— Видите ли, достопочтенная и глубокоуважаемая мною Сусанна Юрьевна, — развёл руками газетчик, — я не виноват в том, что режиссёр выпустил неподготовленную и плохо отрепетированную оперную постановку со стольким количеством антихудожественных несообразностей.
— Пусть так. Это, в конце концов, не моё дело. Но вот здесь касается лично меня. Вы написали: «Из исполнителей госпожа Завадская очень недурно исполнила свою партию, за что и была награждена в четвёртом акте дружными рукоплесканиями, хотя стоит признать, что упомянутая актриса оставляла о себе и более запоминающееся впечатление»… Разве вы не издеваетесь надо мной?
— Помилуйте, — наливая новую рюмку, не согласился Струдзюмов, — я с душевным трепетом вспоминаю ваш прошлогодний бенефис, когда вы играли в оффенбаховской «Креолке». Публика аплодировала вам стоя.
— Так то же был бенефис! — сдвинув брови не согласилась дама. Она потянулась за коробочкой пахитосок и край халата, закрывавший её правую коленку, закинутую за левую ногу, обнажил её. Глаза репортёра вперились в лишившийся маскировки кусочек вожделенной фигуры, и никаким усилием воли он не мог их отвести. Певица это заметила и с видимым удовольствием, не торопясь, запахнула халат и лишь потом продолжила: — Я прошу вас убрать вот этот кусок: «Хотя стоит признать, что упомянутая актриса оставляла о себе и более запоминающееся впечатление», — а вместо него написать, что-нибудь в таком духе: «Блестящая игра и вокальное исполнение Завадской собственной партии сгладили многие огрехи оперного представления».
— Что ж, в таком случае мне придётся слегка покривить душой, — поднося даме зажжённую спичку, грустно изрёк Струдзюмов.
— Пять рублей помогут её выправить?
— Вполне, — выпив очередную порцию коньяка, кивнул гость.
— Отлично.
Завадская выпустила серую струйку ароматного дыма и сказала:
— Насчёт Бурляевой… У вас говорится, что «актриса Бурляева, не будучи по профессии певицей, сделала из своей партии, трудно и неудобно написанной, всё что было можно. Ставропольскому театру повезло, что в его труппе появился такой вокальный изумруд».
— И что здесь вам не по нраву?
— Меня не устраивает эта лягушка — Бурляева. Я бы хотела, чтобы вы более нейтрально о ней написали, мол, спела неплохо и, слава Богу, что не подвела театр, а ведь могла бы… Такие казусы у неё уже случались.
— Ну знаете ли! — фыркнул Струдзюмов. — А как же объективность театрального критика? Она ведь пострадает.
— Я вас понимаю. Ещё пять рублей вас устроит?
— Как вам сказать, — глядя в пол, проронил репортёр. — Если всего я получу пятнадцать, то сделаю так, как вы просите.
— Прекрасно.
Певица поднялась, вышла в другую комнату и через минуту вернулась с пятнадцатью рублями. Этой самой минуты вполне хватило Струдзюмову, чтобы со скоростью фокусника налить и выпить очередную рюмку коньяку.
Пряча деньги в карман, пришелец осведомился:
— Мне сейчас исправить, или потом?
— Нет необходимости терять время. Я вам вполне доверяю. Уверена, что дома вы это сделаете лучше.
— Что ж, — благодарю вас за чудесный приём, вставая вымолвил гость. — «Мартель» был незабываем, но все радости мира блекнут перед вашей красотой.
— Вы мне всегда льстите, Аполлинарий Сергеевич, — холодно улыбаясь, сказала певица. — А на посошок разве не выпьете?
— С превеликим удовольствием, Сусанна Юрьевна. Но не потому что мне нравится содержимое этой бутылки, а лишь исключительно ради возможности лицезреть вас ещё одну минуту.
Он налил рюмку, тотчас её опустошил и, откланявшись, покинул комнату. Выйдя на улицу, он почувствовал, что слегка опьянел. Дабы прогнать похмелье, театральный критик решил закурить. Он перебирал содержимое карманов и никак не мог отыскать спички. К тому же куда-то запропастился и подарочный карандаш с надписью «газета «Северный Кавказ». Главный редактор заказал их несколько лет тому назад и раздал каждому сотруднику. Они давно закончились и последний сохранился у Струдзюмова, оставаясь предметом зависти коллег. «Чёрт с ним, отыщется» — подумал он, чиркая спичками, которые хоть и нашлись, но никак не хотели загораться. Когда папироса зажглась, он с наслаждением выпустил в тёмную пустоту дым. Но вдруг в этот момент из едва освещённой арки гостиницы «Херсон» появился человек, волочивший второго, который судя по всему, был пьян до беспамятства. Дотащив собутыльника до фиакра, незнакомец небрежно забросил его на сиденье и, забравшись на облучок, тронул чёрную, как смоль, лошадь. Её окрас и очертания кучера проявились, когда экипаж сравнялся с уличным фонарём, стоящим на углу гостиницы «Варшава».
— Не может быть… Но зачем он переоделся в извозчика? Нет, это точно не он, хотя… — прошептал газетчик, вдавливая спину в чужой каменный забор.
Проводив гостя, актриса достала чистую рюмку и налила коньяка. Потом вынула из буфета фотографию и, поставив её перед собой, вымолвила:
— Мне плохо без тебя, любимый. Я была у тебя и положила цветы. Ты всё видел, я знаю. Мы ещё встретимся… Но сейчас пусть Господь упокоит твою душу…
Она пила коньяк маленькими глотками, запрокинув по птичьи голову, как пьют гимназистки. В комнате было так тихо, что было слышно, как в ампли[32] потрескивает фитиль. И от этой тишины, от опять наступившего одиночества по щеке побежала, оставляя мокрый след, крохотная солёная бусинка.
Глава 10Исчезнувший труп, или Фа-диез-минор
Выйдя из театра, Клим остановился в нерешительности и закурил. Если возвращаться домой, то нужно было повернуть направо — на Почтовую, потом на Воронцовскую и дальше к верхней части Барятинской, а если прогуляться по аллее Николаевского проспекта — надобно было идти налево и вниз. Только вот бесцельно бродить тоже не хотелось. «Пожалуй, навещу старый дом на Второй Станичной, тот, откуда с аспидной доской-линёвкой[33] ходил в начальную школу», — улыбнулся воспоминаниям Ардашев и зашагал в сторону Интендантства, на чьей территории и располагались стены некогда грозной крепости № 8 Азово-Моздокской укреплённой линии, не раз посещаемой будущим генералиссимусом Суворовым. Его обогнала компания юнкеров местного казачьего училища и разносчик сладостей. Не успел он пройти и десяти саженей по Соборной, как увидел шедшего навстречу купца Дубицкого с уже знакомой тростью. Несмотря на жару он был одет в тот же костюм, а из жилетного кармана свешивалась всё та же золотая цепочка карманных часов.
— Клим Пантелеевич, добрый вечер! — протянул руку негоциант. — Никак на концерте нашего с вами дорожного знакомца были?
— Именно так, Павел Петрович. А вы не присутствовали?
— Не только лицезрел, но и свою фотографическую карточку господин Вельдман изволил подписать на память. Купил при входе и, набравшись наглости, заявился к нему в уборную ещё до начала представления. Насилу успел до первого звонка. К нему целая очередь выстроилась.
— Надо же, — растеряно вымолвил Клим, — а я и не обратил внимания.
— Не беда. Их и в кассе продают, и на улице. Придите к нему завтра до или после сеанса. Уверен, он вам не откажет.
— Я был у него. Осип Ильич собирался мне сообщить, что-то важное насчёт убийства доктора Целипоткина, но к нему ворвался какой-то знатный калмык и устроил ссору.
— Должно быть, Уланов?
— Он самый.
— Известный скандалист, — вздохнул негоциант. — Урезонить бузотёра некому. И что же Вельдман?
— А ничего. У него сейчас сеанс с дочерью генерала Попова. Должны прислать экипаж.
— Ясно. А при чём здесь смерть доктора Целипоткина?
— Я пытаюсь отыскать его убийцу.
— Вы? — удивлённо выговорил Дубицкий. — Стало быть, о вас писал «Северный Кавказ»?
— Да.
— В судебные следователи метите?
— Ни в коем разе, — покачал головой Ардашев, и улыбнувшись, добавил: — В дипломаты…
— Хорошее дело! Чужие города, далёкие страны, дивные моря и океаны, папуасы, смуглые красавицы… А который сейчас час?
Клим бросил взгляд на край металлического корпуса часов негоцианта и, щёлкнув крышкой «Qte Сальтера», ответил:
— Без четверти семь.
— Благодарю вас. А мой хронометр остановился. Видать, пружину перекрутил, когда заводил. Завтра отнесу в починку.
— Бывает.
— А как вам наша попутчица? — спросил Дубицкий, сощурившись с простодушным лукавством. — Не каждый решится на сцену выйти, а она смогла!
— Барышня не робкого десятка.
— Вот ежели соблаговолите проследовать до скамейки, что напротив дома присяжного поверенного Прозрителева, то увидите сию птичку. Сидит одна одинёшенька с книжечкой и скучает. Я только что с ней раскланялся.
— В самом деле? Без провожатых? — обрадованно осведомился Ардашев.
— Истинно! В нонишние времена фланирование барышень без компании не приветствуется, а в прежние вообще было бы невозможно. Может, в Петербурге подобное и распространенно, но в нашей провинциальной глуши к дамским прогулкам в одиночестве ещё не привыкли. — Он улыбнулся в усы и, плутовски прищурившись, добавил: — Вижу, как у вас глаза-то загорелись!
— С чего вы взяли? — с наигранным равнодушием спросил Ардашев.
— А мне и гипнотизатором быть не надобно, чтобы ваши мысли прочесть. Но предупреждаю: будьте осторожны. Дамы — самые коварные создания. Они опаснее человека. Все земные непотребства творятся исключительно из-за них.
— Благодарю. Честь имею.
— Поторопитесь, молодой человек раз сердце зовёт! А то, не ровен час, упорхнёт пташечка, — улыбнувшись, изрёк купец и зашагал на Александрийскую.
Дубицкий оказался прав. Анна действительно сидела на скамейке под дубом напротив дома известного адвоката. Лёгкий ветер шевелил её локоны. Слышалось мелодичное, похожее на звук флейты, пение чёрных дроздов. Заметив Ардашева, девушка поднесла книгу к глазам, пытаясь за ней спрятаться. Студент остановился прямо перед ней и сказал: