то под боком у Арлетты. Малёк и Лапоть, оставшиеся ночевать, сопели у тлеющего очага. В оконце заглядывала морозная луна. Эжен осторожно вздул масляную лампу, нашёл среди рисунков Леля лист почище, выбрал самую тонкую кисточку, придвинул к себе баночку с чёрной краской и принялся вырисовывать буквы.
Через полчаса получилось следующее:
Глубокоуважаемый господин городской старшина, чувствую себя обязанным довести до вашего сведения, что, вопреки слухам, его высочество наследный принц Алелий Августус фюр Лехтенберг Остравский пребывает в полном здравии и находится в Доме с Голубями, что на Цыплячьей улице. Прошу принять меры для возвращения наследника престола в столицу.
С совершеннейшим почтением, Эжен Град, единственный сын полковника Амедея Града.
Эжен подышал на застывшие пальцы, переставил лампу, полюбовался на своё творение в целом. Хорошо. Буквы ровные, и почерк красивый, уверенный. Вот только… В голове что-то мельтешило, как всегда, когда он пытался играть с цифрами. Логическая задача начала решаться, потрескивая и пощёлкивая, а когда решилась… Ох, верно сказала Арлетта, поганые какие-то ответы у этих задач получаются.
Он оторвал чистую половину от весьма похожего портрета Арлетты в окружении языков пламени, поправил светец и начал писать снова.
Глубокоуважаемый господин городской старшина, чувствую себя обязанным довести до вашего сведения, что, вопреки слухам, его высочество наследный принц Алелий Августус фюр Лехтенберг Остравский пребывает в полном здравии. О его местонахождении готов сообщить лично королевскому кавалеру по особым поручениям господину Карлусу фюр Лехтенберг или… – эх, была не была… – господину Ивару, королевскому травнику. Буду ждать на ступенях городского собора ежедень в три часа пополудни.
С совершеннейшим почтением, анонимный доброжелатель.
Вот, так-то лучше. И с собором он хорошо придумал. На торгу, что рядом с соборной площадью, они с Арлеттой работают часто. Пробежать мимо, не снимая маски, да поглядеть, кто там среди нищей братии на ступеньках толчётся, дело нетрудное.
Первый листок Эжен сжёг так, что и пепла не осталось, а второй свернул покрасивее, написал сверху крупными буквами слово «донос» и, дождавшись, чтоб на Ратушной площади сделалось людно и суетно, бросил в лакированный ящик с золотыми государственными вензелями. Может, вынут. Может, всё-таки прочтут. Он слыхал, что доносы читают куда охотнее, чем просьбы.
Глава 11
Недолгие липовецкие морозы миновали, как не было. Снова началась маета с мокрым снегом, который никак не мог решить, снег он или дождь. Вот только небо в просветах туч уже было другим, радостно голубым, весенним.
На Масленой неделе в Доме с Голубями завелась Мышильда. Завёл её сам Эжен. В эти развесёлые дни работали с утра до поздней ночи. Немало помогал Черныш, распевая иберийские баллаты. Под них Арлетта плясала особенно ловко. Фиделио делал штуки, Эжен зазывал публику, денежки сыпались непрерывным ручейком, но Арлетта растолковала, что радоваться нечему. Наступает пост, и никакой работы целый месяц не будет, разве что тайком, по трактирам, или в частный дом когда-никогда позовут развеять постную скуку, поскольку публичные позорища, всякие там театры-балаганы запрещены. Так что Эжен орал до потери голоса, честно снося и голод, и усталость, и боль в мокрых до скрипа ногах.
На минутку отбежал по нужде в проулочек за развесёлым трактиром. Воспитанным юношам из благородных семейств такое делать не полагается, так ведь и ломаться с фиглярами на площади не полагается тоже, и кров делить с нищими, и пищу с ворами. В общем, о своём возвышенном воспитании Эжен решил пока позабыть. Только оправился, как где-то громко хлопнула дверь, и сейчас же на Эжена налетело нечто, которое, когда удалось это от себя отодвинуть, оказалось девчонкой, простоволосой, с тощенькой деревенской косицей, зарёванной и запыхавшейся. Губы дрожат, и вообще вся трясётся, как мышь под метлой.
– Хы! – выдохнул Эжен. – Пёсья кровь!
Снова хлопнула дверь, и кто-то, смачно ругаясь, затопал за поворотом. Прежде чем из-за угла вывалился свекольно-красный мужик в наспех наброшенном полушубке, Эжен, ведомый неким вдохновением, нахлобучил на девчонку свой пышный парик, набросил красный плащ, скрывший застиранный сарафан и передник, развернул лицом к стене и сам стал рядом. Мол, мы сюда за делом пришли, а прочее нас не касается. Мужик пронёсся мимо и вылетел на площадь, а Эжен живо рванул в противоположную сторону и кружным путём привёл девчонку к Арлетте. Закутанная в полушубок плясунья отдыхала, сидя на рассохшейся бочке, с которой Эжен обычно зазывал толпу. Усталые ноги, обутые в валенки прямо поверх танцевальных туфель, закинула повыше, уперев в борт удачно остановившейся телеги. Черныш куда-то смылся, хотя Эжен строго-настрого велел ему не оставлять канатную плясунью одну.
– Что опять? – сразу спросила она. Вот ведь, не видит, а всё слышит. И всё время ждёт беды.
– Во, – сказал Эжен, который не очень понимал, что делать дальше, а девчонка, наконец, отдышалась и заревела в голос. Арлетта, постанывая, слезла с бочки, отвела плаксу в сторонку, долго что-то выспрашивала, в сердцах обозвала кого-то козлом, и Мышильда осталась. Сначала спрятали её под бочку, потому что работу из-за пустяков бросать не следует, а вечером забрали в Дом с Голубями. Была она из какой-то дальней деревни, тихая, пугливая, из дома выходить боялась, Малька, Лаптя и Эжена боялась тоже, но зато умела готовить и вообще делать всю работу по дому, а ещё очень полюбила сидеть на чердаке, любоваться на сестрины платья или копаться в старых тряпках. Мышь настоящая, оттого и Мышильда.
– Как-нибудь прокормим, – говорила Арлетта.
– Всю босоту не прокормите, – насмехался Малёк.
– Всю не прокормим, – соглашалась Арлетта, но Мышильду не прогоняла.
Отшумела Масленая неделя. Дня три все только и делали, что отдыхали. Топили очаг остатками курятника, потому что за углем идти было лень, что-то жевали, валялись на кровати. Эжен даже разговаривать не хотел. Потом пришёл Малёк и позвал Арлетту развлекать публику в «Гнездо чайки». Кабак этот находился в порту, и слава у него была нехорошая. Зато и правил божеских и человеческих там никто не соблюдал, а уж распоряжений городского старшины тем более.
Эжен воспротивился было, но Арлетта обрадовалась. Всё надеялась встретить в порту этого своего, которого ждала всю зиму. Взяла с собой собаку и обе заточенные укороченные спицы, да и Малёк обещал глаз не спускать.
Эжен проводил её до бульвара и вдруг вспомнил, что давно не был у собора. Пока шла Масленица, то и дело заглядывал, а тут целых три дня пропустил. Конечно, времени прошло много, и письмо его, скорее всего, сгинуло на дне красивого ящика, но надо же на что-то надеяться. Без надежды хоть сразу в Либаву головой.
Эжен свернул к торгу. Городской старшина хлеб ел не даром. Праздничный мусор убрали. На торгу было чисто и скучно. Яблоки мочёные, рыба вяленая, капуста квашеная. В гостеприимно открытой лавке дорогие южные фрукты, духовитые и яркие. Наверное, какой-то корабль уже поднялся с юга. Весна идёт. Эжен миновал торг, выскочил на пустую Соборную площадь. Кончалась служба, которая на этой неделе полагалась каждый день. Из храма потянулся народ, на ступенях оживились нищие, которых сегодня почему-то было особенно много. Эжен привычным взглядом окинул толпу и вдруг споткнулся так, что шапка съехала на самый нос. На верхней ступеньке стоял королевский кавалер Карлус фюр Лехтенберг. Эжен поправил шапку, зажмурился, открыл глаза. Стоит. Королевский кавалер как он есть, в тёмном плаще, в тёплом кафтане с опушкой из седой лисы, в модной треугольной шляпе. Стоит, опирается на тросточку.
Всё! Всё кончилось! Впереди сытный обед, покои во дворце наместника, яркий огонь в очаге, лёгкое тёплое одеяло и упоительно чистые простыни. Эжен перевёл дух. Ноги почему-то подкашивались, не шли. Он вцепился обеими руками в шапку, ну, надо же держаться хоть за что-нибудь, дёрнулся вперёд и натолкнулся на холодный, совершенно равнодушный взгляд кавалера. «Не знаю тебя, – говорил этот взгляд, – в жизни тебя не видел». Карлус поднял руку в светлой перчатке, поправляя шляпу, и сделал короткий жест, лёгкое движение, означавшее «пошёл вон!». Таким небрежным жестом отсылают надоевших слуг.
И Эжен подчинился, не успев обдумать, что происходит. Снова надвинул треух на самый нос и, не оглядываясь, пошёл через площадь, прочь от собора, от кавалера, от последней надежды на спасение. Нырнул в знакомую хлебную лавку, нащупал в кармане грошик и сейчас же потратил его на ржаную лепёшку. Поедая её и усиленно делая вид, что ничто, кроме лепёшки, его не интересует, прижался носом к тускловатому окну, выходящему на площадь. Точно, нищих на ступенях намного больше и иные… в рванье одеты, но… плечи широкие, затылки крепкие, спины ровные. Кавалер стоит прямо, тросточкой покачивает, на них не глядит, но чуется в его фигуре что-то. Будто в тенёта попал.
Эжен, прикрываясь толстой бабой с большой кошёлкой, выскользнул из лавки и кружным, дальним, запутанным путём полетел домой. На задний двор проник даже не через проулок, а нырнул через забор. Прислушался – всё тихо. Рывком открыл дверь. Потухший очаг, разгромленная постель, рисунки Леля по всему столу, и никого. На чердак, что ли, забрались?
– Лель! Мышильда!
Эхо прошлось по пустому дому. На чердаке тоже никого не оказалось. Эжен с минуту пялился на влажные городские крыши в светлых пятнах предвесеннего солнца и лёгких тенях облаков, а потом скатился вниз, вылетел во двор. Что делать? Куда бежать? В порт… Найти Арлетту… она придумает… Она… Что может Арлетта, если даже королевский кавалер не справился, Эжен додумать не успел. Выскочил на Цыплячью улицу и нос к носу столкнулся с Лелем и Чернышом. Топали по зеленоватым булыжникам, весело держась за руки. Сзади уныло маячила Мышильда.
Эжен, ни слова не говоря, схватил их за шиворот и потащил домой.