Вспомнив, вдобавок, свой сон, Матвей даже вздохнул и оглянулся. Слава богу – вот квартира старой барыни, которая возьмет к себе Анну. Все нравилось Матвею в этой квартире. В первой комнате стоял стол, покрытый скатертью, в соседней виднелась кровать, под пологом, в углу большой знакомый образ Почаевской божией матери, которую в нашем Западном крае чтут одинаково католики и православные. За образом была воткнута восковая свеча и пучок сухих веток. Верба не верба, а все-таки был виден наш обычай, и у Матвея стало теплее на сердце… Поэтому он сначала заложил руку за пояс и очень гордо посмотрел на молодого еврея… Но тотчас же ему пришлось смиренно согнуться почти до земли, потому что в комнату вошла барыня, одетая, с очками на носу, с вязанием в руках. Вид у нее был спокойный и даже величавый, так что Матвею было даже странно вспомнить, что он видел ее сейчас за мытьем полов. Она села на стул, досчитала, петли, передернула спицу и сказала почтительно ожидавшим Матвею и Анне, не кивнув даже Джону:
– Ну что скажете?
– К вашей милости, – ответили оба в один голос.
– Тебя, кажется, зовут Анной?..
– Анной, милостивая пани.
– А тебя… Матвеем?
Лицо Матвея расцвело приятной улыбкой.
– А что же тот… Третий?..
Матвей махнул рукой:
– А! Не знаю уж, что и сказать… Поступил на службу или уж как… к какому-то здешнему… Тамани-голлу…
Барыня жалостно посмотрела на Матвея и покачала головой.
– Хороший господин, нечего сказать! Шайка мошенников!
– О господи, – вздохнул Лозинский.
– В этой стороне все навыворот, – сказала опять барыня. – У нас таких молодцов сажают в тюрьмы, а здесь они выбирают висельников в городские мэры, которые облагают честных людей налогами.
Матвей вспомнил, что и Дыма выбирал мэра, и вздохнул еще глубже. У барыни спицы забегали быстрее – было видно, что она начинает чего-то сердиться…
– Ну что же ты мне скажешь, моя милая? – спросила она как-то едко, обращаясь к Анне. – Ты пришла наниматься или, может быть, тоже поищешь себе какого-нибудь Тамани-голла?..
– Она – девушка честная, – вступился Матвей.
– А! Видела я за двадцать лет много честных девушек, которые через год, а то и меньше пропадали в этой проклятой стране… Сначала человек как человек: тихая, скромная, послушная, боится бога, работает и уважает старших. А потом… Смотришь – начала задирать нос, потом обвешается лентами и тряпками, как ворона в павлиньих перьях, потом прибавляй ей жалованье, потом ей нужен отдых два раза в неделю… А потом уже барыня служи ей, а она хочет сидеть сложа руки…
– Господи упаси! Где же это видано!.. – сказал с ужасом Матвей.
Молодой Джон сидел на стуле, вытянув ноги и заложив руки в карманы, с видом человека, скучающего от этих разговоров.
– Ну, черт еще не так страшен, как его малюют, – сказал он.
Барыня замолкла, даже перестала вязать и устремила внимательный взгляд на Джона, который поднял беспечно голову к потолку, как будто разглядывая там что-то интересное. Несколько секунд стояло молчание, барыня и Матвей укоризненно смотрели на молодого еврея. Анна покраснела.
– А все отчего? – начала опять барыня спокойно. – Все оттого, что в этой стране нет никакого порядка. Здесь жид Берко – уже не Берко, а мистер Борк, а его сын Иоська превратился в ясновельможного Джона…
– Чистая правда, – сказал Матвей с убеждением. – Слышишь, Анна?
Девушка с некоторым удивлением посмотрела на Матвея и покраснела еще больше. Ей казалось, что хотя, конечно, Джон еврей и сидит немного дерзко, но что говорить так в глаза не следует…
– Да, все здесь перемешалось, как на Лысой горе, – продолжала барыня, – правду говорит один мой знакомый: этот Новый Свет как будто сорвался с петель и летит в преисподнюю…
– И это святая правда, – подтвердил Матвей.
– Я вижу, что ты человек разумный, – сказала барыня снисходительно, – и понимаешь это… То ли, сам скажи, у нас?.. Старый наш Свет стоит себе спокойно… люди знают свое место… жид так жид, мужик так мужик, а барин так барин. Всякий смиренно понимает, кому что назначено от господа… Люди живут и славят бога…
– Ну, эту историю надо когда-нибудь кончить, – сказал Джон, поднимаясь.
– Ах, извините, мистер Джон, – усмехнулась барыня. – Ну что ж, моя милая, надо и в самом деле кончать. Я возьму тебя, если сойдемся в цене… Только вперед предупреждаю, чтобы ты знала: я люблю все делать по-своему, как у нас, а не по-здешнему.
– Это и всего лучше, – вставил Матвей.
– Я за тебя отвечаю перед людьми и перед богом. По воскресеньям мы станем вместе ходить в храм божий, а на эти митинги и балы – ни ногой.
– Слушай барыню, Анна, – сказал Матвей. – Барыня тебя худому не научит… И уж она не обидит сироту.
– Пятнадцать долларов в месяц считается здесь совсем низкой платой, – сказал Джон, глядя на часы, – пятнадцать долларов, отдельная комната и свободный день в неделю.
Барыня, все так же спокойно продолжая вязанье, кинула на Джона уничтожающий взгляд и сказала Анне:
– Знаешь ты, что значит доллар?
– А это два рубля, милостивая госпожа, – ответил за Анну Матвей.
– Ты служила уже где-нибудь?
– Служила… горничной у госпожи Залесской.
– Сколько получала?
– Шесть рублей.
– Много что-то для нашей стороны, – вздохнула барыня. – В мое время такой платы не знали… А здесь, если хочешь получить тридцать, – то поди вот к нему. Он тебе даст тридцать рублей, отдельную комнату и сколько хочешь свободного времени… днем…
Краска опять залила лицо Анны, а барыня, посмотрев на нее поверх очков, прибавила, обращаясь к Матвею:
– Недалеко ходить: на этой же улице живет христианская девушка у еврея. И уже бог благословил их ребеночком.
– Вы же знаете, что они обвенчаны, – сказал Джон сердито.
– Обвенчаны, конечно!.. Кто же их это обвенчал, скажи, пожалуйста?
– Их обвенчали в мэрии, вы знаете.
– Ну вот видите, – обратилась барыня к Матвею. – Они это называют венчанием…
Матвей с ненавистью взглянул на еврея и сказал:
– Девушка останется у вас.
И потом, посмотрев на Анну, он добавил мягким тоном:
– Она, сударыня, круглая сирота… Грех ее обидеть.
Барыня, перебирая спицы, кивнула головой. Между тем Джон, которому очень не понравилось все это, а также и обращение с ним Матвея, надел шляпу и пошел к двери, не говоря ни слова. Матвей увидел, что этот неприятный молодой человек готов уйти без него, и тоже заторопился. Наскоро попрощавшись с Анной и поцеловав у барыни руку, он кинулся к двери, но еще раз остановился.
– А что… извините… я спросил бы у вас?
– Что такое?
– Не найдется ли и мне у вас местечка? За дешевую плату… Может, по двору, в огороде или около лошади? Угла бы я у вас где-нибудь в сарае не пролежал и цену бы взял пустую. А?.. Чтобы только не издохнуть…
– Нет, милый. Какие огороды! Какие лошади! Здесь сенаторы садятся за пять центов в общественный вагон рядом с последним оборванцем…
– Ну, прошу прощения… А где же?..
И, не окончив, Матвей торопливо выбежал на крыльцо, чтобы не потерять из виду Джона.
На крыльце неприятного молодого человека уже не было, но кто-то мелькнул за углом. Матвей побежал туда, хотя ему и показалось, что это в другой стороне. Повернув еще за угол, он догнал шедшего человека, но в этой стороне люди, как и дома, похожи друг на друга. На незнакомце был такой же котелок на голове, такая же тросточка в руках, такая же походка, как и у Джона, но лицо человека, повернувшегося к Матвею, было совсем чужое, удивленное и незнакомое. Матвей остолбенел и провожал взглядом уходившего незнакомца; а на Матвея с обеих сторон улицы глядели занавешенные окна домов, похожих друг на друга, как две капли воды.
Матвей попробовал вернуться. Он еще не понимал хорошенько, что такое с ним случилось, но сердце у него застучало в груди, а потом начало как будто падать. Улица, на которой он стоял, была точь-в-точь такая, как и та, где был дом старой барыни. Только занавески в окнах были опущены на правой стороне, а тени от домов тянулись на левой. Он прошел квартал, постоял у другого угла, оглянулся, вернулся опять и начал тихо удаляться, все оглядываясь, точно его тянуло к месту или на ногах у него были пудовые гири.
А в это время молодого Джона зазрила совесть, что он так невежливо бросил Матвея. Он быстро вернулся, позвонил и довольно сердито попросил выслать Лозинского, потому что ему некогда ждать: время – деньги.
Старая барыня посмотрела на него с удивлением, Анна, которая успела уже снести свой узел в кухню и, поддернув подол юбки, принималась за мытье пола, покинутого барыней, – наскоро оправившись, тоже выбежала к Джону. Все трое стояли на крыльце и смотрели и направо, и налево. Никого не было видно, похожего на Матвея, на тихой улице.
– Ну, он, верно, пошел на станцию другой дорогой, – сказал Джон.
Анна недоверчиво покачала головой.
– Нет, – сказала она, – он не знает здесь никакой дороги.
Она посмотрела на улицу, на ряды однообразных домов, и на глазах у нее появились слезы.
– Ну, милая, – сказала барыня, – глядеть теперь нечего… Ничего не высмотришь… Да и не за тем я взяла тебя… Там пол стоит недомытый.
– Может быть… он вернется? – сказала Анна.
– Что же! Ты так и будешь стоять тут до вечера? – спросила барыня, уже немного раздражаясь.
– Он у меня один только близкий человек в этой стороне, – произнесла Анна тихо.
– Ну и слава богу, что только один, – ответила барыня. – Для молодой девушки и одного слишком много.
Анна кинула последний взгляд на улицу. За углом мелькнула фигура Джона, расспрашивавшего какого-то прохожего. Потом и он исчез. Улица опустела. Анна вспомнила, что она не оставила себе даже адреса мистера Борка и что она теперь так же потеряна здесь, как и Матвей.
Вскоре дверь за нею захлопнулась, и дом старой барыни, недавно еще встревоженный, стоявший с открытою дверью и с людьми на крыльце, которые останавливали расспросами прохожих, – опять стал в ряд других, ничем не отличаясь от соседей; та же дверь с матовым стеклом и черный номер: 1235.