– Вот скажи мне, если бы тебе надо было спрятать что-то большое и при этом что-то, что надо беречь от сырости и, возможно, от света, где бы ты это спрятал? Ах да, достать это в случае чего надо быстро.
Эжен подумал, осмотрелся, почесал нос и полез под стол. Подобрался к выстроившимся у стены бочкам и уверено потянул за краник средней. Передняя стенка откинулась как круглая дверца.
– Ух ты, – восхитилась Арлетта, – как же я-то не подумала. Бочки! Конечно же, бочки. Особенно со вторым дном. Сами же дорогое вино под видом деревенского сидра возили. Как ты догадался?
– Кран, – объяснил польщённый Эжен, – у тех бочек тусклый, а у этой гладкий, чистый. Даже в темноте блестит. Значит, хватались за него часто.
Арлетта ласточкой перепорхнула к нему, сунула нос внутрь.
– Так-так-так.
Внутри бочки оказались два объёмистых рогожных мешка.
Канатная плясунья потянула один наружу, влезла в него, принюхиваясь как собака.
– Во-от. Вот из-за этого его и убили, – бормотала она, извлекая плотно увязанные свёртки, обнюхивая и раскладывая их на подвернувшейся доске. Перец, гвоздика, корица… М-да, если такое без пошлины возить – десятикратный навар получается. О… а это… это во фряжских землях вообще к продаже запрещено.
– А чего это?
– Не твоего ума дело. Молодой ты ещё про такое знать. А тут у нас что? – Она нырнула в другой мешок. – Так-с, адонайский шёлк. Штуками по двадцать локтей. Штук двенадцать, не меньше. По тридцать золотых за локоть.
– Товару на восемь тысяч, – сейчас же подсчитал Эжен.
– Мзда за ввоз – треть цены, – просветила его Арлетта.
– То есть две с половиной тысячи.
– Вот я и говорю, за одно это убить можно. Не поделили навар, и все дела.
– А съедобное там чего-нибудь есть?
– Погоди. Вот. Это съедобное.
– Угу. Перец будем ложками есть, корицей закусывать.
Но Арлетта не слушала его, зубами терзая верёвочку на большом плотном свёртке. Внутри оказался коричневый порошок.
– Так, сегодня от голода не умрём.
Эжен понюхал, сунул палец, попробовал на вкус.
– Горько.
– Зато съедобно и даже полезно. Силы придаёт.
– Что это за гадость?
– Эх ты. При дворе вращаешься и не знаешь. Бобы, что на рожковом дереве в стручках растут. Уже высушенные и смолотые, чтоб везти было удобней.
– Бобы? В суп кладут?
О, бобовый супчик со шкварками. Тушёные бобы с мясной подливой. М-м-м.
– Балда, – разочаровала его Арлетта, – из этого модный напиток делают. Для о-очень богатых. Важные дамы пьют. Чаколетти называется. Как-то мы с Бенедиктом везли партию. Хорошо заработали.
Смутно припомнилось, как госпожа Фредерика угощала их чем-то таким, разливая напиток в изящные чашечки в виде цветка лилии. Эжен всё боялся пролить коричневую жижу на светлый ковёр или кокнуть дорогущую посудину ненароком. Сластёна Мотька перемазалась этим чаколетти по самые уши. Только Лель, помнится, отказался. А ведь где-то он есть, будуар госпожи Фредерики, тепло, светло, пахнет духами, на тарелке оплывают сливочным кремом пирожные.
– Да ладно, – с видом знатока сказал он, – чаколетти я пил. Он сладкий.
– Сахару наложить – всё сладкое будет, но сахару у нас нет.
Изящных чашек и элегантного чайника в доме на болоте тоже не имелось. Модный напиток заварили в котле и пили, по очереди черпая медной кружкой. Пока варили, Эжен подсчитывал стоимость сегодняшнего обеда. Выходило, что за эти деньги можно купить пару неплохих лошадей.
Чаколетти получился горький, цвета весьма сомнительного, но на удивление сытный. После второй кружки, выпитой залпом, голод отступил. Грызть чеснок, закусывая молотым перцем, уже не хотелось.
Лель скорчился на узком подоконнике у окна-бойницы и упорно смотрел на болота. Чем-то они его привлекали. Канатная плясунья, как всегда, устроилась поближе к огню, словно мёрзла годами и теперь никак не могла согреться. Нарезала полос из найденной в чуланчике старой войлочной попоны и сноровисто плела из них поршни – обувь нищих, простую, не слишком прочную, не особо тёплую, но всё-таки обувь. Эжен подивился её способности делать нужные вещи из ничего. Плела она не глядя, худые пальцы сгибали, обрезали, закрепляли, а их хозяйка не отрывала взгляд от огня. Рядом, разомлев в тепле, валялся Фиделио. Лапы грязные, шерсть в репьях, морда довольная. Ещё бы, тупую лошадь оставили на улице, а вот хорошую собачку пустили к очагу. И хозяйка в кои-то веки внимание обращает: чешет, поглаживает, нет-нет да и выдернет репей-другой. Но Фиделио репьёв не жалко. У него ещё много.
Эжен уселся рядом и принялся размышлять. Считал, думал, посматривал на дверь, ожидая, что с минуты на минуту в неё постучит кавалер или присланные им люди. Но никто не стучал, а в расчётах концы никак не сходились с концами. Он даже взял кусочек угля и прямо на полу нарисовал карту с монастырём Святой Бригитты и его окрестностями.
– Слышь, Арлетта.
– Ну?
– Не нравится мне всё это.
Канатная плясунья взглянула на его творение.
– А что тут может нравиться? Каракули какие-то.
– Дура, – обиделся Эжен, – это карта. Вот, смотри. Это вот пятно – Ползучие топи. Вот граница по реке Кересть. Вот застава на Долгом мосту. Вот тракт. Вот монастырь. Он, считай, на тракте стоит.
– Неграмотная я. Никаких этих ваших штук не понимаю.
– Нечего тут понимать. Мы где-то здесь. Ну, в крайнем случае, здесь. Дальше топи к пограничной реке выходят. Ты от монастыря до встречи с нами сколько ехала?
– Ну, час, может, два, – припомнила Арлетта, кажется начавшая вникать в его художества, – солнце закатиться успело, темнеть начало.
– Шагом ехали?
– Шагом.
– То есть вёрст семь-восемь. Значит, с тракта мы свернули здесь. Добирались сюда целый день, с рассвета до заката. По нынешнему осеннему времени часов десять. Ехали медленно, да и крюк небось сделали здоровенный. Но кавалер так не поедет. Он по тракту должен ехать и вот тут где-нибудь свернуть. Туда небось и здешняя тропинка выходит. Отсюда до монастыря, если по лесу не плутать, вёрст пятнадцать, но пусть будет двадцать. Всё равно даже для пешего дел на полдня.
– И чего?
– Получается, он ещё вчера вечером должен был нас тут ждать.
Арлетта полюбовалась своей работой, примерила, решила, что голенище коротковато. Посмотрела на Эжена своими невозможными голубыми глазищами.
– Плохо. Что делать будете?
Будто ножом отсекла себя от спутников. Откромсала, как кусочек войлока.
– Ждать, – сурово ответил Эжен, снова вспомнивший, что справляться ему придётся самому, – господин кавалер верен короне.
– Он-то, может, и верен.
Мальчишка тоскливо уставился на огонь. Случиться могло всё что угодно. Упал с коня, умер от раны. Схвачен у ворот монастыря. Попал в засаду в самом монастыре. Предал и продал злосчастного принца. Нет, если бы предал, их бы тут уже поджидали.
Почесав нос, Эжен стал думать дальше. Чтобы лучше думалось, разложил перед собой злосчастные головки чеснока, шерстинки, щепочки.
Так. Эта вот солидная чесноковина будет его величество. А вот это – он отковырнул от головки мелкую дольку – это, допустим, Лель, которого упорно хотят убить. Поразмыслив, Эжен мстительно слепил вместе несколько вычесанных из собачьего хвоста репьёв. Принцесса Алисия, как она есть. Выгодно ей это? Да, ещё бы. Сможет она это провернуть сама? Нет. Почему? Потому что дура. Но к Алисии сватается Ронан из Шварцвальдов. Эжен подпёр репейный комок острой щепочкой. Родни у этого Ронана куча. Пришлось подгрести туда же ещё целый пучок щепок. Могли они устроить покушение? Ещё как могли. Например, с башни выстрелить или дерево уронить. Военные люди, опытные. А вот меры предосторожности с едой… И Клара пропала. Кого они обмануть хотели? Внуки у Клары в два раза старше Эжена. Не могла она к ним ни с того ни с сего отправиться.
Яд. Способ более тонкий. Стало быть, замешан кто-то ещё. А кто у нас ещё есть? Кому ещё выгодно? Эжен завязал узлом клок сена, растрепал соломинки, как пышную юбку. Госпожа Фредерика, первая фаворитка, милая тихоня, умница-красавица. Навещала Леля, гостинчики приносила, лепетала по-фряжски и по-остзейски. Никакого яду в гостинчиках не было, господин Ивар всю еду проверял. А ещё велел прислушиваться, как чисто она говорит по-фряжски. Помнится, удивлялся. Мол, не думал, что фряжский для неё родной. Она вроде бы из Остзее. Тамошние жители чужие языки туго учат, по-фряжски говорят, будто мочалку жуют. Та-ак. Напали-то на них уже на фряжской земле. Ага. Короля у нас поставил Чарлониус Остзейский. Это все знают. Но во фряжских землях тоже не дураки сидят. Острава – кусочек лакомый. Если подсунуть ему – Эжен потыкал пальцем головку чеснока – фаворитку из фряжских земель, заманить в эти самые земли наследного принца, а потом фаворитка сделается королевой и… Ой! Ой-ёй-ёй.
– Ты чего? – удивилась Арлетта. – Живот прихватило, а выйти боишься?
– Нет, – выдохнул Эжен.
– А чего это у тебя такое? Играешься?
Он даже не обиделся, хотя такое предположение было вполне оскорбительным.
– Нет. Я думаю. Знаешь, что такое логические задачи?
– Это то, чем детей в школах пытают? Мол, поехал некий рыцарь из Картхольма в Бронхольм. А навстречу ему по той же дороге рыбный обоз. Стухнет ли вся рыба до того, как они встретятся?