Глава 8
– Смотрите! Во-от! Вот это Длинный Марк, самая высокая башня. А вот эта, вон, торчит как драконий зуб, – это Воронья. Её ещё до войны забросили. А вон там, где вроде дыра в стене, там была Толстая Берта, но её во время последней осады взорвали.
Эжен стоял у низкого борта, и любимый Липовец неспешно разворачивался перед ним во всей красе своих садов, башен и шпилей, тянувшихся к небу на фоне позднего предзимнего рассвета.
– Вон тот шпиль с рыцарем на верхушке – это ратуша. За деревьями фигурные крыши с флюгерами – это особняки на Горе. А там дворец наместника, только его не видно, потому что кругом Сады. Это парк такой. Дубы, липы столетние. Только башня Безумной Анны торчит. Видите, да?
Арлетта, Лель и Фиделио стояли рядом и молча слушали. Фиделио, положив печальную морду на борт, мечтал о твёрдой земле. Лель, распахнув свои чёрные очи, с восторгом разглядывал холодное ярко-алое небо, чёрные иглы шпилей и флюгера. Арлетте было всё равно. Должно быть, так и не поправилась. Хотя нет, всё-таки на своих ногах стоит. Сначала-то лежала, забившись в угол, кашляла, затыкая рот углом одеяла, чтобы Ковалёвы ватажники не услышали и не выгнали, боясь заразы. Потом ей вроде полегчало. Хотя как могло полегчать в сырой духоте и вечном шуме тесного трюма «Шалуньи», без лекарств, тёплого питья и хорошей еды, Эжен не понимал. Должно быть, только шпильманы так могут. Вот и Арлетта смогла. Кашлять перестала, окрепла немного, но так и просидела весь путь в углу в обнимку с любимым псом. И на всё один ответ:
– Не трогайте меня. Я устала.
Эжен сначала боялся, что ватажники будут к ней приставать. Даже защищать готовился, ножик под рукой держал, хотя что надо делать с этим ножиком, представлял не очень отчётливо. Но обошлось. То ли мужики в команде подобрались солидные, то ли Арлетта на девицу, к которой стоит приставать, была совсем не похожа. Так, топорщится в углу некая неведома зверюшка.
Ватажники спали в выгороженной под жильё малой части трюма посменно, да когда-никогда спускались погреться. Были они хмурые, усталые, дурных шуток не отпускали, лишних вопросов не задавали.
Осенних бурь в этом году не случилось. Зима наступала тихо, то быстро тающим тёплым снегом, то лёгким нестрашным морозцем. Лодья двигалась плавно, иногда на вёслах, но чаще под парусом. За две недели пути так и не покачало ни разу.
Коваль после Больших Костоломов почти нигде не причаливал. Он умел как-то узнавать путь и днём, и ночью, по очертаниям тёмных берегов да по шуму воды. Вертец, где беглого принца могли поджидать, карауля дорогу из фряжских земель, миновали как раз ночью, так что с берега, наверное, и не видели плывущей лодьи. Скучное вышло путешествие. Скучное, но спокойное.
И вот теперь Эжен стоял, цепляясь за скользкий, обледеневший борт, глядел на Липовец и сам не знал, рад прибытию или нет. Плыть было хорошо, а теперь опять придётся что-то делать, снова что-то решать. Там, на берегу, ниже прекрасных шпилей и башен, речной порт, посещать который ребёнку из приличной семьи было запрещено раз и навсегда, и страшные Норы, куда он и сам не пошёл бы, даже если бы позволяли.
К счастью, «Шалунья» встала у собственного причала Ковалей, чистого и прочного. Уголь споро принялись сгружать на подводы, и Коваль младший сам предложил подвезти злосчастных путешественников до переулка, где располагались всем известные мастерские. Очевидно, тоже считал, что приличным детям по Норам гулять не следует.
– А до Слободки и сами доберётесь, – напутствовал он. Эжен хотел удивиться, зачем им в Слободку, но, к счастью, вспомнил, что поселил там своё вымышленное семейство. Так что по порту проехались на подводе, наверх свернули у Каменного моста, слезли у поворота в Ковальский тупик и двинулись дальше вверх по длинной прямой Либавской.
Эжен жадно оглядывался по сторонам. Ведь больше года не был. Тосковал ужасно. Вроде народу на улице стало побольше. На углу Стоокой и Либавской открылась новая кондитерская лавка с большущими окнами. Глаз радовали роскошные торты с кремовыми розами, цукатами и пьяной вишней. В знаменитой модной лавке Петрашей новые болваны в новых шикарных нарядах. Дамы в бальных робах, кавалеры в шёлковых камзолах. Один на господина Ивара почему-то похож. Издали – так просто вылитый. Мостовую починили. Пожарище у дома Ставских разобрали. Вроде строят что-то.
– А куда мы идём? – спросила Арлетта. И Фиделио башкой замотал. Точно, не туда идём, вон же мясная лавка, можно потрошков выпросить, и вообще зря от Нор далеко ушли. Там же бойни, так пахнет, что век бы нюхал.
Эжен споткнулся, замер. И правда, куда? Денег у них одна серебрушка и кучка меди. Куда деваться в разгар гнилой декабрьской оттепели? Не на бульваре же ночевать? По-хорошему, надо бы вернуться в Норы. Там, говорят, можно ночь перебыть за грошик. Вот только в Норах они живо останутся и без денег, и без тёплой одежды, а может, и без головы.
В окне ближайшей лавки отражались замурзанные крестьянские дети, две девочки и парень, в раскисших валенках, в перемазанной угольной пылью одежде.
– Не для нас эта улица, – устало сказала Арлетта, – здесь нам даже хлеба не продадут.
И верно, в таком виде ни в одну лавку на Либавской не впустят. Даже разговаривать не станут. Эжен плохо знал цены, но мать, не жалевшая денег на наряды, экономила на еде и ничего на Либавской не покупала. Говорила, дорого. Прислугу посылали на торг или в скромную хлебную лавку в конце Цыплячьей улицы.
– Пойдём домой, – заявил он, стараясь говорить уверено, и повёл своих подопечных вверх по Либавской, до поворота на Королевский бульвар с его голыми мокрыми липами и дальше, к Садам, на родную Цыплячью.
Дом с кошками, дом с ракушками, дом под зонтом, названный так из-за смешной круглой крыши, и, наконец, дом с голубями, в незапамятные времена нарисованными у круглого слухового окна. Дом семейства Град.
– Вот, нам сюда.
– Так ведь заперто.
Арлетта уселась на гранитную тумбу, которую Эжен помнил до самой последней выбоины. Фиделио сейчас же пристроился рядом, посмотрел на Эжена с большим сомнением. Заперто же. Хорошо заперто, даже хозяйка такое не откроет.
Парадная дверь была не просто заперта. Поперёк лежал намертво прихваченный железными скобами толстенный брус. Все окна первого этажа закрыты ставнями и сверху, крест-накрест, забиты досками. На окнах второго просто ставни. На двери выцветшая надпись «Продаётся» и меленькими буковками адрес семейного поверенного.
Продаётся, но пока не продали. Никому оказался не нужен старый дом далеко от главных торговых улиц. Никому, кроме Эжена.
– Пошли, – сказал он, увлекая уставших спутников назад. У дома под зонтом свернул в замусоренный проулок, ещё поворот, и они оказались перед низкой каменной оградой, перелезть через которую не составляло никакого труда. За оградой был задний двор с колодцем, со старой, замученной временем и скудной городской жизнью липой, с вечной лужей у курятника, измеренной Эженом вдоль и поперёк. Дверь чёрного хода тоже была заперта, но без затей, просто изнутри. Пара узких окон без ставен, но с основательными решётками. Ну и чего делать? Вышибить эту дверь, что ли? Только толстая она, и засов там тоже имеется. Хороший такой засов.
Лель и Фиделио предано смотрели на Эжена. Арлетта, задрав голову, смотрела на крышу.
– Это кухня?
– Угу, – буркнул павший духом Эжен, – кухни, чёрная и чистая.
– Камин или печи?
– На чистой печь с плитой, на чёрной камин. Это в столице печи больше любят. А тут у нас везде камины.
– Трубы как чистили?
– Ну, это, трубочист приходил со всякими щётками, при нём мальчишка, чтоб внутрь залазить.
– Ага, – сказала канатная плясунья и начала раздеваться.
На Эжена обрушился полушубок, траченный молью платок и сарафан. Рядом улеглись чулки и валенки. Нижнюю рубаху Арлетта подоткнула, наплевав на все правила приличия, подол завязала вокруг пояса.
– Отвернулся, живо!
– Больно надо, – огрызнулся Эжен и, конечно, отвернулся, но краем глаза всё ж таки посматривал. Не на девчонку и её тощие коленки. Но интересно же, чего она делать будет.
Крыша старого курятника едва не разъехалась под лёгкими босыми ногами, ржавый водосток заскрипел, зашатался, но выдержал. Канатная плясунья вскарабкалась по нему как-то очень быстро, почти не прикасаясь. Хрустнула, брякнула потревоженная черепица, и тут вышла заминка. Девчонка вдруг пошатнулась, присела, скорчилась на краю крыши. Посидела немного, но справилась, поползла вверх и скрылась из виду.
– Ой! – сказал Лель.
– Гав! – согласился Фиделио и бросился к двери чёрного хода, принялся скулить, царапать облезлую створку.
Стукнуло, скрипнуло, и дверь нехотя отворилась. На пороге, пошатываясь, стояла очень грязная Арлетта в очень грязной нижней рубахе.
– Заходите.
Сказала, а сама шагнула наружу, согнулась опираясь на стену. Эжен готов был поклясться, что её тошнит, но глазеть не стал, чтобы не смущать, быстро затолкал всю компанию внутрь.
Дверь вела на чёрную кухню, тесную, запущенную, сыроватую и в самые лучшие времена. Даже тогда тут водились мыши и серые пауки размером с мышей. Сейчас мышей видно не было, пауки, наверное, тоже передохли, зато плесень пышным цветом цвела по углам, карабкалась по ножкам старого стола, прорастала на скользком пороге.
– Гран манифик, – слабым голосом сказала Арлетта, – тут и будем жить.
– Тут? – искренне изумился Эжен.
В чёрной кухне он бывал очень редко. Только когда неудержимо тянуло на улицу, а няня полагала, что погода не подходит для такого хрупкого создания, как юный Град. Через чёрный ход можно было сбежать и исследовать прекрасную лужу на заднем дворе, пока не отыщут.
Но жить здесь? Эжену хотелось наверх, в свою спальню с белой постелью, лохматым ковром, лошадкой и строем солдат на подоконнике.
– А что тебе здесь не нравится?
Арлетта ловко заперла дверь, отчего стразу же стало темно.