– Почему ты с нами возишься? – спрашивал он. – Одной тебе было бы проще.
Кормить троих в три раза труднее, чем одного. Это очевидно и без выдающихся способностей к счислению. Он давно понял: даже слепая как крот, канатная плясунья вполне смогла бы прожить в одиночку. А Лель с Эженом – нет.
– Потому что дура, – отвечала Арлетта, – а может, и не дура. Может, я о королевской награде мечтаю. Вернём принца во дворец – попрошусь во фрейлины. Как думаешь, возьмут?
– Не-а, – поразмыслив, отвечал Эжен, – там это, только благородные.
– А может, я свою труппу иметь хочу. Вы и есть моя труппа, труппа Астлей.
– Гав! – соглашался любивший валяться у очага Фиделио, а Эжен только вздыхал. Тоже мне, труппа. Учёная собачка и два нахлебника.
Правда, свою часть он отрабатывал честно. Провожал, орал, зазывая публику, ходил со шляпой, призывая добрых господ к щедрости. Шляпа на чердаке нашлась роскошная, кирпично-красная, с цветами, перьями и пышной вуалью. Вуаль немножко рваная, перья немножко поломанные, цветы помятые, но публике было всё равно. Никто не ждал, что в руках уличного фигляра окажется капор по последней моде.
В хорошую погоду работали на улице, возле Соборного торга, над которым возвышался городской храм. Сюда посылали прислугу или ходили сами благополучные жители Гнёзд.
Или же отправлялись к торгу Болотному, на границе Болота и Слободки. Здесь публика была победнее, подавали меньше, но Арлетта считала, что место надо менять обязательно, чтобы не надоесть. Она бы и в порт потащилась, к печально знаменитому Крысятнику, где, понятное дело, торговали краденым, но Эжен упёрся и не пустил. На публику делали вид, что Арлетта вполне зрячая, а что под ручку с Эженом ходит, так это потому, что он кавалер такой, вежливый и воспитанный. Когда плясунья решала побросать шарики, то Эжен завязывал ей глаза. Она уверяла, что публике такое нравится. Шариков, извлечённых из найденной на чердаке разрозненной игры в кегли, было всего три. Больше Арлетта бросать не умела. Но для работы хватало.
В плохую погоду ходили по трактирам, к счастью приличным. Это было не совсем выгодно. Трактирщики требовали свою долю, да и Малёк являлся за данью для Аспида как часы, невзирая на погоду. Но лучше так, чем совсем ничего. Не плясать же на улице в снег и дождь. Хорошо, что лютых морозов в Липовце не бывает.
Любимый Липовец, город Садов, пышных бульваров, тихих приятных улочек, мощённых зеленоватым камнем, город знаменитого на всю страну Лицеума, увенчанный, как драгоценной короной, старинным дворцом наместника, поворачивался к Эжену совсем другой стороной. Замусоренные задворки торга, грязные переулки Болота и вовсе немощёные улицы Слободки, трактиры «Маремская галера» и «Гнездо чайки», к которым Эжена Град, мальчика из приличной семьи, даже близко не подпускали.
Теперь ему часто казалось, что Арлетта – это красное сердце города, бьющееся на сумрачных улицах, на застывших от зимы площадях. Теперь он научился держать лицо как настоящий шпильман. Оскорбляют – пропускаем мимо ушей, бросают вслед грязь – не оборачиваемся, пьяная драка – обходим десятой дорогой, нагрянула стража – исчезаем, и очень быстро.
Впрочем, Коряга и его подручный Аспид брали деньги недаром. Защита была. Стража фигляров не трогала. Однажды налетели какие-то полувзрослые пацаны из незнакомых, сбили Эжена с ног, отняли всю выручку и смылись. Но тут же в рыночной толпе нарисовался юркий бледный юноша, чем-то похожий на Аспида, и, видно, не он один. Нападавшие были изловлены и биты до кровавых соплей. Выручку Арлетте так и не вернули. Но нападения больше не повторялись.
Работа позволяла не голодать. И только. Прежде Эжен не знал, насколько всё дорого и с каждым зимним днём почему-то дорожает и дорожает. Еда, самая простая, на которую он раньше и смотреть бы не стал. Уголь, без которого чёрная кухня быстро превращалась в сырую дыру. Кожаные подошвы для валенок, которые от ходьбы по мостовым очень быстро протёрлись до дыр. Накопить на новые сапоги было решительно невозможно. Только пришлось потратиться на лёгкие туфельки на плоской подошве для Арлетты. Да ещё среди всякого барахла на блошином рынке у Болота купили за несколько грошей старые конторские книги. Альбом у Леля закончился, а то, что приходится рисовать поверх написанного, художника не смущало.
Вечерами Арлетта делала вид, что рассматривает его рисунки.
– Красиво, – ласково говорила она, – а что это?
И Лель, из которого обычно любое слово приходилось тянуть клещами, начинал рассказывать. Что-то такое про небо над Либавой, про закат над липовецкими крышами, про чёрные ветки липы, сквозь которые светит луна. Эжен усаживался рядом в обнимку с Фиделио, но не слушал, смотрел на огонь, играл с числами, сочинял задачи, пока не начинало клонить в сон. Додумался до того, что задачи бывают совсем одинаковые. Неважно, что считать, пуды угля или караты золота. А значит, если поделить те задачи, как солдат, на отряды, и для каждого отряда вывести свой закон, и записать его не цифрами, а, например, буквами, как слова, то… В общем, над этим стоило хорошенько подумать.
Правда, думать мешал Малёк, который проследил, где они живут, и полюбил заявляться в гости. Сам-то он полагал, что ухаживает за Арлеттой, носил презенты: забористый портовый самогон по два гроша за штоф и дорогие конфеты, явно краденые. Арлетта внушала ему, что шпильманы спиртное не пьют, ибо с утра работать, а конфеты брала и честно делила на всех. На ухаживания не поддавалась, за скабрезные разговоры пару раз надрала уши, но и не выгоняла. Эжен быстро догадался, что Арлетта тут ни при чём, а Малёк ходит к ним просто поесть горячего да поспать в тишине, без пьяного храпа, воплей, драк и ругани. Без риска получить пинок, а то и нож в печень. Был он родом откуда-то из деревни, одной из тех, что сгорели вместе с Белой Криницей. Но это случилось так давно, что ничего про те дела он не помнил. Помнил чужую бабку и её козу. Козу зарезали и съели какие-то проходящие военные люди, бабка померла, а он помирать не хотел и подался в город.
Малёк в чёрной кухне Дома с Голубями завёлся сам по себе, как мышь в подполе, а Черныша завела Арлетта. В воскресенье, когда работать не полагалось, а погода была ясной, труппа Астлей позволяла себе прогуляться по бульварам и Либавской. Фиделио во всей красе, Лель с косичкой в девчачьем наряде, Эжен с плотно надвинутой на глаза шапкой и Арлетта, тихая, усталая, очень довольная, что есть законный повод ничего не делать. Она, может, и пролежала бы целый день, греясь у очага, но Лелю, всю неделю скучавшему взаперти, надо было гулять. Вот они и гуляли. На углу Либавской и Королевского бульвара встречались с Чернышом. Был он и вправду для Липовца очень уж смуглый. Просить милостыню по воскресеньям не воспрещалось. Черныш делал это, распевая бодрые песни на непонятном языке. Голос у него был тонкий и, в общем, приятный. Первый раз, заслышав это пение, Арлетта выпустила локоть Эжена, подкралась к певцу и сходу сказала что-то непонятное с большим количеством «р» и «н». Черныш страшно обрадовался и затарахтел в ответ. Так они трещали некоторое время, Арлетта – с запинками и небыстро, Черныш – захлёбываясь и глотая слова. Оказалось, что слова иберийские. Черныш прибыл в Липовец год назад из самой Иберии, местонахождение которой Эжен представлял весьма смутно. Прибыл на одном из кораблей с юга, а тут его не то забыли, не то бросили, не то взяли другого мальчика для услуг, покрепче и не подверженного морской болезни, от которой юный ибериец страдал ужасно. Как и Малёк, он был сирота, родителей никаких не помнил, работал на Аспида и Корягу, в отличие от Арлетты, отдавая всю выручку за крышу над головой и сомнительную кормёжку. Заработаешь меньше, чем положено, пойдёшь спать голодным.
С тех пор Арлетта всегда останавливалась поболтать с ним. Однажды, свернув на Либавскую, они услышали вместо привычного пения жалобный скулёж. Черныш был на месте, жался к окнам галантерейной лавки господина Гавела, но петь не мог. Арлетта с ходу, не хуже господина Ивара, определила сильный жар и нарывы в горле. Прогулку пришлось отменить. Певца водворили на чёрную кухню Дома с Голубями и принялись лечить со всей строгостью. Вылечив же, в Норы больше не отпустили. Черныш остался присматривать за Лелем, грелся у очага, чуть не влезая в огонь, и на улицу совсем не стремился. Липовецкая зима, которую в Остраве считали мягкой, сиротской, оказалась ему не по силам. Зато под крылышком Арлетты он оттаял, отъелся и бодро трещал на своём иберийском. Будто птицу заморскую в доме завели. По-здешнему он умел только ругаться, но Эжен ему этого не позволял. Нечего принца нехорошим словам учить.
А Лаптя привёл Малёк. Лапоть был светлый, широколицый увалень. Сухорукий. Руку ему сломали ещё в раннем детстве, и срослась она как-то криво, торчала вбок и ни на что не годилась. Очень похожий на деревенского парня, в деревне он никогда не был. Ел бы досыта, был бы сложения плотного. А так одни кости. Но кости широкие, крепко сбитые.
Лапоть промышлял у ресторации «Королевская кухня». Бегал босиком, выпрашивал у входящих грошики. Что-то не поделил со своими напарниками. Выручку то ли потерял, то ли затаил, то ли отняли. Напарники обиделись и пообещали ему тёмную, а то и перо в бок, и Малёк, жалея приятеля, решил пока спрятать его у Арлетты. Лапоть прижился, правда, ночевал изредка, от Арлеттиной каши стеснительно отказывался, если только не приносил что-нибудь своё, почти наверняка краденое. Потом, будучи человеком хозяйственным и основательным, принялся таскать уголь, очень хороший, дававший ярый густой жар. Эжен с Арлеттой подозревали, что углю этому приделали ноги на Ковалёвых кузнях. Канатная плясунья ругала Лаптя, ибо у Коваля была и охрана, и высокий забор, и злющие собаки. Лапоть слушал, кивал и в следующий раз притаскивал новый кулёк. Впрочем, Арлеттиным порядкам подчинился. По первости, конечно, они с Мальком и чёрными словами изъяснялись, поскольку других знали мало и употребляли их неуверенно, и бражку вонючую в дом таскали, и поножовщину однажды устроили, причём виноват был, если по-честному, Черныш. Стравил их как-то, чтобы обоих выжить и от Арлетты отвадить. Но Арлетта никаких страстей с поножовщиной не понимала и моралей никому не читала. Бражку беспощадно выливала, за чёрные слова метко и хлёстко била по губам, за драку отметелила смертным боем, а ножи выкинула в колодец. Эжен только успевал головой вертеть. Со своими руками и ногами слепая плясунья управлялась как зрячая. Хуже всего вышло, когда Малёк принёс стаканчик с соблазнительно побрякивающими костями. Заслышав этот стук, Арлетта сама заругалась по-чёрному, кости отправились в камин, а Малёк вылетел за дверь с приказом больше не приходить. Но, конечно, пришёл. Пару дней крепился, выдерживал характер, а потом явился с кульком пряников, которые коварно предложил Лелю. Его высочество маленькие прянички с яблочной начинкой очень уважал, и Арлетта смягчилась. Малька снова допустили сидеть у очага. А что ещё делать долгими вечерами ледяного декабря? В ночлежках Нор подсесть к огню таким, как Лапоть и Малёк, удавалось редко. Зато в чёрной кухне Дома с Голубями огнём делились щедро. Сидели, жевали что-нибудь, болтали, перебирали городские новости.