ый следователь, или полицейский?
— Следователь и полицейский получают за это жалованье, а я ищу злоумышленника совершенно бесплатно. К тому же, частный сыск в России запрещён, и мне приходится держать собственное расследование в тайне.
— А что вы будете делать, когда найдёте убийцу?
— При наличии надёжных улик, я сообщу о нём властям.
— Зачем это вам? — спросил Вельдман и впился глазами в собеседника.
Клим улыбнулся.
— Это что-то вроде охоты. Только вместо зверя — душегубец.
— Вы откровенны. И это хорошо. Я тоже буду с вами честен. Знаете, в моём ремесле шестьдесят процентов обычной внимательности и только сорок — уникальные способности проникать в дебри чужих мыслей… Уверен, что вы ничуть не уступаете мне в наблюдательности. Главное, не торопитесь, и не делайте поспешных выводов. Взвесьте все «pro et contra»[31], и уж потом решайте чью-то судьбу. Все ошибаются, и даже я… Но сегодня я совершенно случайно прочёл мысли одного человека…
Вельдман не успел договорить, как в уборную ворвался незнакомец калмыцкой внешности лет тридцати, в костюме тройке, с пышными усами, но без бороды. В щели приоткрытой двери мелькнуло напуганное лицо капельдинера.
Потрясая кулаками, он прокричал:
— Как смели вы, сударь, перепродать моё выкупленное на год место?
— Не пойму, о чём вы?
— Почему полицмейстерская жена заняла мою ложу?
— Откуда мне знать? — развёл руками «кудесник». — Я не кассир. Я экспериментатор.
— А я Уланов! Может, слыхали?
— Не имел чести.
— Я нойон Большедербетовского улуса, — гневно выпучив глаза, отрекомендовался незваный гость.
— Кто, простите?
— Нойон! — топнув ногой, повторил визитёр.
— Хорошее имя, — согласился магнетизёр.
— Это не имя! — краснея от злобы, прорычал Уланов. — Это титул. Он равен князю.
— Возможно, — пожал плечами Вельдман. — Но я князя к себе не приглашал.
— А мне без разницы! — подперев руками бока, изрёк скандалист. — Признайтесь, это вы дали указание впустить в мою ложу полицмейстершу? Ну! Отвечайте же!
— Помилуйте, сударь, я этим не занимаюсь. Моё дело — выступление перед зрителями. Насчёт ложи вам лучше справиться у моего антрепренёра.
— С ним я тоже разберусь, но потом… У нас, чтоб вы знали, таких как вы бьют палками!
— Мне нет дела до ваших туземных обычаев, — встав со стула, изрек Вельдман. Шагнув к двери, он приказал: — Извольте покинуть уборную!
— Ах так? — топнув ногой, возмутился Уланов. — Тогда сам пошёл вон! — выкрикнул дебошир и с такой силой толкнул магнетизёра в грудь, что тот, падая, распахнул спиной дверь, оказавшись под ногами капельдинера.
— Полиция! Полиция! — хором закричали присутствующие, а князь-инородец, как ни в чём не бывало, переступив через поверженного экспериментатора, зашагал по коридору.
Клим помог Вельдману подняться.
— Простите, молодой человек, но сейчас я не расположен к разговору, — поправляя сорочку, покряхтывая вымолвил отгадыватель мыслей. — За мной во-вот пришлют экипаж, и я должен подготовиться к новому сеансу — лечить гипнозом дочь местного предводителя дворянства. Поверьте, настроиться на нужный лад магнетизёру не так просто. Загляните ко мне завтра. Я предупрежу, чтобы вас пропустили. Назовите только фамилию. Насколько я помню, вы Клим Ардашев.
— Совершенно верно. Честь имею кланяться, — вымолвил студент и направился вслед за уже исчезнувшим сыном калмыцких степей.
Глава 9Газетчик
Аполлинарий Сергеевич Струдзюмов — театральный критик газеты «Северный Кавказ» — внешности был самой обыкновенной и возраста неопределённого. Такого человека если и встретишь, то потом и не вспомнишь. Слегка сентиментальное, желтушное лицо казалось болезненным. Под глазами уже образовались мешки. Гладкие, зачёсанные назад волосы, редкие баки и усики стрелкой не добавляли его образу ни мужественности, ни солидности. Он скорее походил на заштатного письмоводителя присутственных мест, или учителя музыки, перебивающегося частными уроками. А если к его портрету добавить серый поношенный парусиновый костюм, застиранную сорочку и штиблеты со стёртыми каблуками, сменные манжеты и совсем не сочетающийся с костюмом пиковый жилет, то можно было прийти к выводу о том, что он снимает скромный флигель за пять рублей в месяц на городской окраине.
Закончив писать статью, Струдзюмов довольно пожевал губами, закурил папиросу и улыбнулся. Редактор Евсеев платил по копейке за строчку, хотя за рекламу драл с коммерсантов по пять. Но Аполлинарий Сергеевич давно научился зарабатывать там, где другим и в голову не приходило. Некоторое время назад репортёр стал иначе относиться к жизни, поняв, что можно из каждого минуса сделать плюс, достаточно лишь уяснить себе, когда следует поставить эту вертикальную чёрточку.
Материал он должен сдать редактору завтра. А сегодня ещё многое надобно успеть. Докурив, он затушил папиросу в пепельнице, свернул три листа бумаги и сунул их во внутренний карман костюма. Отправив туда же карандаш с названием газеты и ластик, Струдзюмов вышел на улицу.
С неба спустилась лиловая тень сумерек. У театра на тумбах пестрели ещё различимые афиши магнетизёра Вельдмана. Сеанс закончился, и публика разошлась. Кто-то отправился в ресторацию, кто-то в общественное или дворянское собрание, а иные прогуливались по бульвару или аллеям городского сада. Дойдя до Казанской площади, Струдзюмов миновал гостиницу «Варшава», повернул направо и остановился у длинного доходного дома. Поднявшись на второй этаж через парадный вход, он постучал в дверь под седьмым номером. Послышались шаги, скрипнул отпираемый замок, и в дверном проёме возникла дама лет двадцати семи в длинном восточном узорчатом халате, доходившем почти до самого пола, и в расшитых шёлком тапочках. Чёрные волосы, убранные заколкой, большие, как маслины, глаза, таившиеся под длинными ресницами; правильный нос, чувственный рот — далеко не полный портрет обитательницы седьмой квартиры. К её образу следовало бы добавить аромат тонких французских духов «Герлен», безуспешно пытавшихся перебить запах табака, и упомянуть о стройной фигуре, спрятанной в уже упомянутый халат.
— Вы как всегда точны. Милости прошу. Входите.
— Благодарю.
— Садитесь в кресло у диванного столика. Там вам будет удобней.
— Вы очень любезны, Сусанна Юрьевна, — вымолвил репортёр, подумав про себя, что прочитанное им в какой-то книге смазливое описание героини «она была прекрасна, как ранее майское утро после тёплого ночного дождя» вполне подошло бы к описанию оперной певицы и актрисы местного театра Завадской. «Господи, — пронеслось у него в голове — неужели есть небожители, которые с ней спят?»
— Может быть, чаю? Или коньяку?
— Коньяку с удовольствием, но разве что всего одну рюмочку, так сказать, для бодрости духа… А то ведь, глядя на вас, робею…
— Отчего же?
— От красоты вашей, Сусанна Юрьевна.
— Шутник вы, Аполлинарий Сергеевич, — с лёгким оттенком смущения в голосе выговорила актриса, усаживаясь напротив. — Тогда возьмите в буфете початую бутылка «Мартеля». Я иногда им мигрень лечу. Там же и рюмка.
— А вы?
— Что-то не хочется. Да и новое либретто собиралась учить.
— А что ставите?
— «Состоятельную булочницу» Оффенбаха.
— Как же-как же! Опера-буфф… Знаем-с, — открыв дверцу буфета, выговорил Струдзюмов. Бутылка коньяка находилась там, где и должна была быть, но у задней стенки шкафа лицевой стороной вниз лежала чья-то фотография, наклеенная на кабинетное паспорту. Не удержавшись, репортёр перевернул фото… «Надо же! — подумал он. — Обычно актрисы дарят фотографические карточки воздыхателям, а тут — наоборот»… Наполнив рюмку до краёв, он поставил её на стол, как и бутылку, которую «забыл» вернуть на место. Визитёр плюхнулся в кресло и, выудив из кармана три листа, протянул актрисе.
— Вот нацарапал только что. Завтра утром должен сдать в набор. Почитайте. Если что не так — договоримся. Карандаш и ластик при мне.
— Благодарю, — развернув бумагу и, углубляясь в чтение, проронила Сусанна Юрьевна.
Работник печатного слова влил в себя коньяк, вынул из медного портсигара папиросу и осведомился:
— Позволите?
— Пепельница перед вами. Я только что выкурила пахитоску.
— Вы очень любезны, — изрек репортёр и вновь наполнил рюмку.
«Да-с, — витал он раздумьях, пуская дым, — сколько у неё поклонников? Вокруг неё всегда вьётся толпа воздыхателей из городских театралов. Вон в углу целое ведро с розами. А каждый цветочек в такую жару бешенных денег стоит… Цыпочка. Представляю, как она хороша спящая, когда первый луч только падает ей на лицо, и она, морщась от света, открывает глаза и часто-часто моргает… Ох, как бы я хотел оказаться на месте этого луча… Только вот понять не могу, зачем она переставила мебель? Азиатский диван на прошлой неделе стоял у другой стены. И жардиньерки у окна не было. А гортензия красовалась на дальнем подоконнике. Только пианино «Блютнер» на прежнем месте. Видимо, её мучают какие-то воспоминания, связанные с чьим-то прежним присутствием. Хотя, разве разберёшь этих женщин, а тем более актрис?»
— Зачем же вы губите представление? — возмутилась певица.
— Простите?
— Это же полный разгром.
— Как сыграли-с, так и написал-с. Чего уж тут гневаться? — изрёк Струдзюмов и выпил.
— Но у вас даже начало злое!.. Вот, послушайте: — «В прошлый вторник на сцене Ставропольского театра была поставлена опера Верстовского «Аскольдова могила». Исполнение нельзя назвать весьма удачным. Прежде всего надо упомянуть о неряшливости, с какою была разучена и вынесена на суд зрителей эта драма. Большинство участвующих не знало текста, хор частенько находился в сомнении куда идти и что делать; несколько раз наступали моменты замешательства, когда на сцене положительно недоумевали, что будет дальше. Следовало бы позаботиться о более добросовестном разучивании либретто, в этом смысле, ещё одна-две репетиции были бы далеко не лишними. Неприятное впечатление производила также балаганность постановки некоторых сцен; так, например, в первой картине четвёртого акта ведьма выскакивает верхом на помеле и делает несколько вольтов по сцене; тем же способом и боярин Вышата, вдвоём с ведьмой, отъезжает (в припрыжку) в погоню за Всеславом. Такому «эффекту» место в святочном балагане, но никак ни в опере, выстроенной по роману М. Загоского. Равным образом, при неимении подходящих приспособлений, не следовало бы Неизвестному на глазах публики тщетно притворяться, что он гибнет в Днепре, осторожно спускаясь в открытый на сцене люк. Вероятно, для большей картинности машинист догадался освятить утопающего другим бенгальским огнём, что ещё рельефнее выставляло всю бесплотность усилий Неизвестного прилично погибнуть. Между тем, будь сцена оставлена в темноте, гибель Неизвестного не произвела бы столь комичного впечатления, тем более, что события разворачиваются в бурную ненастную ночь»… Ну разве можно так оставить?