– Видишь такое. Вот когда я сама смотрела, ничего такого не видела. Только грязь и гадость. А с тобой смотрю и… и вот… – Она всплеснула руками, словно пытаясь обнять всё это. – Яблони, туман, лепестки, лёгкий жемчужный свет.
– А ты смотрела сама? – резко, деловито спросил ночной брат.
– Ну да. Ты ж достал мне лекарство. Ласточкины слёзы. И оно того, помогло. Не сразу, правда, но…
– Значит, ты видела. Долго?
– Не очень. До поздней осени. А потом головой стукнулась и опять… А может, просто действие кончилось. Только у меня больше не было. Пузырёк разбился и…
– Чушь. Знаешь, чего в том пузырьке было?
– Ласточкины слёзы?
– Водица лавандовая. Дорогая, правда, из фряжской земли, две серебрушки за гранец. Не бывает никаких ласточкиных слёз. Суеверие всё это. И с глазами у тебя всё в порядке. Это я тебе как травник говорю.
– Кто травник? – растерялась Арлетта.
– Я. Нет, я понимаю, ночные братья тебе больше нравятся. Всякие там роковые разбойники, драконы-оборотни, чёрные колдуны… Кто ещё? Ах да, некроманты с упырями. Так вот, это всё не ко мне. Я всего лишь бродячий травник. И как травник, говорю – видеть ты можешь. Глаза в порядке. Слепота твоя в голове. Напугалась в детстве до того, что на мир глядеть не хотела. А сейчас хочешь?
– Да.
– Ты видишь. Сама.
Арлетта ахнула. Она стояла совсем одна. Перед лицом качалась пышно цветущая ветка. Гладкие блестящие лепестки в тонких прожилках, золотистые сердцевинки, розовые кулачки бутонов.
– Ты где? – испугалась она.
– Здесь. Обернись.
Странно как-то это сказал, с горечью или со страхом. И раньше на себя глядеть не давал. Надо его утешить.
– Да ты не бойся. Это девиц за красоту ценят. С лица не воду пить.
Произнеся эту успокоительную мудрость, Арлетта обернулась.
– Ой!
Не, так не бывает. Всё это сон или предсмертный бред, выбирай, канатная плясунья, что больше нравится. Даже рукой перед глазами помахала. Не помогло, не развеялся. Значит, настоящий. Но так всё равно не бывает. Вот этот не мог носить её на руках, трястись рядом в шпильмановской повозке, дарить липкие пряники. Рядом с таким что должно находиться? Правильно, белый конь и принцесса, и то и другое неописуемой красоты.
– Что, не нравлюсь? – отрывисто спросил синеглазый красавец, смущённо проведя рукой по роскошной шевелюре цвета бледного золота. Совершенные брови сошлись обиженным домиком, безупречные губы сложились в жалкую улыбку.
– Так я и знал. Побриться забыл. И переодеться надо было.
Тут Арлетта разглядела свободную крестьянскую рубаху и потёртые штаны, заправленные в высокие ботинки. Поначалу-то ей показалось, что длинноногая мечта всех принцесс затянута в сверкающие доспехи. Кстати, обе ноги у мечты были в полном порядке. Никаких вонючих повязок, никаких костылей.
– Ты кто? – выдохнула она.
– Травник я. Бродячий травник. Может, хоть теперь спросишь, как меня зовут?
– К-как?
– Ивар Гронский Ар-Морран-ап-Керриг, крайн из белых крайнов Пригорья.
– Чего-чего?
– Для тебя – Варка.
– Ага… – ну, Варка – это хорошо, это можно как-то пережить, обычное имя, вроде свейское. – А крайн – это титул?
Небось господин земель из здешнего владетельного рода, почти принц. Конечно, кто бы сомневался.
– Нет, – успокоил её собеседник, – не титул. Крайн – это… ну, вот как-то так.
Вихрь бело-розовых лепестков взлетел над рядами яблонь, прошелестела трава, как флаги, заметались цветущие ветви. А над всем этим взмыли, застилая полнеба, сияющие крылья. Белее белого света, сильнее ветра, ярче молнии.
– Моё время утро, мои владения ветер и свет, мои крылья служат мне, пока я им верен.
«Да ладно тебе, – попыталась успокоить себя несгибаемая Арлетта, – ну, подумаешь, парень, ну, красивый, ну, с крыльями». Но успокоиться не получилось. Секунду крепилась, а потом, взвизгнув, отшатнулась назад. Споткнулась, запутавшись в траве, наткнулась спиной на ствол ближайшей яблони.
А он сейчас же оказался рядом. И крылья не помешали. Может, они вообще мерещатся? Случайно соткались из утреннего света, летящих лепестков и тумана?
– Тебе плохо? Ах я, дурак. Нельзя было так сразу.
Подхватил, не дал упасть и удариться. Арлетта крепко зажмурилась. Так, если не смотреть – он. На ощупь и по запаху – ночной брат со всеми своими шрамами. Только волосы чуть длиннее.
– Это сон, да?
– Да, если тебе так легче.
Сказал и понёс куда-то. Арлетта решила на всякий случай глаз пока не открывать. Но всё-таки не вытерпела, посмотрела сквозь ресницы. Зря.
Верхушки яблонь, взлохмаченные ветром, медленно проплывали внизу и вдруг кончились, как отрезанные стеной серых скал. Стена качнулась, улетая, внизу открылась каменная чаша, полная влажной зелени. Трава? Нет, деревья. Под деревьями что-то желтеет. Купавки? Одуванчики?
«А сейчас я упаду в обморок, – совершенно спокойно определила Арлетта, – или меня стошнит. Рубашку жалко».
– Тихо-тихо-тихо.
Её голову обхватили, прижали покрепче к той самой рубашке. Вокруг зашелестело, плеснуло зеленью, и канатную плясунью положили на мягкое. Мох? Трава? Сплетённые ветки? Ветки с молоденькими длинными листьями качались со всех сторон, будто в шалаше.
– Ну, ты чего? – растерянно спросил склонившийся над ней ночной брат по имени Варка. – Я думал, тебе понравится.
– Я высоты боюсь, – сумела выговорить Арлетта.
– Чего?! Да ты в сорока саженях над бурной рекой плясала, к Стопламенной башне канат привязывала, из Кумпола в Ревущий овраг спрыгнула. Там уже не сорок, там все восемьдесят саженей будет. Хорошо, моё окно во дворце на Кумпол смотрело. Едва успел тебя подхватить.
– Так ты тогда это… – выговорить слово «летел» у Арлетты не хватило духу.
– Я тогда последнее семечко разрыв-травы, на отъезд отложенное, извёл. Не хотел, чтоб увидели, как я из Висячьей башни ласточкой сигаю. А потом попался как дурак. Нарочно подальше от города ушёл, чтоб не заметили, и всё равно попался. До сих пор не понял, кто в меня стрелял и зачем. Думал, это расплата за трусость. Остаться надо было и терпеть, или уж плюнуть на всё и забрать мальчишку.
– Ты упал с неба, – прошептала Арлетта.
– Ну, под ноги твоему коню я свалился с дерева. Так что там с твоими страхами? Где спину ушибла?
– Да я пока не видела – не боялась. А видеть начала прямо на канате. И вот… Упала. Я одна работала, Бенедикт всё не шёл, а я… а потом оказалось, что он… что его…
И тут Арлетта заплакала. Вцепилась в многострадальную рубашку, уткнулась в ямку под горлом, пахнущую лесными травами, и разревелась. Так, захлёбываясь плачем, и рассказала про всё: про балаган Барнума, про чужую куклу, про Бенедикта, который её совсем не любил, Фердинанда, зарытого под чёрными ёлками, бедняжку Леля с его красками, про пропащих мальчишек, которых она спасала-спасала, да так и не спасла. Про то, как болит спина и ноют ноги, как у старой старушки, про все беды и неудачи, про то, как она бьётся, бьётся и никогда ничего не получается. А крестик она сохранила и хоть сейчас отдать может.
Тут она потянула с шеи этот самый крестик, но ночной брат не позволил, сжал её руки и прошептал:
– Прости меня. Прости, что искал так долго.
– Ты же не мог, – всхлипнула Арлетта, – тебя же стражники схватили едва живого и небось на каторгу.
– Не схватили, а забрали, не стражники, а свои, не на каторгу, а домой.
– Свои?
– Лексу я тогда плохо оглушил. Совсем сил не было. Он быстро очухался, всё вспомнил и позвать смог. Вот они меня и нашли.
– Те самые свои, которые цепи полируют и лучшее подземелье приготовили?
– Цепи – ерунда. Эти курицы такое учудили, никакому палачу в голову не придёт.
– Курицы?
– Сестрицы мои. Поначалу-то я совсем слабый был, вся осень прошла как во сне. Ничего не помню. Лечить-то они умеют, сам учил, да, видать, плохо выучил. Только и могли, что причитать. Мол, выпили меня, птичку бедную, злые люди, сверх сил помогал и надорвался. Додумались до того, что я натура тонкая, нежная, ранимая аки цвет полевой, всем ветрам открытый. Беречь меня, драгоценного, надо, стеречь и всячески охранять.
– В подземелье? – вздохнула Арлетта, устраиваясь поудобней. Вот если в глаза ему не смотреть, лица этого не видеть, то… хорошо так, спокойно. Прижаться покрепче и ничего не бояться, ничего не решать, ни о чём не думать.
– Если бы в подземелье… Они меня приворотным зельем напоили. Я тогда не соображал ничего, глотал всё, что ни приносили, дурак доверчивый. Как же, сестрицы любимые, лечат, заботятся.
Арлетта вздрогнула. Ну конечно, сейчас скажет, что любит кого-то, хоть и под приворотом, а она, Арлетта, так, на дороге встретилась. Слепая бабочка, девочка-неудача. Попыталась отодвинуться – не позволил.
– Не… неправильно думаешь. Не к девице приворот. Они, куры заполошные, догадались пригорской землицы в зелье намешать, да ещё наговорили чего-то все вместе. Чего наговорили, не признаю́тся, но получилось знатно.
– Как это – приворот на землю?
– Да очень просто. Я теперь тут как на привязи. По Пригорью брожу свободно, в Сенеж или в Пучеж отлучиться ещё могу, хотя через сутки тоска накатывает и обратно тянет, а чуть дальше – всё, конец света. Знаешь, я ещё до солнцеворота вставать начал, понял, что крылья целы… Я-то думал, что потерял их по слабости душевной… Но, видно, сжалились надо мной. Целы мои крылья, только другие стали.
Арлетта слушала тихий голос, как мамину сказку. Кругом качалось и шелестело, но это её больше не пугало. Всё равно ничего такого на самом деле не бывает, а сказки – это хорошо. Лишь бы рядом сидел, рук не разжимал, дышал в макушку.
– Какие другие?
– Ну, сильнее, что ли. Только слушаются хуже. Вверх всё время уносит, а наверху, знаешь, холодно. На крыло я стал, когда зима уже на переломе была, и сразу рванул в Верховец.
– Меня там не было уже.
– Так я хотел узнать, куда и когда вы уехали. Думал, буду расспрашивать людей, так по следам и найду. Боялся очень, что тебя в живых уж нет, простыла в той реке и померла в горячке.