оведи напомнил мне о прегрешениях моих, кои я ему поведал за последние полгода и сказал, что я искуплю их быстрее, ежели помогу Божьему делу: надобно сорвать выступление в Ставрополе заезжего магнетизёра Вельдмана. Владыка наш считает, что Вельдман — слуга дьявола. Потому его преосвященство обратился к священникам, чтобы они в своих приходах людям пояснили, что ходить на его представления — грех. Отец Афанасий посчитал, что надобно помешать сеансам этого прохиндея. Например, прокричать с балкона, что он плут и мошенник. Насчёт грецких орехов это тоже была его идея. Мол, это будет громко и ничего в этом недозволительного нет, так как в ложах даже пирожки с мясом откушивают и лимонадом запивают, не говоря уже о шампанском. Пришлось пойти на неучтённые траты — билет взять и пять копеек пожертвовать на кулёк орехов. А с моим жалованьем — это накладно. Если бы Вельдмана вчера не прикончили, то и нынешний сеанс был бы аховый. Сорвали бы его, как пить дать. Только вместо меня другой бы прихожанин что-нибудь отчебучил. Я же первый был вот потому и попал, как кур в ощип!.. — Плешивцев поднял умаляющий взгляд на полицмейстера и сказал: — Ваше высокоблагородие, не сомневайтесь, я вам всю душу излил. Я и на мировом суде, если надо, каждое словечко повторю. А вместе со мной пусть и отца Афанасия осудят. Мы же, получается, шайка. Правда?.. Я вот что думаю: а что, если и в самом деле этого приезжего беса священник какой-нибудь в гроб вогнал? Не сам, конечно, а через кого-нибудь беглого каторжника. Намекнул ему, что не человек это, а дьявол. А тот и поспешествовал за мзду… Это ж, как мой начальник — статский советник Гречкин. Он же не напрямую ревизору Мокину велит поменьше акцизов драть с Василия Алафузова, а иносказательно: так мол и так, негоциант для города большие пожертвования вносит, неимущим помогает. Надобно с пониманием к нему отнестись. Вы, говорит, Флориан Антонович, мне сначала соображения свои по нему доложите, а мы уж потом и покумекаем, как коммерсанту добром отплатить… Вот Мокин и потеет над цифрами, чтобы начальству угодить и самому в казённый дом не попасть. Мне, если хотите знать, ревизор самолично на это жаловался. Как на духу сказывал, что вся выгода достаётся Гречкину, а ему — лишь сдутая пена с пивной кружки да папиросный пепел.
Полицмейстер остервенело жевал потухшую сигару, зыркая глазами то на Плешивцева, то на помощника, который давился от смеха, прикрывая лицо левой ладонью.
— Стало быть, так, Владимир Алексеевич, — чиркая спичкой, повелел бывший полковой командир. — Изготовьте протокол и проект постановления для мирового суда в отношении коллежского регистратора Плешивцева Семёна Назаровича, обвиняемого в нарушении порядка, в ослушании городового, а также в оскорблении сего полицейского чина словами. Предложите за первый проступок подвергнуть его штрафу в размере пяти рублей, за второй оштрафовать на десять, а за третий — на двадцать пять. Общий штраф составить по совокупности преступлений, а при несостоятельности подвергнуть обвиняемого Плешивцева аресту помещением последнего в арестный дом на семь суток. И не затягивайте. После составления бумаг тотчас же доставьте Плешивцева в мировой суд. Попросите от моего имени судью, чтобы его дело рассмотрели сегодня же. И, пожалуй, арест ему будет полезнее. Так там и передайте.
— Какого городового? — испуганно вымолвил обвиняемый. — Не было никакого городового.
— Какая же Мельпомена без полицейского, милостивый государь? В театре всегда для порядка присутствует городовой.
— Не отрицаю. Но я его не видел, и ко мне он не подходил.
— А это уже выясним, опросив нашего стража порядка, дежурившего вчера в театре… Посмотрим, может, ещё и другие свидетели найдутся.
— Помилуйте, Ваше высокоблагородие, да разве я бы осмелился оскорбить полицейского?
— А почему нет? Ведь вы владыку Владимира и отца Афанасия уже чуть ли не в смертоубийстве обвинили. А статского советника Гречкина и коллежского советника Мокина — в мздоимстве, не говоря уже о вселенских грехах уважаемого в городе купца Василия Алафузова! Да как вам не совестно сплетничать! Вы представляете, что с вами будет, если я передам этот разговор по вашему начальству? Вас же завтра вышвырнут!
— Так я же вам, как слуге закона, чистосердечно, всю правду выложил…
Фиалковский поднялся и скомандовал:
— Владимир Алексеевич, извольте выполнять.
— Слушаюсь, — отчеканил Залевский и покинул кабинет начальника вместе с растерянным и онемевшим от горя акцизным чиновником.
Полицмейстер затушил в пепельнице горькую сигару и второй раз за день почувствовал себя дурно. И показалось ему, что с иконы, висящей в правом углу, ему улыбался, похожий на крохотную обезьянку, чёрт.
Глава 14Мёртвый
17 дня, месяца июля, 1889 г.
«Никогда не думал, что мне придётся самому заниматься медициной. За эти дни я прочёл такое количество статей в газетах и журналах о «ленивой смерти», что сам, наверное, уже мог бы давать консультации не хуже покойного Целипоткина. Надеюсь, демоны уже поджаривают его на чугунной сковородке.
Пятна на теле становятся всё заметнее. Надежда, что это эритема, улетучилась, как только я начал давить на покрасневшие места. Проказа разъедает меня, как серная кислота, и я от боли не могу заснуть.
Заметил, что ненавижу здоровых и беззаботных обывателей, спокойно гуляющих по Николаевскому проспекту, или скучающих на скамейках в городском саду. В минуты нахлынувшего отчаяния хочется выбрать среди них жертву и, не торопясь расправиться с ней, глядя в молящие о пощаде глаза. Но приходится сдерживать эмоции и гнев.
В «Медицинской газете» пишут, что хорошее настроение больного проказой приостанавливает острое течение заболевания, и её самая тяжёлая форма — гниение пальцев рук и ног — отступает. Я хотел бы спросить у этого учёного болвана, как мне обрести хорошее настроение? А может, стоит прислушаться к восточной мудрости, призывающей не горевать о том, что нельзя изменить? В таком случае, придётся свыкнуться с приговором судьбы и умирать медленно. С каким удовольствием я бы пробил этому умнику затылок!
В журнале «Вокруг света» я прочёл, что ещё двадцать три года назад, на острове Гавайского архипелага Молокаи, была официально открыта колония прокажённых. Сейчас там живут тысячи таких, как я. Они сосланы туда пожизненно и власти официально объявили их мёртвыми, напечатав имена и фамилии в газете. Несчастные обречены умирать под пальмами, глядя на бескрайний океан. Там тропики и мягкий климат. Температура держится от 14 до 20 градусов по Реомюру[49] и лишь приходящие из-за горизонта пассаты гонят лазурные волны на песчаный берег. Чего только не растёт на острове! Манго, бананы, папайя, авокадо, гуава, кофе, ананасы и все виды цитрусовых. Чем не рай? Но прокажённые считают остров адом, потому что они не могут его покинуть. И как тут не вспомнить тех лекарей, что убеждают пациентов смириться. Они хуже церковников. Им нет места на земле. И смерть Целипоткина — хорошее тому подтверждение.
Освободившись от глупой морали, навязанной нам с детства, я проще стал смотреть на те свои поступки, которые ещё неделю назад считал бы преступными. Дела пошли на лад. Но теперь, когда многое прояснилось, я могу добиться ещё большего успеха. Уверен, что всё сложится удачно, и я отправлюсь в Европу. В Германии, говорят, стоят на пороге открытия лекарства от проказы, и я надеюсь его достать. А пока придётся купить масло чаульмугры и научиться делать болезненные инъекции самому себе.
Последние дни избегаю даже мысленно называть уличных мальчишек проказниками. Это слово меня больно ранит из-за созвучия с названием моей болезни… И ещё еда перестала приносить удовольствие. Ем не разбирая вкуса. Но спасает алкоголь, и я на время забываю о недуге. Жаль, что утром наступает похмелье и хочется наложить на себя руки. Боюсь, что однажды так и поступлю. Вот потому меня, как и прокажённых с острова Молокаи, можно считать мёртвым».
Глава 15Тайная встреча
Солнце катилось на Запад, цепляя верхушки деревьев у Казанского храма. На колокольне прозвонили к вечерне. В парке было безлюдно. В кронах деревьев хозяйничали птицы, выкармливая птенцов. На скамейке под липой сидели два человека. Один из них был не только старше второго, но, если судить по одежде, и богаче. Он вынул из кармана кусок бумажки, усмехнулся и сказал:
— А вы нахал.
— Это почему же?
— Прислать записку со словами «У меня есть доказательства вашей причастности к смерти доктора Целипоткина и магнетизёра Вельдмана. Предлагаю встретиться сегодня в 5 п.[50] на скамейке Барятинского парка перед собором» — не нахальство?
— Нет. Это правда.
— Что ж, докажите мне, что это так.
— Охотно. По долгу службы я бываю на всех премьерах нашего театра. И не раз замечал какие дорогие букеты вы дарили актрисе Завадской. Нетрудно было догадаться, что вы к ней не ровно дышите и, судя по всему, тайно с ней встречаетесь. Это продолжалось до того момента, пока она не увлеклась завзятым театралом — доктором Целипоткиным. Узнав об её измене, вы очевидно, пришли в ярость и приняли решение расправиться с ним. Я видел вас, входившим к нему в день убийства. Было ровно десять. Я остался на улице, но вы так и не вышли через дверь. Я потянул на себя ручку, но дверь оказалась закрытой. Её заперли изнутри. Об убийстве догадался приезжий студент, а потом об этом написал «Северный Кавказ». Нет смысла пересказывать уже известные обстоятельства.
— Полнейшая бездоказательная глупость.
— Как сказать. Если об этой, как вы изволили выразиться, глупости узнает полиция, или судебный следователь, то они с большим удовольствием размотают весь клубок событий и найдут доказательства и нестыковки в ваших показаниях, которые вам придётся давать.
— Чушь! Вы придумали вполне романтичную историю с амурным треугольником, кой можно найти в любом дешёвом бульварном романе и вставили в него смертоубийство. Что ж, это имеет право на литературную жизнь, но причём здесь я?