Что сколько стоит, он не знал. Ну, цену узнать – дело нехитрое. Разберёмся. Оделся, надвинул шапку пониже и побрёл мимо журавля, вниз по пустой, едва присыпанной снегом деревенской улице. Белый снег, чёрные дома, кривые линии жердяных заборов, комья смёрзшейся земли на пустых огородах. Улица влилась в другую, с разъезженными колеями посредине. Дома становились крепче, заборы прочнее и выше. Однако ничего похожего на хлебную или, скажем, бакалейную лавку. Напрасно Эжен искал глазами вывеску или золочёный крендель. И прохожих нет. Спросить не у кого.
Пока шёл, понял, что вечереет. Свет тускнел, и чёрное, и белое медленно становилось серым. В груди ломило, ноги не слушались. Посидеть бы. Очередной забор, высокий, глухой, скрывающий грозно лающую и звенящую цепью собаку, вдруг кончился.
Эжен завернул за угол и увидел огни, отражённые в тёмной воде. Огни горели на лодьях. На носу, на корме, на поднятых мачтах. Длинные оранжевые дорожки змеились, тянулись к причалам. Пристань на Либаве. Река, тяжёлая, медленная от холода, плыла с севера на тёплый юг, и никакая зима её не брала. К причалам спускалась широким скатом площадь, к которой, как пальцы к ладони, сходились пять деревенских улиц. Посреди площади горел высокий костёр. Сияющими плошками была украшена церковка на пригорке, пара домов вокруг площади. Снег здесь был вытоптан до земли. Посреди остатков ярмарки: лошадиных кучек, обломков досок и прочего хлама – слонялся народ. Толпа была уже довольно весёлой, но на ногах все ещё держались. Кто-то хриплым голосом выводил песню, лихо наяривали на губной гармонике, почему-то орали «Слава» и «Да здравствует король!».
Ах да, Арлетта же говорила. Его величество изволит жениться. На безродной фаворитке, как выражалась матушка. Теперь-то она мнение переменит. Будет кланяться Фредерике, как и все прочие. Интересно, сказали ли матушке, что он умер? Или соврали что-нибудь другое? Огорчилась ли она хоть немного? Наверное, огорчилась. Нет сына при принце – нет придворной карьеры для её муженька.
Но где же добыть хлеба? Торговля на площади закончилась с наступлением сумерек. Выходило, что Эжен слишком поздно встал и слишком долго провозился по хозяйству. Трудновато время определять, когда пасмурно. Никаких подходящих вывесок по-прежнему видно не было, хотя жареным и печёным пахло так, что сводило челюсти. Ближе к пристаням красовался дом с крыльцом, щедро увешанными фонарями и горящими плошками. На крыльцо то и дело вываливались радостные селяне.
«Самолучшее пиво! – просочился сквозь плотный треух вопль зазывалы. – По случаю королевской свадьбы первая кружка даром!»
Похоже, это трактир. Еды ведь можно и в трактире купить. Или хоть узнать, где тут хлебом торгуют. Эжен собрался с силами и двинулся через площадь. Пару раз его сбили с ног, но чужая вина тут была невелика. На ногах он и сам держался нетвёрдо. Всё-таки дошёл, добрался, проник внутрь вслед за какой-то компанией и скромно стал у стеночки, не решаясь идти дальше. Голова кружилась от общего гомона, запаха прелой овчины, пота и кислого пива. Народу по случаю праздника было много, между столами проталкивались с подносами и кружками целых три подавальщицы. Выходит, и Арлетта тут носилась, наравне с этими здоровенными бабами, которым и десяток полных кружек унести нипочём… Шпильманы точно семижильные. Или это у них колдовство такое? А хлеба тут не купить. Надо выбираться. Сейчас. Вот только посидеть в тепле минуточку и назад.
– Эй, ты чего тут? У нас милостыню не подают.
Плотно сбитая тётка нависла над ним, позвякивая пустыми кружками.
– Простите, добрая госпожа, – Эжен стащил с головы шапку, поклонился как положено, – я не милостыню, я за деньги.
– Да чего тебе надо? Пива? Мал ещё.
– Хлебушка бы.
– Хм. Откуда ты такой взялся?
Ой. Как бы так ответить, чтобы ничего не ответить?
– Так это… Сестрица моя тут работала…
– А, – догадалась тётка, – Алька, что ли? Ну и где она? Сговаривались на все праздники, а её нету.
– Захворала, – честно поведал Эжен, – лежит, не встаёт. А у нас есть нечего.
– Так давай, бери поднос, отработаешь сегодня, накормим и с собой дадим.
Эжен поглядел на кружки, свисавшие с толстых пальцев. С кружек капало.
– Я не смогу, – печально сказал он, – сам две недели в горячке пролежал, еле на ногах стою.
Тоже чистая правда, хотя тётка не особенно разжалобилась.
– Но заплатить могу, – поспешно добавил Эжен.
– Ладно, – подавальщица качнула кружками и обтянутой серым передником обширной грудью, – некогда мне тут с тобой. Идём.
На жаркой, наполненной запахом горелого сала кухне Эжену за три медяка выдали полкаравая тяжёлого мокрого хлеба и закопчённый горшок, наполненный, похоже, объедками. Но Эжен привередничать не стал. От горшка пахло мясом. Всё это живо увязали засаленным полотенцем, горшок и полотенце строго наказали вернуть и отправили ползти домой через развесёлую площадь по погрузившимся в глухую предзимнюю темь улицам. Эжен смутно чувствовал, что его обманули и медяки можно было бы употребить с большей пользой, но домой доковылял королём. Добытчиком и главой семьи. Перловая каша с овощами и некими воспоминаниями о мясе пошла хорошо, даже Арлетта смогла проглотить несколько ложек. Соображала она плохо, всё время принимала Эжена за какого-то Бенедикта, благодарила, улыбалась жалобно. Ей бы молока, да с мёдом, варенья малинового. По соседям, что ли, поспрашивать. Свечей у Федула не водилось, чем ещё освещаться, Эжен не знал, так что ужинали в темноте. Хотелось спать, но с пола тянуло холодом. Печка была какая-то неправильная. Зато на полатях тепло. Сообразив это, парень живо запихнул туда тюфяк, одеяло и сонного принца, попробовал затащить наверх Арлетту, но она завернулась в одеяло и потребовала, чтобы от неё отстали. На круг она не пойдёт, работать не может, не хочет и не будет. Эжен оставил её в покое, влез на полати сам и уже начал засыпать.
В сенях грохнуло, что-то покатилось, бренча и лязгая, и в избу, почти выбив дверь, ввалился загулявший хозяин, Федул Страшная рожа. Шапку он где-то потерял, зато лохматый полушубок стоял колом, топорщился во все стороны, как покрытое волосками паучье туловище. Паук Федул полз, цепляясь за стены, лавки и стол, то и дело припадая на четвереньки. Ругаясь и ворча, добрался в темноте до печки, едва не свалился на Арлетту, с грохотом отодвинул заслонку, ткнул в догорающие угли длинной щепкой. Тлеющую щепку пристроил на рогульку, о назначении которой Эжен все три дня не мог догадаться.
При тусклом красноватом свете лучины хозяин дома не стал выглядеть милее и приятнее. Теперь это был паук со страшной, набрякшей дурной кровью человеческой рожей. Покопавшись в недрах тулупа, он выставил на стол ополовиненный штоф, сел, промахнувшись мимо лавки, некоторое время разглядывал красные отблески в прозрачной жидкости, покачивая головой.
– Поправиться, – рыкнул он, погрозив сам себе пальцем, – назавтра. Поправиться.
Быстро подтянул опрометчиво оставленный Эженом на столе хлеб, уложил рядом со штофом, окинул получившуюся композицию умильным взглядом.
– Во! Поправиться и закусить.
Внезапно пьяная улыбка исчезла, глаза округлились, наполненный ненавистью взгляд прикипел к одной, ведомой лишь Федулу точке на грязном полу.
– Ты! Опять ты! Не получишь ничего! Моё!
Хрипя, как удавленник, он схватил лежавший на лавке ковшик и принялся яростно колотить им по полу, будто пытался накрыть нечто невидимое, но шустрое.
– Он ловит? Кого?
Лель приполз на шум и теперь выглядывал из-за плеча Эжена.
– Никого, – отрезал Эжен.
Удары ковшиком неминуемо приближались к лавке, на которой лежала Арлетта. Беспомощная и беззащитная.
Справиться с Федулом он не сможет, это ясно. Да и не знает он, как с такими справляться.
– На, на, получай!
Федул со смаком возил по полу руками, давил неведомого врага.
– Ишь, лопнул, сопля зелёная, аж треснуло. А, так ты не один!
Страшный паук завыл и завертелся, отряхивая рукава, словно пытался отодрать от них нечто мелкое и цепкое.
– Всё равно ничего не получите!
Косматой кучей метнулся к столу, рванул на себя полупустой штоф, глотнул из горла и, пошатнувшись, повалился навзничь.
Храп или предсмертный хрип? Нет, всё-таки храп. Может, пока проспится, удастся отсидеться на печке.
– Давай так, – выждав немного, решил Эжен, – я Арлетту попробую поднять, а ты поможешь её наверх тащить. На полати он небось не полезет.
– Давай, – согласился Лель, – внизу страшно.
И как в воду глядел. Сейчас же стало ещё страшнее. Запертый Фиделио взорвался истеричным лаем. Плохо прикрытая дверь негромко стукнула, и в избу шагнул человек, совсем незнакомый, одетый неприметно, вроде купец средней руки или приказчик. Эжен Леля толкнул подальше от края и сам приник, спрятался за хранившейся на полатях тряпичной ветошью просто от неожиданности. Трезвый, обыкновенный, с виду ничуть не опасный пришелец огляделся, покосился на готовую догореть лучину, покачав головой, заменил её новой, пошевелил носком сапога бессознательного Федула и, переступив через него, направился к печке, где из-под одеяла торчала тёмная голова Арлетты.
– Эй, ты! Как тебя!
– Холера, – слабым голосом отозвалась Арлетта, – сказала же, работать не буду.
Незнакомца, видимо, эти слова сильно обидели.
– Ах ты ж, лахудра, – рявкнул он, выдернул Арлетту из-под одеяла и, схватив за плечи, принялся трясти как грушу.
– Где принц?
Голова канатной плясуньи болталась из стороны в сторону, глаза были закрыты и ничего осмысленного отвечать она явно не могла.
– Не прикидывайся!
Две оплеухи. Эжен зажмурился, будто получил их сам.
– К-какой принц? – Из губы у Арлетты шла кровь, глаза приоткрылись, но сознания в них теплилось очень мало.
– Наследный!
– Ничего не знаю, добрый господин, мы шпильман, поём и пляшем, делаем разный трюк.
Вправду ничего не соображает или притворяется?