— Мне никого не жалко, кроме отца и матушки.
— А вы молитесь?
— Редко.
— Исповедуетесь?
— Нет.
— Причащаетесь?
— Нет.
— Как же вы тогда живёте? Получается, вы невоцерковленный?
Ардашев молчал.
Вдруг псаломщик остановился и сказал:
— Знаете, мне иногда кажется, что вам человека убить, всё равно что моль хлопнуть. Батюшка ваш, Пантелей Архипович, не такой. Он добрый. Что у вас на душе?
— Послушайте, — закуривая папиросу, ответил Клим, — давайте вы не будете пытаться стать моим духовником. Ладно?
— Ещё чего! Больно надобно! — раздражённо вскинул голову Ферапонт и сердито выговорил: — Ну вы идёте или нет?
— Вы же видите, что я курю, так зачем же спрашивать?
— А что нельзя курить и шагать?
— Можно, если вы не джентльмен.
— Скажете тоже! Чтобы об этом рассуждать, надобно хоть одним глазком на Лондон взглянуть и настоящего английского джентльмена узреть, а не по одним лишь книжкам судить о нравах и обычаях народов разных стран.
— Год тому назад я был там. И даже сидел в английской тюрьме. Правда, не долго. Коронерский суд меня освободил.
— И что же вы там набедокурили?
— Меня послали в научную поездку за казённый счёт. Довелось раскрыть несколько преступлений. За это получил письменную благодарность от Скотленд-Ярда. Её прислали на имя ректора Императорского университета, где я учусь.[41] А вот насчёт моей доброты… Я не люблю людей, потому что быстро от них устаю. Мне приедаются сторонние несмешные остроты, амикошонство, манера некоторых стоять так близко во время разговора, что мне в лицо летят слюни и доносится запах пота… Я не хочу выслушивать чьи-то жалобы на здоровье, потому что мне нет никакого дела, до чужого катара кишок, почечуя[42] или сплина[43]. Согласитесь, ни один из знакомых, спрашивая вас «как дела?», никогда реально не собирается выслушивать подробный ответ. А знаете почему? Потому что ему на это наплевать. Так почему же я должен испытывать к кому-то сострадание, доброту или проявлять заботу? Только матушка и отец — два человека на этой земле, чьими жизнями я дорожу больше, чем своей.
— А как же «Паки[44] ж искреняго си возлюби, всякого человека, по образу Божию созданного, рекше[45] всякого христианина»?
— Вам ли не знать, что чаще всего нарушаются прописные истины? Да и не к месту строки из «Домостроя»[46] XVI века.
— Получается у вас совсем нет друзей?
— Я не понимаю, какой смысл вы вкладываете в это слово. Ведь и пса называют другом… У меня есть приятели и попутчики. Иногда бывает так, что эти две категории совпадают, но от этого мало что меняется.
— А в чём разница между ними?
— Попутчик — тот, с кем вы вынуждены общаться в течении определённого временного отрезка. Но вот вы закончили обучение в семинарии и разъехались по приходам. Вы больше не поддерживаете с этим человеком никаких отношений. Может быть, встретитесь когда-нибудь, а может быть, и нет. Но вам от этого ни жарко, ни холодно, потому что он был вашим попутчиком эти годы. Приятель, это человек, с которым вы с удовольствием проводите часы, но не дни. С одним играете в шахматы или на бильярде, с другим — рассуждаете о литературе, с третьим пускаетесь во все тяжкие.
— Господи! — качая головой, вздохнул Ферапонт. — Что у вас в голове? Ведь любой христианин, а православный особливо, должен избегать соблазнов во грехе.
— На востоке говорят: лучший способ избавиться от искушения — это поддаться ему.
— Вы меня пугаете своим цинизмом. Мне порою кажется, что это не вы глаголете, а бес, сидящий внутри вас. Очень хорошо, что мы познакомились. У меня будет время направить вас на путь истинный. Во время вечерней службы я обязательно помолюсь за ваше спасение от гиены огненной.
Клим бросил папиросу в канаву[47] и сказал:
— Благодарю вас… Но редакция газеты «Северный Кавказ» совсем рядом. Нам надо выяснить, не являлся ли газетчик свидетелем перевозки трупа Вельдмана. Для дела будет лучше, если я сам переговорю с этим Струдзюмовым. Не обидит ли вас моя просьба подождать меня на скамейке?
— Ни в коем случае. Позвольте всего один вопрос: кто я для вас, попутчик или приятель?
— Пока не знаю, — откровенно выговорил Ардашев и зашагал к одноэтажному зданию, выкрашенному в провинциальный жёлтый цвет.
Вся газета помещалась в трёх комнатах. Из-за жары двери в них были распахнуты. Клим остановился рядом с той, откуда валил густой папиросный дым и слышался нескончаемый гвалт человеческих голосов. Силуэты людей различались так же, как и прохожие на набережной Темзы, во время сумеречного смога. Разглядеть человека можно было лишь оказавшись с ним нос к носу.
Из открытой двери доносилось:
— А как вам, господа, моя новая находка для газетного объявления известного магазина? Вот послушайте: «Потерявшим адрес, где купить дешёвые вина отличного качества отвечаем: в Рейнском погребе Алафузова, на углу Николаевского проспекта и Архиерейского переулка».
— Гениально! Но ваше недавняя реклама кондитерской была очень остроумна: «Тронутая пальцем ромовая баба не считается проданной до тех пор, вы её целиком не съели. Трогайте и надкусывайте сколько хотите! Это вам не чужая жена. «Московская кондитерская», Николаевский проспект, 70»… Народ, помнится, туда повалил, как чумной, а вся витрина оказалась под стеклом. Попервоначалу возмущались, мол, обман! Но потом успокоились. Зато теперь весь город у Челядинова торты покупает. А ведь идея-то была ваша. Я помню, как Николай Кириллович сомневался, стоит ли давать подобное объявление или нет.
— Душевно вам признателен, Аполлинарий Сергеевич! Услышать столь высокую оценку от театрального критика — большая честь для отставного чиновника.
Ардашев постучал по дверному косяку и спросил, обращаясь к Струдзюмову:
— Аполлинарий Сергеевич?
— Да, это я. А что вам угодно?
— Позволите войти?
— Прошу.
Клим приблизился к столу и, положив на стол репортёра карандаш, спросил:
— Ваш? Тут на нём слова выжжены: «газета «Северный Кавказ».
— А вы расстраивались, — проговорил тот самый отставной чиновник, которого хвалили. — Нашёлся-таки.
— Вы очень любезны, — убирая карандаш в стол, выдавил из себя театральный критик. — А где вы его подобрали? И как узнали, что он мой?
— Шёл по Казанской, смотрю лежит у доходного дома. А тут дворник появился. Я и спросил у него, не жильцы ли дома потеряли. Карандаш же приметный. Он повертел его в руках и сказал, что второго дня вы заходили… А, впрочем, не будете ли так любезны уделить мне несколько минут. У вас здесь накурено. А у меня астма от дыма обостряется. Может, выберемся на свежий воздух?
— Что ж, извольте, — вставая, проговорил Струдзюмов и направился к выходу.
Уже на улице он изрёк сердито:
— Итак, я вас слушаю.
— Позвольте рекомендоваться — Клим Ардашев, студент. Прибыл в Ставрополь на вакации.
— Допустим. И что дальше? — глядя недоверчивым взглядом, настороженно выговорил газетчик.
— Вчера, неподалёку от доходного дома нумер сорок по Казанской улице, в арке гостинцы «Херсон», как вы, вероятно, уже знаете, был убит магнетизёр Вельдман.
— Да, мой коллега уже пишет репортаж на эту тему. А вам, почтеннейший, для каких причин это нужно?
— Дело в том, что именно я и обнаружил его труп, когда шёл мимо. Но пока я бегал за городовым, покойный исчез. Позже его нашли в канаве у театра-варьете на Ясеновской. Понятное дело, мертвец не мог сам туда добраться. Вот я и подумал, что, возможно, вы могли видеть подъезжающий экипаж, двуколку или телегу, когда выходили от актрисы Завадской…
— Значит так, сударь, — перебил Клима репортёр. — Во-первых, не стоит совать нос в чужие дела, а во-вторых, я ничего не видел.
— Что ж, тогда не буду вас задерживать.
Струдзюмов уже было шагнул к входной двери, собираясь уходить, как вдруг повернувшись спросил:
— Вероятно вас и подозревают в убийстве? Потому вы и вынуждены сами заняться расследованием, так?
— Вы правы. Я был у Вельдмана за кулисами. Он собирался мне что-то сообщить касательно убийства доктора Целипоткина. Скорее всего, он прочитал мысли кого-то из зрителей, но тут появился некий господин Уланов и устроил скандал из-за ложи, занятой женой полицмейстера. Он толкнул магнетизёра, и тот упал. Ему было уже не до разговоров со мной, и он попросил меня навестить его сегодня.
— Позвольте-позвольте, сударь, а какое отношение вы имеете к убийству доктора Целипоткина? — осведомился Струдзюмов и тут же сам ответил: — А! Я понял. Вы и есть тот молодой человек, который отыскал воск на шпингалетах. Так?
— Да.
— А гипнотизатор так и не успел вам назвать имя убийцы доктора? — дрогнувшим голосом спросил газетчик.
— В том-то и дело…
— Жаль, — выдохнул собеседник и улыбнувшись произнёс: — Так и быть. Я помогу вам, но с двумя условиями: во-первых, вы должны забыть, что я был у Завадской, а во-вторых, эти сведения должны остаться исключительно между нами.
— Не сомневайтесь.
— Я видел, как какой-то человек тащил другого. И ноги последнего волочились по земле. Потом он перекинул своего приятеля в коляску, забрался на облучок и укатил. Я подумал, что тот, который был без чувств, очевидно, здорово набрался.
— А может, вы заметили какие-то приметы того извозчика, или номер?
— Было темно, — отводя глаза в сторону, выговорил театральный критик. — Ни лица, ни номера я не разглядел. Во всяком случае, это был экипаж с открытым верхом.
— Ландо?
— Возможно, но я не уверен.
— А может, возница хромал? Или покашливал? Худой он был, или толстый?