– Не, мы шпильман, нас ничто не берёт.
– Угу, я заметил. Ещё третьего дня. Трещина в третьем позвонке, рука сломана, сотрясение мозга, ревматизм коленных и пястных суставов как следствие постоянного переохлаждения, дистрофия, хронический катар верхних дыхательных путей…
– Чего-чего?
– Того. Если б не слабость моя дурная да не чокнутые курицы, ничего этого у тебя, может, и не было. В общем, не попал я тогда в Верховец. На полпути так скрутило, что чуть не помер. Не помню, как вернулся. Крылья донесли. Думал, это от болезни, но нет. Дуры с перепугу во всём признались. Вдали от Пригорья могу часа два провести, если сил хватит боль терпеть. Но не больше. Ничего-ничего, я отворот уже сварил, настаивается. На цепи сидеть не буду, зря надеются.
– А как же ты меня нашёл?
– Да я припомнил, что вы в Липовец пробирались. А в Липовец мы и без всяких полётов частенько ходим. Колодец туда у нас.
– Колодец?
– Ага. Один шаг, и ты там, в Колокольном переулке у Птичьего фонтана. Ну а час-другой потерпеть можно. Вот я и стал туда наведываться. Ходил, расспрашивал про тебя, сколько сил хватало. Погуляю по городу, потом пару дней отлежусь и снова. Только я искал канатную плясунью с повозкой, конём и собакой.
– А я тебя искала, – прошептала Арлетта, – в порту, в городе.
– Кого ж ты искала, если меня никогда не видела?
– Ну, высокого, хромого, ухо отрезанное. А как же ты, травник, к палачу попал? Отравил кого?
– Не, палач тут ни при чём. Это арбалетным болтом. Давно уже. Во-от. Ходил я в Липовец, ходил, и всё без толку. А потом, в конце поста, смотрю, на стене написано… Знаешь, там есть такая стена, на которой люди желания пишут. Откуда это пошло – не знаю, но мы исполняем иногда. Смотря чего и кому желают. Так вот, на этой стене…
– Лель! – ахнула Арлетта, очнувшаяся от прекрасной сказки. – Эжен! Фиделио… Я знаю, Фиделио убили, но Лель, Эжен, Черныш с Мышильдой! Если ты такой… ну, колдун всемогущий или этот, как его, крайн, помоги! Они… их Чёрный человек забрал. Сколько я без памяти пролежала? Может, они ещё живы?! Может, хоть кого-то можно спасти? Ну да, ну да, Черныш с Мальком никому не нужны, но Эжен, он из благородных, из хорошей семьи, при дворе бывал, а Лель… Лель на самом деле наследный принц, за него, может, награда будет. Помоги, прошу…
– Ох, бабочка… Ну что ж ты опять плачешь?
– Шпильманы не плачут. Сделай что-нибудь!
– Да не надо ничего делать.
– Как не надо?! Тогда пусти меня, я сама…
– Да вот так. Не дёргайся. Чёрный человек – это я.
– А-а-а-а!
– Будешь вырываться – усыплю. Не вопи, а слушай. Лель твой уже ползамка красками вымазал. Эжен с сестрицей родной третий день ругается. Не желает с ней жить, а желает в замке, со всеми. Черныш три серебряных ложки испортил. Мастерски заточки делает, не успеваем отбирать. Малька за́мок не принял, я его в трубежскую стражу пристроил. Побудет сыном полка, может, мозги на место встанут.
Когда я увидел, чего Лель на стенке в Колокольном намазюкал, я первым делом в Дом с Голубями пошёл. Выжить Лель мог бы только с Эженом, а где Эжен будет прятаться? Наверняка дома.
– И никого там не нашёл.
– Ага. Вы хорошо скрывались. От кого, кстати? Там за домом следили какие-то…
– Ничего не знаю. Эжена спросить надо. Вроде Леля при дворе убить хотели. Это что же? Я уже отчаялась. Силы закончились. Совсем. Думала, больше не выдержу, а ты совсем рядом был, нас искал…
– Угу. С горя принялся всех подряд уличных пацанов расспрашивать. И того… самых злосчастных к нам забирать. Бросить их там духа не хватало. Потом на Аспида с Корягой вышел. Договорился с ним, что буду детей-сирот из его паутины понемногу выкупать. Вообще такое во многих городах бывает, но не так жутко. Этот Аспид… За год, за два дети сгорали. Ни за что бы с ними связываться не стал, если бы не тупые курицы и проклятое зелье. Сам-то я через два часа в Липовце помирать начинал. О тебе тоже расспрашивал. Малёк и этот, патлатый, как его, Лапоть, кремень парни. Ни словом вас не выдали. А вот Черныш прямо нахвалиться не мог, какая у него госпожа прекрасная, иберийские баллата пляшет, глаз не оторвать. А как ногами дерётся – прямо сердце радуется. Доверился мне, должно быть, потому что я на его языке говорил. В общем, пришёл я посмотреть, кто это в Липовце иберийские баллата плясать умеет, а там Лель с Эженом. Забрал их, отлежался немного и пришёл за тобой. Фиделио нашёл… Не, не, только не плачь. Живучая тварь твой Фиделио. Выходили мы его. Пока ещё не бегает, но скоро начнёт. Только к тебе я опять опоздал.
– Ничего. Я бы их ещё не так, если бы силы были.
– У меня были. Аспида я убил. Остальные… может, кто и выжил. Не проверял.
Увидел, что они с тобой сделали и… Боюсь, на месте этого логова камня целого не осталось. Я у них сирот подневольных по-честному выкупал, а они додумались детьми торговать, у родителей за деньги или угрозами вымогать принялись.
– А Коряга?
– А что Коряга? Других псов заведёт. Если б он мне под горячую руку попался… А так… Не будет Коряги, вылезет какой-нибудь прыщ-на-ровном-месте. Начнёт резать всех направо и налево, пока не укрепится. Пугнул я их знатно. Может, потише станут.
Арлетта вздохнула.
– Ты правду говоришь?
– Век воли не видать. Ну что, больше плакать не будешь?
– Буду, – прошептала Арлетта, – теперь можно.
– Нет, так не пойдёт.
Сказал и отодвинул длинные гибкие ветки.
– Выгляни, только осторожно, раз уж ты теперь высоты боишься. Помни, я тебя держу и ничего с тобой не случится.
За ветками была пустота, лёгкий жемчужный туман. Внизу, в тумане, лежала долина, странная, собранная из кусочков, разделённых уступами, обрывами, косо торчащими скалами. Каменная чаша, наполненная яблоневым цветом, сырой, заросший купавками луг, крутой склон, покрытый белыми колокольцами, маленький кусочек леса: семь дубов и крохотное пятнышко родника.
– Что это такое?
Голова кружилась, но смотреть и разговаривать это пока не мешало.
– Сады крайнов. Пешком тут далеко не уйдёшь, а летать очень даже можно. Вон там дальше вишни, только они отцвели уже, чуть пониже я травки кое-какие выращиваю, которые в обычных местах не растут. А там Ланкины розы, жаль, отсюда не видно.
– Розы? В мае?
– Так это ж Ланка. Захочет, и в январе всё зацветёт.
– А кто она?
– Главная курица. Эжена твоего старшая сестра. Выучил на свою голову. Я ей это зелье ещё припомню. Не одна она всякую гадость варить умеет. Была блондинка, станет зелёная с просинью.
– А… это она к тебе из дому сбежала?
– Нет. Это счастье не моё. Я себе другое добыл.
И замолчал. Смутился вроде. И Арлетте отчего-то стало неловко. Надо бы что-нибудь сказать.
– А мы где сидим?
– Только не пугайся, на дереве. Тут ива в расщелине случайно выросла. Я поговорил с ней немного и вот…
– Свил гнездо, – пробормотала Арлетта. С деревьями он разговаривает. Летает. Гнёзда вьёт.
– Надо же где-то прятаться, чтобы братья-сёстры не доставали.
Арлетта, пользуясь тем, что её крепко держат, высунулась немножко дальше. И снова зря. Гнездо зелёным шаром висело на отвесной скале, из трещин которой свисали длинные хвосты каких-то растений, лепились кривые невысокие деревца. По обросшим сизым мхом камням не слишком многоводный водопад тихими струйками сползал в маленькое, даже на вид холодное озеро. Ровный, плавно изогнутый берег, покрытый сероватым песком, густые непролазные кусты шиповника, над ними – несколько могучих сосен. Печальное место. Место для одиночества.
Посмотрев на растрёпанные верхушки, окутанные туманом, Арлетта поёжилась. Вниз бы, на берег, на твёрдую землю, посидеть, подумать, умыться немножко, а то небось всё лицо от плача распухло.
Ой! Взвились плакучие ветки, озеро рванулось навстречу. Заорать она не успела. Только набрала в грудь побольше воздуха, как её аккуратно поставили на прибрежный песок, твёрдый, холодный и вполне надёжный.
– Ты что, в мыслях моих копаешься? Так я и знала! Ты ещё тогда…
– Да не копаюсь я, – усмехнулся не ночной не брат по имени Варка, усевшись на травку, – там копаться никакого терпения не хватит. У девиц в головах всегда такая неразбериха.
Возражать Арлетта не могла. Неразбериха сейчас у неё в голове творилась знатная. Поэтому решила сделать что-нибудь простое и нужное. Это всегда помогает. Пошла к воде, умылась. Поглядела на себя в дрожащее зеркало. Красота. Волосы во все стороны рожками и завитушками, щёки впалые, зато глазки распухшие, заплывшие. А этот сидит, смотрит…
– Купаться не вздумай. Тебе нельзя. Вода здесь ледяная, а ты вся насквозь застуженная.
Ледяная, это правда. Аж пальцы застыли. Зато в голове прояснилось. Села рядышком с неколдуном-недраконом, покосилась на него, привыкая. Это же он, вот этот, как сон, прекрасный, фиалочки подарил, про саламандру пел. Это ради него она разбойника сковородкой шарахнула. Сидит, на воду уставился.
– Что теперь со мною будет?
– Ну, что-что. Сначала я буду тебя лечить. Потом ты будешь отдыхать. Долго. До тех пор, пока сама танцевать не захочешь.
– А если не захочу?
– Ну и не надо. Хотя… Мне нравилось. Но… не хочешь, как хочешь. Будешь просто жить.
– Где?
– В замке. Или, если не хочешь никого видеть, у Лексы с Нюськой, в сторожке на Крестовой круче. Тишина, красота и никаких людей. Одни сплошные ёлки.
Арлетту передёрнуло. Сразу вспомнился бедный Фердинанд.
– Не люблю ёлки.
– Тогда в Бренне. Ты же дом хотела. Будет дом. С коврами, занавесками и камином. В Бренне весело. Балы, приёмы, праздники. Ярмарка с каруселями три раза в неделю. О… про ярмарку это я зря брякнул. В Сенеже тоже можно, у Хелены с Филиппом, в Цитадели или в городе. Там, хоть и столица, потише, поспокойнее. Хелене ты понравилась. Побудешь у неё дамой свиты. От тех, что ей навязывают, бедняжку мутит. А отказаться нельзя, протокол. М-да… может, её и по другой причине мутит. Интересно, сама-то она догадалась или это пока только