Казанский чего стоит! Колокольню за тридцать вёрст видно. А заметили, как на Пасху Ставрополь преображается? Люди становятся вежливее, добреют, не ссорятся.
— Ваша правда. У нас в книге «Для записи преступлений» на Пасху и Рождество в графах касательно смертоубийств, грабежей и разбоев всё чаще пропуски. Пьяный мордобой в расчёт не беру. Видно, хевраки[8] откладывают свою работу на чёрные дни календаря да на осеннюю ярмарку.
Не доезжая саженей пятидесяти до дома, в котором жила врач Кирюшкина, показалась небольшая толпа, человек пять-семь. Из окна валил дым, раздавались тревожные голоса, и среди этой людской массы виднелся дворник в овчинном полушубке и мохнатой папахе.
— Полагаю, Клим Пантелеевич, тут что-то не так.
Поляничко спрыгнул с коляски и направился к дворнику.
— Что тут у тебя, любезный, стряслось?
— Да вот, ваше благородие, докторша спать легла, а какой-то супостат обмотал живую крысу паклей, пропитанной керосином, поджёг и бросил ей в форточку. Крыса носилась по комнате, поджигала всё вокруг, пока ейный Примус серую бестию не придушил.
— Что ты мелешь, какой ещё Примус?
— Докторша кота Примусом нарекла. Он-то крысу и задавил, хозяйку спас от пожара и верной погибели, но и сам, бедолага, сгорел заживо. Хочите зайти али мне кликнуть её?
— Позови. Пусть выйдет. Дымно там.
— Я мигом, ваше-ство.
Почти сразу появилась доктор Кирюшкина в наброшенном пальто и с заплаканным лицом. Её трясло, точно в лихорадке.
— Екатерина Ивановна, как вы, целы? — участливо поинтересовался Поляничко.
— Я-то в порядке, а вот котик мой погиб.
— Это поправимо. Нового заведёте. Главное — вы живы. Хорошо ещё, что так всё закончилось. А ведь злодей мог и зажигательную бутылку в форточку бросить. Вы уж больше её не открывайте. Ещё лучше — перейдите спать в другую комнату с окнами во двор. Так будет спокойнее.
— Хотелось бы знать, Ефим Андреевич, когда вы поймаете этого Слепня?
— Ищем.
— Скажите, а остальные, о ком в газете писали, в порядке? Или он только ко мне привязался?
— К сожалению, убит коллежский асессор Бояркин, — угрюмо проронил Поляничко.
— Господи! Горе-то какое! Видать, и мой черёд не за горами…
— Из дома, пожалуйста, не выходите. Двери на ночь проверяйте. Мне пора. Честь имею кланяться.
Когда доктор удалилась, Поляничко приблизился к Ардашеву на шаг и сказал негромко:
— Теперь понятно, что означала посылка с крысиным хвостом. Как видим, Слепень уже дважды потерпел фиаско. Вы правы. Он попытается взять реванш. Что выдумает на этот раз? И будут ли новые посылки, или нет? Откровенно говоря, мне трудно представить, каким, например, ещё вариантом можно свести в могилу судью, используя вилку и сыр, если один из способов убийства вы сумели предвидеть и не допустить.
— Думаю, тут надобно смотреть шире. Вилка — не обязательно вилка, под нею может подразумеваться любое острое орудие, а сыр — всё, что относится именно к нему. Фантазии есть где разгуляться. Так же и с крысиным хвостом. Слепень маниакально настойчив. Я убеждён, что он будет следовать предметам, находящимся в посылках.
— И как быть?
— Необходимо сузить круг лиц, осведомлённых о грехах теперь уже покойного Бояркина и ещё здравствующих Приёмышева и Кирюшкиной.
— Каширин этим занимается. Тут вот в чём беда: если доктора можно заставить не выходить из дому, то что делать с безопасностью Приёмышева?
— Ставя себя на место преступника, я бы постарался сосредоточиться на его служебном присутствии. Для этого надобно проникнуть либо в кабинет, либо в залу заседаний, где будет слушаться дело. Но вот как связать новый способ убийства с сыром и вилкой — пока не знаю. Завтра у меня процесс у другого судьи. Но я постараюсь прийти пораньше и осмотреть кабинет Приёмышева.
— Благодарю вас, Клим Пантелеевич. Доброй ночи!
— Честь имею.
Широко выбрасывая вперёд трость, присяжный поверенный шагал по Казачьей улице, сохранившей название с момента основания города. Тротуары были заботливо посыпаны песком, и острый зимний наконечник трости был не удел. Фонари здесь стояли не электрические, как на Николаевском проспекте, а керосино-калийные, выполняющие роль своеобразных маяков в ночном пространстве. Их задача — освещать на сажень в диаметре и не дать прохожему заблудиться в кромешной тьме.
Город спал, но в окнах некоторых особняков, разрисованных затейливыми морозными узорами, горел свет и двигались тени. Там текла чужая, неведомая жизнь. В двухэтажных домах ставней не было. Да и зачем они, если дотянуться до окон даже первого этажа было невозможно? Ставни присущи простым горожанам с невеликим достатком или чиновникам средней руки, врачам, учителям и небогатым адвокатам.
Вскоре показался особняк Ардашевых. Построенный в стиле модерна и неоклассицизма, своим северным фасадом он выходил на Николаевский проспект. Архитектурные изыски отличались смелостью решений. Входная дверь имела форму громадной замочной скважины. Три восточных окна были обрамлены плоскими горизонтальными выступами и фигурными овальными расширениями. Венчал здание простой карниз, над которым высился ажурный кованый парапет с тумбами в ширину каждого оконного проёма. Всё сооружение имело вид строгой роскоши и числилось под номером 38.
В гостиной из-за наглухо задёрнутых портьер пробивался электрический свет. Несмотря на столь поздний час, горничная накрывала на стол. Вероника Альбертовна перенесла ужин, ожидая возвращения супруга с минуты на минуту. Так подсказывало сердце. И оно не ошиблось. Хлопнула входная дверь.
X
27 января, вторник
Обычно Клим Пантелеевич просыпался в половине восьмого. После пятнадцатиминутного комплекса гимнастических упражнений приступал к бритью. Первым делом правил свой Solingen по доводочному ремню из мягчайшей кожи, неторопливо взбивал помазком пышную мыльную пену и наносил на лицо. И хотя в продаже уже появились так называемые безопасные бритвы господина Жиллетта — коммерсанта из Северо-Американских Штатов, — их присяжный поверенный не признавал. Да разве можно назвать бритвой этот тонкий кусочек металла, которым бреются до тех пор, пока не затупятся обе стороны лезвия, а потом выбрасывают и заменяют новым? Бритва, как сабля, должна быть одна. Приятная неровность оправы, изготовленной из панциря черепахи, всегда придавала уверенность выверенным за годы коротким движениям руки.
Горничная Варвара уже внесла самовар и накрыла завтрак. Нарезанная аккуратными ломтиками розовая ветчина благоухала свежестью, а осетинский сыр успел покрыться лёгкими прозрачными каплями влаги. Масло в маслёнке начинало медленно таять. Сваренные в мешочек два яйца стояли в подставках-пашотницах и ждали, когда специальными ножницами будут аккуратно срезаны их верхушки. Пахло свежезаваренным чаем. Супруга сидела напротив. Намазывая масло на хлеб, справилась:
— Дорогой, говорят, что вчера убили старшего советника Бояркина через каминный дымоход? Неужели такое возможно?
— Откуда тебе это известно, если преступление совершено вчера, а газеты сообщат об этом в лучшем случае сегодня вечером?
— У нас закончился осетинский сыр, и Варвара пошла на базар. Там ей и поведали. Право, а ты откуда знаешь об этом? Неужто решил отыскать злодея?
— Судье Приёмышеву тоже угрожают. Он обратился за помощью. Я согласился.
— Бесплатно?
— А ты считаешь, я должен был взять с него деньги за то, что он просит спасти его жизнь?
— Ты прав, прости.
— Приёмышева собирались отправить в мир иной в тот же день, когда он и подошёл ко мне со своей просьбой. Кроме него, мог пострадать кто угодно. И гости, и жена, и дети. Им принесли отравленный хлеб якобы из булочной.
— Какой ужас!
Клим Пантелеевич допил чай, промокнул губы салфеткой и поднялся.
— Ты когда сегодня вернёшься? — спросила жена.
— Заседание начнётся в десять. А сколько продлится — одному Богу известно.
— Желаю тебе удачи, милый.
— Спасибо, дорогая.
Снег под подошвами прохожих скрипел жалобно, словно был обеспокоен за свой ногами мятый вид. Дома стояли угрюмые и отрешённые, будто сонные. Дымными нитками из печных труб тянулось тепло. Колокольня Казанского собора расчертила бирюзовое небо на две ровные части, точно по линейке. Справа — Нижний базар и Ташлянское предместье, слева — Николаевский проспект, Александровская улица, Воробьёвка, Барятинская, Госпитальная… Шум пролёток, крик молочницы и ленивое карканье ворон тонули в снежных перьях, покрывавших землю.
Коляски по близости не было, ждать её не хотелось. Извозчичья биржа находилась за Тифлисскими воротами, и присяжный поверенный пошёл вниз по проспекту.
До начала судебного заседания оставалось ещё три четверти часа, можно было не спешить. Да и думалось, идя пешком, легче. «Итак, на сей момент ситуация пресквернейшая. Один труп уже есть, а могло быть три. Способы убийства на любой вкус: отравление, разрыв картечи, сожжение. И всё это несмотря на присланные фальшивые покаянные письма… Ох, господи, я же должен был проверить залу судебного заседания Приёмышева…
— Извозчик! — Ардашев махнул тростью, и пролётка остановилась.
XI
Поднявшись по ступенькам здания окружного суда, Клим Пантелеевич понял, что опоздал. В коридоре, у кабинета судьи Приёмышева, толпились люди. Ардашев заглянул в приоткрытую дверь. Приёмышев лежал на полу лицом вниз и корчился в судорогах, пытаясь что-то произнести. Прокурор и присутствующий в процессе присяжный поверенный склонились над ним.
— Что здесь произошло? — Ардашев обратился к присутствующим.
— Ничего не могу понять, — развёл руками секретарь судебного заседания. — Павел Филиппович зашёл в залу, сел в кресло и вдруг вскрикнул. Тут же резко поднялся, сказал, что заседание начнётся позже, и вышел. Ни я, ни прокурор, ни адвокат ничего не поняли. Он слегка пошатывался. Я за ним. Открыв дверь, увидел, что судья опустился на четвереньки. Тут же послал за доктором. Я и в полицию на всякий случай протелефонировал, ведь в его адрес были угрозы… Смотрите, он еле дышит. Наверное, апоплексический удар.