— Что? Да как вы смеете, господин Озерецкий! — глаза пристава расширились, рука невольно потянулась к шашке, на скулах заходили желваки, и он шагнул к незваному гостю: — Вон! Я приказываю, вон!
Корреспондент исчез, точно унесённый смерчем.
Добраго вынул из портсигара папиросу, чиркнул спичкой, сделал пару затяжек и выговорил грустно:
— Что за люди, а? Говоришь вежливо — не понимают. А стоит топнуть ногой — мигом слушаются. Не любят русские люди закон. Ох как не любят. О справедливости поговорить, о правде — всегда пожалуйста. Только правда у всех разная! У купца — одна, у крестьянина — другая, у студента — третья. Объединить всех может только закон. Вот он должен быть единым: и для государя, и для великого князя, и для вот этого господина репортёра. А если нет, то разброд и шатание. Так и до новых бунтов недалеко. Мой долг — требовать от каждого горожанина неукоснительного выполнения законности.
— Правовая культура, согласен с вами, у нашего народа хромает, — поглаживая кота, проговорил Игнатьев. — Для воспитания полного законопослушания, думаю, ещё лет пятнадцать-двадцать надобно. Виной всему недисциплинированность русского мужика, разгильдяйство.
— А разгильдяйство у него откуда, Родион Спиридонович? — поинтересовался Ардашев, осматривая подоконник. Не получив ответа, он изрёк: — От власти, от нас, дворян, от помещиков, кои держали его бедного с испокон веков как скотину. Отбили крестьянину всякую охоту к заработку, к инициативе и бережливости. А потом, поездив по заграницам, мы восхищаемся: «Ах, какие немецкие крестьяне экономные, трудолюбивые, опрятные и законопослушные!» Да, они законопослушные, потому что этот самый закон уже не одну сотню лет охраняет самое главное — их свободу, а значит, и семьи, и имущество, и благосостояние. Вот они и привыкли соблюдать закон. Им это выгодно. Возможно, если бы в России отменили крепостное право сразу после победы над Наполеоном, то жизнь бы у нас давно наладилась. И иностранцы восхищались бы русским мужиком не только как отважным воином, но и как крепким хозяином своей земли и законопослушным собственником. А то ведь чуть что — горят помещичьи усадьбы. Петуха запустили!
— Эх, жаль, не дали анархисты Петру Аркадьевичу закончить его начинания! — вмешался в разговор пристав. — Смотрю, его аграрная реформа затормозилась.
— Вы правы, Пров Нилович. К тому же Столыпин, если я не ошибаюсь, стал самым молодым нашим премьер-министром, в сорок четыре года! Случай для России небывалый! — лаская кота, сказал Игнатьев.
— А Котофей Котофеевич вас полюбил, — заметил пристав. — Мурлыкает от удовольствия.
— Мне кажется, он голодный. Позволите, я его заберу? Ведь пропадёт, бедолага. Комнатный. Такие на улице редко выживают.
— Сделайте доброе дело, Родион Спиридонович, Господь отблагодарит. Кстати, надо ему имя придумать.
— А что тут изобретать? Котофеем пусть и будет.
— Правильно!
— Тогда, пожалуй, господа, я вас оставлю. Понесу этого парня домой. Покормлю.
— Конечно. Спасибо, что вызвали меня, — поблагодарил Добраго.
Уже у самой двери Игнатьев сказал:
— Если позволите, Клим Пантелеевич, я вас позже навещу.
— Всегда рад, — проговорил Ардашев. — Только кота зовут Лагранж.
Услышав своё имя, кот замяукал.
— Лагранж? Откуда вам это известно? — изумился Родион Спиридонович.
— На подоконнике у крайнего правого окна лежит кошачий ошейник, на нём написано: «Лагранж, Мещанская, 24». Форточка там не закрывается на поворотную щеколду из-за того, что, будучи всегда открытой, древесина от влаги разбухла. А отворена она была постоянно, потому что Поликарп Осипович разрешал коту ходить через форточку на улицу и справлять нужду. Соответственно, и ошейник с именем и адресом нужен был для того, чтобы в случае невозвращения домой Лагранжа его могли вернуть хозяину за вознаграждение. В доме, как вы заметили, кошачий ящик с опилками отсутствует, оттого здесь и запахи. Преступник, пытаясь создать впечатление нахождения в доме профессора, кота не выпускал и форточку закрыл.
Клим Пантелеевич подошёл к окну и распахнул форточку. Кот мгновенно выскочил из рук Игнатьева, запрыгнул на подоконник и растворился в пространстве открытого прямоугольника. Присяжный поверенный растерянно развёл руками и пробормотал:
— Где же теперь я его найду?
— Не беспокойтесь, Родион Спиридонович. Ещё вернётся в дом.
— Лагранж — странная кличка, — изрёк пристав и усмехнулся: — А впрочем. Стоит ли удивляться? Профессору чудачеств было не занимать.
— Это фамилия известного французского математика XVIII века, внёсшего много нового в теорию чисел и теорию вероятностей. Это как раз то, чем занимался Поссе, пытаясь соединить математический анализ и хорарную астрологию. Я полагаю, ему это удалось. С помощью сего симбиоза, как следует из его писем, он научился выигрывать в любую лотерею, то есть почти на сто процентов угадывать выигрышные номера.
— Помилуйте, Клим Пантелеевич, да разве такое возможно? — вымолвил полицейский, медленно проводя пальцами по бакенбардам.
— В своём последнем письме Поликарп Осипович поведал, что ему удалось вывести некоторые математические величины и он на пути открытия идеальной формулы, позволяющей угадывать номера «счастливых» лотерейных билетов практически безошибочно. Он ждал розыгрыша лотереи «Тюльпан», билеты купил в столице, заполнил и отправил. Вернулся в Туапсе и продолжил работать над уточнением формулы.
— Тогда, выходит, любой человек, имеющий под рукой формулу профессора Поссе, мог выиграть в лотерею? — высказал мысль Игнатьев.
— Да, если только профессор написал итоговую формулу с пояснениями, доступными для простого смертного.
— Что ж, господа, давайте осмотрим кабинет, — проговорил пристав и шагнул в соседнюю комнату.
Книги от пола до потолка занимали три стены кабинета. Сквозь оконное стекло солнечный луч падал на письменный стол и упирался в спинку деревянного кресла, рядом с которым стоял венский стул. Поверхность стола занимал письменный прибор, каменный стакан с карандашами и счётный цилиндр Нестлера[30], настольный календарь, «Отчёт Общества Армавир-Туапсинской железной дороги за 1913 год» и совсем небольшая шахматная доска с расставленными фигурами.
— Клим Пантелеевич, это ваша партия? — осведомился пристав.
— Да.
— А вот и ваши письма, даже с конвертами, — указывая на картонную коробку, заключил полицейский. Он взял одно, прочёл и спросил: — Вы сказали, что профессор прислал вам последнее письмо, датированное двадцатым апреля?
— Именно. А ответ я отправил двадцать третьего, в день получения.
— Вот оно и есть, — пристав потряс конвертом. — И прежние ваши послания тоже здесь… Учитывая, что календарь остался открытым на дате «27 мая — вторник», можно предположить, что профессор находился дома ещё вчера вечером.
— Кстати, господа, я нигде не вижу очков хозяина. Он всегда был в них, — промолвил Игнатьев.
Ардашев полистал календарь, осмотрел шахматную доску, затем открыл несколько ящиков письменного стола и остановился у книжных полок. Оглядывая их, сказал:
— Несомненно, преступник пытается нас убедить, что Поликарп Осипович совсем недавно находился дома и куда-то ушёл. Календарь открыт на вчерашней дате, шахматная партия на столе. Но это не так. Если вам, уважаемый Пров Нилович, недостаточно молочной бутылки с краской, устройства, имитирующего наличие людей в комнате, замученного и исхудавшего кота, вынужденного справлять нужду где придётся, то обратите более пристальное внимание на тот же настольный календарь. Оборотная часть испещрена какими-то математическими расчётами, включая двадцать второе апреля. Исчез листок за двадцать третье апреля. Дальше нет ни одной пометки. Очевидно, профессор привык использовать календарь как своего рода блокнот. Что там за вычисления, я не знаю. Хорошо бы показать их специалисту и получить заключение. Но, согласитесь, странно, что с двадцать второго апреля по двадцать седьмое мая нет ни одной заметки. Всё это красноречиво свидетельствует об отсутствии профессора в течение продолжительного времени. Я вам скажу больше: преступник что-то искал в кабинете. И это были какие-то записи или небольшой клочок бумаги, потому что он скрупулёзно осмотрел каждую книгу библиотеки. Сначала он брал по одной, листал и возвращал обратно, затем это ему надоело, и он начал снимать их целыми стопками, проверять и ставить на полку в произвольном порядке.
— Как вы это определили? — удивился Добраго.
— Поликарп Осипович, как и любой другой книголюб, для которого библиотека не собрание бесполезной, но престижной литературы, а справочник по многим темам. Он располагал книги согласно областям знаний или литературным направлениям: полка по географии, другая по истории, математике, физике, половина полки — лёгкие романы, потом — приключения и прочее. Но это правило соблюдается только вначале. А начиная с середины, книги стоят уже не в таком порядке, как раньше. Нет-нет да и промелькнёт то тут, то там явное несоответствие тематики соседним книгам. Ближе к концу — полный беспорядок. Очевидно, злоумышленник очень торопился. — Ардашев достал коробочку ландрина, повертел её в руках, убрал в карман и продолжил: — А шахматная доска, покрытая слоем пыли? Если представить, что мой соперник, опытный шахматист, так бездарно играл, то он уж точно не стал бы оставлять шахматную доску в позиции, где ему был поставлен мат. Человек так устроен, что он старается поскорее забыть свои неудачи и промахи. А тут целый месяц перед глазами маячит проигранная партия. Зачем? Почему? Ответ прост: чтобы убедить нас в том, что Поликарп Осипович только что покинул дом.
— Откровенно говоря, ваши рассуждения выглядят не слишком логично, — раздался чей-то голос.
Все обернулись. В дверях стоял невысокий, явно злоупотребляющий излишествами, грузный человек лет пятидесяти пяти с заметной проплешиной, обвислыми щеками и усами подковой. Если в молодости люди сначала стремятся вверх, то у незнакомца уже давно начался обратной рост — к земле.