Тень качнулась в их сторону, скользнула вниз, на кучу битого камня. Ветер подхватил длинный, наглухо запахнутый чёрный плащ, едва не сорвал низко опущенный капюшон.
– Мама! – выдохнул Эжен и, подхватив Леля, так и не выпустившего из рук кисточку, побежал. Где-то визжала Мышильда, и он понял, что напрасно бежит к дому, что в доме не спрячешься, но времени на умные рассуждения о том, куда бежать, уже не осталось.
День был тяжёлым. Работать без помощника Арлетта отвыкла. Очищать круг для танцев пришлось ощупью. Плясать без музыки было трудно. Бросали щедро, но Арлетта всё боялась, что Фиделио не доглядит, вытащат деньги из шляпы шустрые мальчишки, которых на праздничном торгу достаточно. Потому шляпу опустошала часто, а набранное складывала в мешочек, болтавшийся на толстой собачьей шее. Уж оттуда точно не украдут, побоятся. Закончила раньше, пошла к меняле, половину меди сменяла на серебрушки. Каждую ощупала, проверила на зуб, настоящие ли. Фиделио сидел рядом, следил, чтобы всё было по чести. Впрочем, меняла на Соборном торгу сильно не обманывал. Опасался за репутацию. Тут вам не порт, тут люди серьёзные, постоянные клиенты, таких обманывать грех.
Серебро надобно зашить в рубаху Эжена. В дороге пригодится и не украдут. Разве что вместе с рубахой. Оставшиеся деньги Арлетта потратила на еду. Прикупила мешочек сухарей, шмат солонины, пласт безмерно дорогого вяленого мяса. Трюмным пассажирам кормёжка не полагалась, что взял с собой, то и ладно. Сама за хлопотами поесть как-то забыла. Авось Мышильда что-нибудь приготовит. Странное прозвание. Эжен придумал, должно быть, из какой-нибудь книжки взял. Ох, беда-беда. Сирота при живой матери. Даже не ищут парня. Казалось бы, чего проще, старый дом проверить, так нет, за всю зиму никто так и не объявился. Зато королевича ищут. Псы. И так-то он странненький-убогонький, всем на свете обделённый. Убивать-то зачем? И Черныш пропал. Вот кому и на что он понадобился? Ладно бы ещё денег за него попросили, но нет. Пропал, как в воду канул. В Чёрного человека, крадущего детей, Арлетта верила не больше, чем в белых подземных червей и портового дракона с двумя головами, но на душе было муторно. В таких тяжких мыслях поднялась на Гору, нырнула в знакомую дыру, следом за Фиделио попетляла по запущенному саду. В саду прут, с которым она ходила теперь по городу, не помогал. Приходилось полагаться только на собачку.
Любимая собачка довела до сторожки и вдруг вырвалась, заметалась, взлаяла жалобно, с подвыванием. Арлетта взбежала по двум выщербленным ступенькам, привычно толкнулась в дверь и едва устояла на ногах. Двери на месте не было. В сторожке холод и тишина. Мёртвая.
– Эжен! – тихонько позвала Арлетта. – Мышильда!
Никто не отозвался, и она тихо осела на пороге, опасаясь наступить на страшное. На кровь. На мёртвых. Но кровью не пахло. И не было этого тяжёлого запаха, памятного ей с детства. Как это там Лапоть говорил? Ничего не находят, ни тел, ни одёжек.
Тихо как. Почками пахнет, живой землёй. И ветер сегодня хороший, с юга. Фиделио подбежал, растеряно ткнулся носом в коленку.
«Вот я немножко посижу, – подумала Арлетта, поглаживая узелок с покупками, – чуть-чуть посижу и придумаю, что теперь делать. Делать-то теперь что? К страже? Смешно. Всю зиму от стражи бегали. Может, как раз стража тут и была. К Коряге с Аспидом? Так может, это их рук дело. Прознали про принца и продали, кому выгоднее».
Арлетта стиснула голову руками. Ничего-то она не может. Даже поискать не может толком. Будь глаза целы, по следам поняла бы, кто был, в какую сторону детей утащил. А может, и не было никого, может, они сами сбежали. Голова болела всё сильнее. Южный ветер вышибал слёзы, как ледяная метель, в саду пахло уже не живой землёй, а разрытой могилой.
Фиделио вдруг взвился и захлебнулся отчаянным лаем, так, что откликнулись разом все городские собаки.
– Ну, ты что? Кто там? Наши вернулись? Пёс рвался из рук, но она не пускала. Если придётся бежать, без собачки никак.
– Ага, явилась наконец, – сказала темнота голосом Аспида, – пса своего уйми, а то хуже будет.
– Не будет. Где мои дети?
– Откуда мне знать. Я их сторожить не нанимался. Давай, подымайся, со мной пойдёшь.
– Обломаешься, – сказала Арлетта, ловко выталкивая привязанную к руке спицу. Терять больше нечего, так что теперь спляшем. Ничьей куклой она больше не будет.
Баллата-фуэте! Она знала, что Аспид не один, спиной чувствовала, отпуская Фиделио и раскручивая свой безотказный кнут.
Фиделио с рычанием рвал кого-то, она понадеялась, что Аспида, хотя ругались и орали вроде другим голосом. Спица проехалась по мягкому. Рядом завыли. «Сдохните все!» – выдохнула Арлетта и добавила завывшему с ноги. Кто-то схватил её сзади, и она, изогнувшись, ткнула спицей назад. Тот отвалился, но острая боль обрушилась на руку и голову. Тут уж стало не до танцев. Колени подкосились. Жалобно заплакал Фиделио. Канатная плясунья стала падать, но её подхватили и сунули головой куда-то, судя по запаху, в угольный мешок. Она брыкалась, пока не придушили, осторожно, со знанием дела, ровно настолько, чтоб пропало желание шевелиться. Ноги связали, попинали как следует, а потом вскинули на плечо и поволокли. Надо полагать, в Норы, потому что тащили долго. Рядом кто-то причитал, что ему надо к лекарю, и от этих причитаний головная боль разгоралась всё сильнее. Потом Арлетта упала, и угольный мешок сменился мешком каменным. Сухо, но пахнет затхлым, как в старых домах. А ещё пеплом и золой, как всегда пахнет в Норах. Рядом, за стенкой ходили и говорили, кто-то всё ныл и жаловался, требовал добить проклятую девку, а потом порезать на ремни. Впрочем, можно и наоборот, сначала порезать, а потом добить. У Сипяги вся морда в крови, проклятый пёс порвал так, что уносить пришлось, а у него во, дыра в боку, кровит сильно, ещё бы чуть-чуть, и прямо в печень. Скандалиста с дырой в печени унимали, мол, девка ещё нужна. Вот ежели это не та девка, что заказывали, то пусть он её хоть на ремни режет, хоть собаками травит, хоть в капусту рубит в своё удовольствие.
Потом все ушли, и стало тихо. Арлетта распутала ноги и свернулась в комок, прижалась лбом к прохладной стене. От этого голове было легче. Осторожненько били. Вот ежели она не та девка, что заказывали, тогда другой разговор пойдёт, и бить будут иначе. А ежели та… Заказать её мог только Бернард со товарищи. Тоже будут бить и убьют не сразу. Жаль, яда нет. Аспиду про яд она наврала. Денег, чтоб купить что-нибудь этакое, действующее быстро и мягко, у неё не было, а травиться простой крысиной отравой больно и гадко. Ну и пусть. Арлетта застыла, признавая полное поражение. Ничего уже не будет, ни хорошего, ни плохого, вообще ничего. Когда она это поняла, даже легче стало. Всю жизнь она билась, сначала ради Бенедикта, потом зачем-то спасая этих детей, которые ей даром не нужны. Работа, работа и ещё раз работа. И всё без толку. Ни дома, ни денег. Бенедикту не помогла, детей не спасла. Фердинанд мёртв, Фиделио убили.
«Ведь я так старалась, – сказала она неизвестно кому, – всё делала, всё и даже больше. Много, много лет. Через себя, через не могу, через силу».
Мало старалась, девочка-неудача.
Думала, что сражается и побеждает, а оказалось, что она всего лишь, как слепая ночная бабочка, бьётся о стекло. Силы у таких бабочек кончаются очень быстро. Вот и у неё закончились. Бабочки обречены, потому что они слабые, а стекло твёрдое. Что ни делай, как ни бейся, конец один. Тёмная яма. Сиди и знай, что помощи не будет. Ни от кого.
Возникла вялая мысль насчёт побега, но Арлетта даже не шевельнулась. Всё бесполезно. Всё уже решено. Шпильманы мы, нам ли бояться смерти. Пусть смерть нас боится. Канатная плясунья криво усмехнулась. Никто не боится бабочек. Они разбиваются, сгорают в огне, или их сжирает кто-нибудь посильнее.
– Я отдохну, – прошептала она, – теперь ведь можно?
Но, должно быть, и этого было нельзя. Отдых вышел какой-то муторный. Голова болела, ныла спина, крутило болью правую руку, похоже сломанную. За стеной снова ходили, бормотали что-то. Лязгнула дверь, кто-то рявкнул «не вздумай сдохнуть». Стукнуло легонько, плеснула вода. Но пить Арлетта не стала. Тошно было. Да и зачем?
Кто-то плакал. Скулил нудно и непрерывно, явно ни на что не надеясь. Лель?
– Заткнись, – сказал другой голос, – всё равно не поможет.
Эжен? Нет. Эжен бы утешал… А тут раздался звук затрещины. Плач оборвался. Теперь слышались только редкие всхлипы.
– Ты как подвернулся?
– О-отчим продал, – прошептал наплаканный голосок, – мамка полгода как померла, а он… он…
– Угу. Понял. Не смей реветь, а то снова вдарю. Достал уже.
– А ты как?
– Каком кверху. Мамка к бабке послала. Ну я и пошёл. Только не дошёл, чтоб их всех…
Помолчали.
– Хлебца бы, – протянул младший.
– Ага, щас. Придёт Чёрный человек, и всё тебе будет. Хлебушек, пирожное с кремом, марципаны с цукатами.
– Чего-чего? Чего такое марцапаны?
– Не знаю. Может, вкусное, а может, гадость такая, что и в рот не возьмёшь.
– Еда гадостью не бывает.
Снова помолчали. Обсуждать тут было нечего. Еда есть еда.
– А, – не выдержал младший, который очень старался не плакать, – а этот Чёрный человек… Зачем мы ему?
– Зачем колдуну невинные дети? Кровь будет пить, или в жертву приносить, или колдовство какое испытывать. Кто их, колдунов, знает. Только я живым не дамся.
– Тебе хорошо. Ты вон какой здоровый. А у меня во…
– Хм. Где ногу покалечил?
– Нигде. Родился такой.
– М-да. Плохи твои дела. Говорят, Чёрный человек таких больше всего ценит. Калечных всяких, уродливых. Во, вот как эта.
– Знаешь чего… она… наверное, она уже мёртвая. Совсем.
– Не… Дышит. Значит, живая.
«Мёртвая, – подумала Арлетта, – скорей бы уж».
Совсем умереть опять не получилось. За дверью зашумели, затопали, рядом кто-то заверещал, вырываясь, а потом раздался голос, странный, прерывистый, будто говорили, превозмогая сильную боль, тихо, сквозь зубы, с шипением на болезненном выдохе.