Я думал, она сошла с ума. Во время борьбы я вдруг резко дернул руку и ощутил, что нож, который я так и не выпускал из руки, впился где-то в ее тело. В лицо мне хлынула теплая жидкость, она закричала и отпустила меня. Что-то теплое наполнило мою горсть, я сжал это в горсти и отбросил нож. Рука моя освободилась, я стал водить ей по ее телу. Оно постепенно холодело. Она умерла. Тут я раскашлялся, но это был не кашель, а сухой, резкий смех, от которого мурашки бегут по телу. В страхе я накинул халат и пошел в свою комнату. При свете ночника я разжал горсть и увидел на ладони ее глаз. Все мое тело было залито ее кровью.
Я подошел к зеркалу, но, только взглянув, в страхе закрыл лицо руками, я увидел, что я стал похож, нет, я превратился в того самого оборванного старика. Волосы и борода мои стали такими, какими бывают волосы и борода человека, который вышел живым из комнаты, где он столкнулся с коброй: они побелели. Губа моя, как губа того старика, была разорвана, глаза лишились ресниц, на груди торчал клок седых волос, и в меня вселился какой-то совсем новый дух. Я совсем иначе думал, совсем иначе чувствовал и не мог от него освободиться – от того дэва, который во мне пробудился. Вот так, не меняя положения, закрыв лицо руками, я вдруг невольно расхохотался. Расхохотался еще сильнее, чем раньше, расхохотался смехом, который потрясал все мое существо. Глубокий смех, выходящий не знаю из каких таинственных глубин моего тела, пустой смех, клокотавший только в моем горле, выходивший из пустого нутра. Я ведь стал тем самым оборванным стариком!
От внезапно поднявшегося страшного внутреннего смятения я как бы вдруг пробудился после долгого глубокого сна и стал тереть глаза руками. Я находился все в той же своей комнате, светало, утренний туман заслонял окна. Издали послышался крик петуха. В стоявшем передо мной мангале все угли погасли, подернулись пеплом, умерли. Я почувствовал, что и мысли мои, как те раскаленные угли, тоже погасли, стали золой, умерли.
Первое, что я стал искать, – рейский кувшин, который я получил на кладбище от старого извозчика. Но кувшина нигде не было. Я обернулся и увидел, что в дверях стоит некто, отбрасывая сгорбленную тень. Нет, не только тень была сгорблена, это был горбатый старик, голова и шея его были замотаны шарфом, под мышкой он держал что-то завернутое в грязный платок, похожее по форме на кувшин. Он засмеялся резким и сухим смехом, от которого у меня по телу поползли мурашки.
Как только я двинулся с места, старик повернулся и вышел на улицу. Я встал, хотел бежать за ним, чтобы отнять у него этот кувшин, этот узел, то, что завернуто в платок, но старик удалялся от меня очень быстро. Я вернулся, открыл окно моей комнаты, выходящее на улицу. И тут я снова увидел сгорбленную фигуру старика, идущего по улице. Плечи его тряслись от смеха, под мышкой у него было что-то завернутое в платок, он медленно, с трудом, хромая, шел, пока не скрылся в утреннем тумане. Я вернулся от окна, посмотрел на себя в зеркало: одежда моя была изорвана, весь с головы до ног я был вымазан свернувшейся кровью. Две золотистые мясные мухи уже кружились вокруг меня, мелкие белые червячки извивались на моем теле, тяжесть трупа давила мне на грудь…
Бродяга Аколь
Все жители Шираза хорошо знали, что Даш Аколь и Кака Рустам – смертельные враги.
Однажды Даш Аколь зашел в чайную «Два столба», где был завсегдатаем. Устроившись на саку, он, сидя на корточках, принялся размешивать большим пальцем лед в чашке с водой. Рядом с собой он поставил клетку с перепелкой. На клетку был накинут кусок красной материи. Неожиданно в чайную ввалился Кака Рустам. Грызя семечки и насмешливо поглядывая на Даш Аколя, он уселся как раз напротив и крикнул мальчишке-слуге:
– Ну-к-к-ка, п-п-паренек, п-п-принеси мне чаю!
Даш Аколь строго взглянул на мальчика. Тот испугался и сделал вид, будто очень занят и не слышал приказания Кака Рустама. Один за другим вынимал он стаканы из бронзовых подстаканников, опускал их в ведро с водой и потом очень медленно перетирал. Стаканы тихонько поскрипывали, когда по ним проводили салфеткой.
Кака Рустам, возмущенный подобным невниманием к своей особе, закричал:
– Разве т-т-ты оглох? Я ведь т-т-тебе говорю!
Мальчик, нерешительно улыбаясь, посмотрел на Даш Аколя.
– Ч-черт п-побери! – вскипел Кака Рустам. – П-пусть те, что г-г-грозятся, выйдут сегодня ночью на улицу. Они счи-т-тают с-с-себя настоящими лути, п-пусть разомнут с-свои руки и ноги!
Даш Аколь, продолжая вертеть лед в чашке, незаметно наблюдал за происходящим. Услышав слова врага, он громко захохотал, при этом из-под его усов, выкрашенных хной, блеснули крепкие белые зубы.
– Хвастают только трусы! – проговорил он. – Потом разберемся, кто храбрый Рустам и кто трусливый Эфенди.
В чайной засмеялись. Смеялись не над заиканием Кака Рустама: всем давно было известно, что он заика.
Бродяга Аколь в городе был известен так же, как, например, бывает известен в деревне бык с белой отметиной на лбу. Не было ни одного лути, который не испытал бы на себе силу его кулаков. Каждый вечер Даш Аколь появлялся в квартале Сардизак и, выпив в каком-нибудь кабаке бутылку водки, становился грозным и внушительным. Где уж там Кака Рустаму до него. Да тот и сам прекрасно понимал, что не может быть ни партнером, ни соперником Аколя, который уже дважды избивал его и три или четыре раза сидел у него на груди, когда они боролись.
Счастье изменило ему и в последний раз. Было это несколько ночей назад. Кака Рустам, видя, что на улице прохожие появляются уже редко, распоясался. Неожиданно, как смертоносный вихрь, на него налетел Даш Аколь, треснул его кулаком и заорал:
– Кака, что ты ведешь себя, как баба, которая скандалит, когда мужа нет дома?! Или ты опиума накурился и у тебя мозги затуманились? Брось! Это забавы для трусов. Что ты корчишь из себя лути? Зачем ты каждый вечер вымогаешь у людей деньги? Ведь это же самое обыкновенное нищенство! Клянусь циновкой Али, если ты еще хоть раз будешь хулиганить, я с тобой разделаюсь. Вот этим мечом я разрублю тебя пополам.
Кака Рустаму пришлось ретироваться, однако он решил отомстить Аколю и теперь только искал случая, чтобы с ним рассчитаться.
Жители Шираза любили Даш Аколя. Особенно он был популярен в квартале Сардизак, где верховодил всеми лути и творил суд и расправу. Даш Аколь никогда не задевал женщин и детей, больше того, был ласков с ними, а если какой-нибудь наглец приставал к женщине или задирал прохожих, ему не удавалось безнаказанно ускользнуть от Аколя. Даш Аколь любил помогать людям: когда у него было хорошее настроение, он даже подносил им до дому тяжести.
Но чего Даш Аколь не переносил, так это соперничества. Вот поэтому он терпеть не мог Кака Рустама, который бахвалился и болтал всякую чепуху, особенно когда накурится опиума.
Кака Рустам сидел в чайной, не зная, как ответить на только что полученное оскорбление, исходя желчью, жевал свои усы. Он был так зол, что если бы его в тот момент ударили ножом, из раны не выступило бы ни капельки крови.
Через несколько минут хохот утих и все как будто успокоились. Лишь подручный, мальчишка в рубашке с круглым воротом, бумажных шароварах и тюбетейке, все еще корчился от смеха, держась руками за живот. По правде говоря, посетителям чайной тоже хотелось смеяться, когда они смотрели на мальчишку. Кака Рустам не выдержал. Он вскочил с места, схватил стеклянную сахарницу и бросил ее в голову мальчика. Но сахарница попала в самовар, самовар вместе с чайником упал на землю и разбил несколько стаканчиков. Кака Рустам выпрямился и с перекошенным от злобы лицом выскочил из чайной.
Владелец чайной растерянно огляделся, потом поставил самовар на место.
– У Рустама, – сказал он с грустью, – было всякое оружие, а у нас – только этот помятый самовар, и тот теперь пропал.
Едва произнес он имя Рустама, как в чайной раздался новый взрыв смеха. Владелец чайной хотел было наброситься на своего помощника, но Даш Аколь достал из кармана кошелек с деньгами и бросил его хозяину.
Тот взял кошелек и, взвесив его в руке, рассмеялся.
В это время в чайную вбежал человек в бархатном жилете, широких штанах и невысокой войлочной шапке. Он осмотрелся по сторонам, подошел к Даш Аколю и поздоровался с ним.
– Хаджи Самад скончался! – сказал он.
Даш Аколь поднял голову:
– Да простит Господь его грехи!
– Разве вы не знаете, что он оставил завещание?
– Ведь я не пожиратель трупов, иди и скажи это тем, кто питается покойниками!
– Но ведь он же сделал вас опекуном своего имущества!..
Казалось, на лице Даш Аколя разгладились все шрамы. Он оглядел пришедшего с головы до ног и провел рукой по лбу. От этого движения его яйцевидная шапка свалилась и обнажился лоб, одна половина которого была коричневой от загара, а другая, всегда скрывавшаяся под шапкой, совсем белой. Он покачал головой, достал трубку с инкрустированным чубуком, не спеша набил табаком, примял его большим пальцем, потом зажал.
– Да простит Аллах грехи хаджи! Он вот спокойно умер, а мне доставил столько хлопот. Ну что же делать, ступай, я приду следом, – проговорил он.
Посланец – это был приказчик Хаджи Самада – большими шагами вышел на улицу.
Даш Аколь не спеша затягивался. Он сидел серьезный, насупившийся, и казалось, словно черные тучи внезапно набежали и погасили царившие до этого смех и веселье.
Даш Аколь выколотил трубку, поднялся, отдал мальчику клетку с птицей и вышел на улицу.
Когда Даш Аколь появился в эндеруне дома Хаджи Самада, там уже прочитали заупокойную молитву. Лишь несколько чтецов Корана и мелких служек ссорились из-за денег. Аколь некоторое время подождал возле водоема, потом его позвали в большую комнату, широкие раздвижные окна которой были открыты. В комнату вошла хозяйка и села за занавеской.
После обычной церемонии приветствия Аколь сел на тюфяк и сказал:
– Ханум, пусть Аллах облегчит ваши страдания, да принесет Аллах вам счастье в детях!