– Как скажете, дяденька, нам бы денёк да ночку, а там дальше побредём.
И случилось чудо. Рожа благополучно исчезла, захлопнув за собой дверь. Свету осталось лишь из крохотного оконца над печкой.
– Это был кто? – прохрипел Эжен.
– Хозяин. Думаешь, баня сама в лесу выросла? Тихо, Фиделио, тихо. Он ушёл. Молчать! А ну, я кому сказала?!
– В лесу?
– Деревня тут. Просто бани от пожару всегда на отшибе строят. У тебя вроде деньги были? Не потерял?
– В штанах.
Кольнуло неприятно. Штанов на нем не было. Сохли на печке. Шпильманам верить нельзя. Сейчас заберёт кошель и уйдёт. Арлетта кошель нашла, подкинула на руке, зубами развязала затянувшийся ремешок.
– У-у, плохо дело.
– Чего?
– Одни серебрушки. Разменивать придётся. А это заметят и запомнят. Откуда у такой, как я, серебро? Ладно, придумаю что-нибудь.
Вытащила две монеты, кошелёк кинула Эжену.
– Держи при себе. На шею повесь, а лучше засунь в подштанники. Целей будут.
Эжен вспомнил, что на нём, кроме рубахи и этих самых подштанников, ничего нет, и страшно смутился. Даже уши покраснели. Хорошо, что в бане темно.
– Пойду еды купить попробую, заодно разузнаю, что там и как, куда нас занесло и вообще что в мире делается. А ты за дитём смотри, тряпочку на лбу меняй. Высохнет, выйди, немного снега заверни. Жар у него.
Эжен поглядел на Леля, который глаза открыл, но смотрел мутно и дышал трудно. Вот теперь давай, лечи, сам же похвалялся господину Ивару, что все травки выучил.
– Гусиного сала добудь, – сказал он, – малины сушёной, липового цвета. Посуду какую, чтоб заварить.
– Погоди-ка, – вдруг встрепенулась Арлетта, – мы ведь в Остраве уже, а вы не просто побирушки. Ты сынок какой-то придворной шишки, он вообще принц. Надо не деньги менять, а найти какое-никакое начальство. Старосту там или воеводу, или благородный какой, может, тут обитает.
Ой, дурак! Эжен сквозь озноб и чёрную усталость ухитрился ощутить настоящее ликование. Они же дома, живыми ушли из опасных фряжских земель. Надо не валяться на полу в старой бане, а звать на помощь, и тогда будет всё, что положено: слуги, тёплая комната, мягкая постель, молоко со сдобным печеньем и никакой ответственности. Счастье. Но тут в усталой голове с хрустом, который он почти услышал, решилась ещё одна логическая задачка. Решение оказалось таким паршивым, что он закашлялся и через кашель выговорил.
– Не говори никому. А вдруг…
– Чего вдруг?
Арлетта сердилась, не понимала, чего он мнётся. Скомороха наивная. Ничего страшней кромешников и подорожных разбойников в своей жизни не видела. Сразу видно, во дворце не жила. Мысли путались, язык заплетался, но Эжен попробовал объяснить.
– Вдруг не те люди услышат… У него врагов… Мы ж из дворца потому сбежали, что его убить пытались. Ты… ты вот чего, помоги нам ещё немного. Король тебя наградит. Поможешь?
– За ребёнком смотри, – фыркнула Арлетта и ушла.
Страшная рожа отзывалась на имя «дяденька Федул». Жил Федул бобылём, на отшибе, на самом краю придорожной деревни с бодрым названием Большие Костоломы. Деревня, испокон веков стоявшая на Полибавском тракте, была богата. Имелись и лавки, и странноприимный дом, и трактир. В трактире Федул в основном и обретался. Земли у него, кроме заросшего бурьяном и малиной огорода, не было. Скотины тоже. Летом он промышлял грибами и ягодами, собирая их на продажу, в иное время брался за любую случайную работу вроде колки дров. Подолгу нигде не задерживался, поскольку трезвым бывал исключительно в дни безденежья. Уж что там ему Арлетта наговорила, что посулила, как умаслила, Эжен не знал, но из бани они переехали в избу.
В Федуловой избе было грязно, как в медвежьей берлоге, и так воняло, что Эжен чувствовал это даже наглухо заложенным носом.
Зато в ней была здоровенная печь с полатями, два окна и почти целая крыша. А вот Федула обычно не было, и это, как хорошо понимал Эжен, немалое преимущество, потому что, когда страшная рожа вспоминала, что у неё есть дом… М-да, если бы не Арлетта… Канатная плясунья как-то умела успокаивать Федула буйного, утешать Федула злого похмельного и следить, чтобы Федул мертвецки пьяный не превратился в Федула просто мёртвого. Как понял Эжен, Бенедикт, с которым она странствовала до недавних пор, напивался редко, но метко.
Впрочем, Федул предпочитал ночевать где попало. Дом Арлетта вычистила, грязь с пола, потолка, стола и лавок выскребла, горшки и плошки с закисшими остатками неизвестно чего вымыла, вонючий хлам изо всех углов безжалостно сожгла в печке.
Из старых мешков и уворованного где-то сена соорудила неплохие тюфяки, взяла у Эжена ещё денег и на подоспевшей ярмарке купила набитые шерстью стёганые одеяла. Так что болеть можно было долго и со вкусом. Эжен и болел. Кашлял, мучился от скребущей сухости в горле и ломоты во всём теле. Получал своё тёплое молоко, жидкую кашку, малиновый взвар и покой. Рядом болел Лель, и ему, судя по кашлю и тяжёлому хрипу, приходилось ещё хуже. Лежали они рядышком на составленных лавках. Лучше бы на полатях, туда бы Федул буйный точно не добрался, но Арлетта сказала, что каждый раз стаскивать их оттуда, чтобы отвести до ветру, сил у неё нет.
Короткие тусклые дни, долгие ночи под тяжёлым одеялом в мокрой от пота рубахе. Арлетта вздыхала, переодевала в сухое. Рубахи были чужие, грубого полотна, которое неприятно царапало кожу. Эжен не мог заснуть, смотрел, как качается, застилает провалы окон странная тень. Лёжа Лель задыхался, и канатная плясунья носила его на руках, ходила туда-сюда по тёмной избе, пела, как маленькому:
Туманно наше солнышко, туманно,
В тумане ничегошеньки не видно.
Кручинна наша девушка, кручина,
Никто её кручинушки не знает.
Эту песню любил пропавший господин Ивар. Эжен смутно понимал, что канатная плясунья поёт её как-то криво, голоском хриплым и слабым, но постепенно уплывал в сон, и тогда слышал голос господина Ивара, сильный и яркий. Будь он здесь, все бы давно вылечились. А бедная канатная плясунья только и умела, что класть на лоб шершавую узкую ладонь и вздыхать. Иногда она исчезала куда-то, зови – не дозовёшься. Эжен и позвать толком не мог. Тянулись ночные часы, мыши под печкой шуршали и топали так, будто это не мыши, а стадо матёрых крыс, рядом хрипел Лель, где-то лаяли собаки. Сегодня наверняка не вернётся. Бросила их, ибо возиться с ними нет ни выгоды, ни особого смысла, разве что королевская награда, которую обещать он не имел права. Но она возвращалась, садилась рядом, щупала спину, не вспотел ли, пыталась впихнуть какое-то невкусное питьё, растирала грудь вонючей дрянью. В общем, ничего приятного, но страх пропадал, и приходил сон.
Наконец, однажды утром он ясно увидел замёрзшие квадратики оконных переплётов, в которых за морозными узорами жило солнце, такие же светлые квадратики, лежащие на полу, на досках, отмытых так, что можно разглядеть тёмные и светлые волоконца, и понял, что хочет есть. Арлетта спала в обнимку с Лелем, но сразу проснулась, достала из печки горшок мягкой разваренной пшёнки и присела у стола, наблюдая, как он ест. Бледная аж в синеву, рот провалился, нос торчит. На ведьму похожа. Стриженые волосы вроде стали длиннее. Висят ниже плеч некрасивыми патлами.
– Сколько мы уже здесь?
– Три недели.
– А Лель?
– Лучше. Только не разговаривает. Совсем.
– Ерунда. С ним бывает. Есть-пить не отказывается?
– Нет. Слабенький.
– Надо дать ему чего-нибудь, хоть уголёк. Пусть на печке рисует, – солидно присоветовал Эжен как главный знаток странностей наследного принца. – Начнёт рисовать – взбодрится как миленький. А вообще, что слышно?
– Король женится. Будет ярмарка, гулянье, пиво и калачи даром.
– На ком женится?
– Да кто ж её разберёт. Говорят, кровей не самых высоких, но зато по любви. И это хорошо, потому как сынок его величества, любимый, единственный, от болезни помер.
Эжен подавился кашей, покосился на Леля, который тихо сопел, уткнувшись в сенной тюфяк, и выглядел вполне живым, хотя, может, и не совсем здоровым.
– Вот оно как.
– А это у тебя точно принц?
– Кхм. Хочешь, на кресте поклянусь.
– Тогда плохи ваши дела.
– Почему?
– Потому как с неделю назад проезжали какие-то, конные. Расспрашивали, не выходил ли кто из лесу по старой дороге. А ещё, не видали ли двух огольцов, один постарше, волосом белый, а другой, наоборот, черноватый, одеты по-благородному.
Эжен возликовал.
– Так это нас искали! Где они? Надо сейчас же…
– А искали тех огольцов потому, – медленно повествовала Арлетта, – что они благодетеля своего, господина королевского кавалера, зарезали и скрали у него ожерелье яхонта лазоревого, цены немереной.
– Это не мы! – ужаснулся Эжен.
– Знаю, что не вы. И они это знают. А ещё особые приметы говорили. Мол, у младшего на животе след как от ожога.
– Это когда он совсем болен был и кашу горячую на себя опрокинул.
– Угу. Стало быть, принца твоего кто-то голым видел. Много ли таких?
– Ну… Господин Ивар, господин королевский медикус, нянька Клара… Это всё из дворца идёт.
– Тебе виднее.
– Уехали они?
Эжен покосился на дверь, точно ожидая, что прямо сейчас ворвутся наёмные убийцы.
– Уехали, – вяло сообщила Арлетта, – в Вертец, новую дорогу из фряжских земель караулить. А соглядатая оставили. В странноприимном доме живёт, каждый вечер в трактирной зале разговоры слушает.
Эжен растерялся. Нельзя больному человеку такие новости сообщать. Солнечные квадраты поплыли куда-то в сторону. Запах каши показался противным и горьким. В постель бы снова, забиться под одеяло. Может, если лежать тихо-тихо, то не убьют.
– И чего теперь делать? – борясь с тошнотой, спросил он.
– Сидеть и не рыпаться, – припечатала Арлетта, – вас никто не видел.
– А Федул…
– Федулу сказано, что это девочка. Лёлечка, сиротинушка бедная, сестричка моя младшая. Я и сарафанчик прикупила, рубашечки девчачьи, ленту, платочек. Осталось его уговорить всё это носить.