— Как обругал?
— Не помню!
Эта содержательная беседа продолжалась часа два — пока не пришел Эрнест. Андрей сдал ему с рук на руки пьяного Граве и велел найти своих людей. Оказалось — Еремей уже смиренно сидел в прихожей перед кабинетом, слушая докторовы восклицания.
— Корежит его, — сказал Андрей дядьке. — Коли уж мне позавидовал. Дурак, да не в этом дело…
— А ты наливку пил?
— Не ворчи, дяденька, сам знаю, что нельзя. А только на душе малость полегчало…
— Сдается мне… Мало ты выпил. Тебе бы, коли по уму, напиться до пьяных соплей. И как следует полегчало бы. По себе знаю… Нешто я не вижу…
— Будет тебе.
Спорить Еремей не стал — чтобы питомец и вовсе не закаменел в своем упрямстве.
Переночевали в трактире — мало ли, что обнаружат Фролка с Фофаней, так чтоб сразу же можно было действовать. С утра заехали к Валеру. Тот сидел дома в расстройстве чувств — не получив записочки от Элизы, волновался, что богатая вдова может, как большинство дам, поискать более денежного жениха.
— Я столько лет ее ждал… — со вздохом произнес Валер.
— И это ожидание было главным вашим занятием?.. — Андрей не мог понять, как мужчина в расцвете сил, неглупый, одаренный и статный, мог всего себя, всю свою жизнь, посвятить любимой женщине.
Сам он не представлял себя в такой роли — хотя оставался бы верен своей единственной, но в верности была бы порядочная порция упрямства. И любовь не мешала бы ему служить, коли не в полку, так в каком-либо департаменте. В глубине души он полагал, что утренние страдания Валера в основном от безделья; пришлось бы ему по морозцу ехать в присутствие — не перебирал бы, сидя в шлафроке и колпаке, последние слова своей любезной, сказанные впопыхах и означающие только то, что ее голова занята вопросами практическими.
— Одевайтесь! Не то вы, сударь, совсем закиснете тут. Прогулка не помешает.
— Какая прогулка, зачем?
— Поедем к особняку Венецких, убедимся, что вымогатели не крутятся возле него. Береженого Бог бережет.
На Захарьевской по случаю мороза уличные разносчики попрятались, один какой-то отчаянный предлагал гороховый кисель с конопляным маслом — самое что ни есть постное лакомство — но глотать ледяной кисель на морозе охотников не находилось. Пробегали бабы с салазками — которая везла бочонок, которая — дрова, которая — двоих детей. Пролетали извозчичьи санки — не Невский, чай, где не протиснуться, тут можно и разогнать лошадку.
Возок встал, Валер приоткрыл дверцу со своей стороны.
— Где там наш Фофаня? — спросил Андрей.
— Что-то не вижу. Может, затаился. Тимоша, где он там?
Тимошка встал. Стоя на передке возка, он был выше Валера. Но, оглядев окрестности, он соскочил и сунулся к той дверце, у которой сидел Андрей.
— Барин добрый, дозвольте отлучиться на миг… — прошептал он.
Тимошка отбежал было и снова приник к приоткрытой дверце:
— Там тот детина, будь ему пусто… — зашептал кучер. — Тот, что меня в Воскресенской обители брязнул! Я нарочно поближе подошел — так я его признал, а он меня — нет… Тот же, что госпожу Венецкую выкрал, и барин его с ним…
— Слава богу, — сказал Андрей. — Так я и думал — они за Гиацинтой охотятся. Валер, поглядите, куда Тимошка показывает. Что там?
— Санки в переулке. Возле саней стоит верзила, в санях кавалер, совещаются.
— Валер, вас эта парочка, статочно, не знает. Пройдитесь мимо них, сделайте круг и возвращайтесь с другой стороны. Я хочу, чтобы вы мне их описали.
— Но я…
— Вперед. Живо. Ну?!
Валер предпочел покинуть возок. Скрипя сапогами по утоптанному снегу, он прошел мимо санок, исподтишка оглядев верзилу и кавалера, устремился вперед, не сразу придумал, где поворачивать, и вернулся к Андрею не скоро. Тот уже сопел от нетерпения и сжимал кулаки.
— Где вас нелегкая носит? — сердито спросил Андрей. — Разглядели?
— Разглядел. Высокий детина — молодец лет двадцати двух, не более, красавец в пейзанском вкусе, кровь с молоком. Гиацинта русскую песню разучивала, там — «Ванюшка белый, Ваня кудреватый, девушкин приятель…» Так это он самый и есть. Из-под шапки кудри колечками, не у всякой щеголихи такие растут.
— А кавалер?
— А там не понять, кутается в шубу, один нос виден. Но, я полагаю, ростом невысок — или же от холода скукожился. Чернобров и, сдается, черноглаз. Да и какой он кавалер? Недоросль…
— На переодетую женщину похож?
— Да, вот как раз на нее и похож — или на парнишку лет пятнадцати.
— Ах, черт, хоть за Граве посылай. Он бы опознал свою Евгению… Еремей Павлович, будем брать.
— Среди бела дня? — осведомился Еремей.
— А что, много ли на улице прохожих?
— Прохожих-то немного… Погоди, сударик, к ним еще третий кто-то подходит… Тот уж точно мужчина… Над недорослем склонился, что-то ему, видать, докладывает… — Еремей вгляделся. — Да еще с каким почтением! И руками делает вот этак — словно бы оправдывается, я-де не виноват…
— Надо брать, пока четвертый и пятый не объявились.
— Сдается, так. Но, баринок мой разлюбезный…
— Молчи. В которой стороне Нева? Опиши мне местность.
Еремей кое-как описал.
— Надобно их спугнуть и гнать к реке. А там и брать. Но так спугнуть, чтобы этот третий в сани прыгнуть не смог, да и верзила — тоже. Пусть проклятый маркиз сам улепетывает… Господин Валер, я вам рекомендую отойти в сторонку. Тут сейчас будет стрельба, — холодно сказал Андрей.
— Да за кого вы меня, право, принимаете? — возмутился Валер. — По-вашему, я последний трус?
— Фрол, Тимоша, Еремей Павлович! — позвал Андрей. — Нужно отсечь этих двоих от переодетой девки… — и он изложил диспозицию, не обращая внимания на Валера.
Тот пытался вставить слово о своей дворянской чести и прочих добродетелях, но Андрей к слепоте прибавил еще и глухоту.
Меж тем третий, являвший маркизу де Пурсоньяку всяческую покорность, явно выслушал от него нагоняй и поспешил прочь, в курдонер особняка. У саней остался здоровенный детина и тихо совещался с маркизом.
— Ну, Господи благослови, — сказал Андрей и достал из-за спинки сиденья турецкий пистолет, попорченный глиняными пулями, но от пистолета требовался грохот выстрела, не более.
Валер был в растерянности. Бросив службу, живя мирной жизнью, Валер о многом знал разве что из книг и журналов. Когда маркиз де Пурсоньяк увез девушку, а перепуганная Элиза потребовала что-то предпринять, он собрался с силами и вернул дочь; в богадельню он тоже успешно проник, на чем дело и застопорилось; но все свои подвиги Валер совершал в одиночку. У него давно уже не было товарищей, с которыми он бы ссорился и мирился, коли не считать соратников по ломберному столику. И он забыл некие важные для любого мужчины вещи… Но воспитан-то он был правильно.
Когда Тимошка хлестнул коней и возок покатил к санкам; когда Андрей, выставив пистолет наружу, выпалил в небо, а дядька, соскочив наземь, кинулся на верзилу; когда Фролка помог повалить верзилу на снег и началась катавасия; когда маркиз де Пурсоньяк хотел было броситься на помощь своему слуге, а Тимошка дважды огрел кнутом запряженную в санки лошадь, так что та пошла машистой рысью, а маркиз шлепнулся обратно на сиденье, — вот как раз тогда Валер присоединился к Еремею и Фролке.
— Догоняй барина! — велел он Еремею. — Живо!
Тот кивнул, вскочил и успел прыгнуть на запятки возка. Фофаня уже сидел рядом с Тимошкой.
— Речка — там! Туды его гони! — командовал Фофаня. — Сворачивать не давай! Уй-й-й-й-й!!!!!!
Видно, в дальних Фофаниных предках числился какой-нибудь татарский сотник, приведенный на Русь ханом Батыем. Человеку славянской крови так вроде визжать не полагается — а от Фофаниного визга прохожие шарахнулись едва ли не в большем ужасе, чем от пистолетного выстрела.
Маркиз де Пурсоньяк, опомнившись, схватил вожжи и попытался править лошадью. Но Тимошка, кучер милостью Божьей, успел нагнать, загородить возком поворот влево, опять отстал — и санки выкатили на набережную. Тимошка позволил неумелому маркизу спуститься и погнал неприятеля дальше, прочь от островов, где по льду были проложены целые улицы, в сторону Охты.
Еще совсем недавно тут шумели масленичные гулянья, а теперь о них напоминал разве что сор, ореховая скорлупа, конфетные бумажки, выложенные из снега стенки с воткнутыми елочками, горки с невысокими барьерами, уже лишенные ступенек для подъема, какие-то будки и шесты. Петербург отдыхал — самое начало Великого поста еще не стало обременительным, и город притих.
Андрей рассчитал правильно — и с каждой минутой приближался к цели, за которой столь долго гонялся.
— Ну, с Богом! — скомандовал Фофаня, очень гордый, что ему доверено командовать военной операцией.
Андрея качнуло, и он понял, что возок покатил на сближение с санками. Похоже, маркиз не имел ни пистолета, ни карабина. Однако у него мог быть с собой клинок — скорее всего, шпажонка из тех, что можно приобрести в модных лавках. Еремей, предполагая такую беду, все же вызвался взять маркиза живьем, сказав:
— Даже самая лихая баба ножом орудует, как кухарка, а я все ж таки мужчина, и не хилый. Ну поцарапает, эко горе…
Андрей, не желая ставить глупые опыты, снабдил пистолетом Тимошку, и все прошло, как будто в театральной комедии, которую перед премьерой полсотни раз репетировали.
Возок поравнялся с санками, санки приняли вправо, тогда возок стал прижимать их к берегу, и в нужную минуту Еремей, стоя на запятках, одной рукой вцепился в спинку санок, перешагнул на полоз и зажал другой рукой горло маркиза. Все это произошло быстро, и далее он ехал, стоя разом и на запятках возка, и на полозе санок; это было страх как неудобно, и он призывал на помощь Фофаню.
Андрей даже не понял, в чем беда, но понял Тимошка и пригрозил маркизу, что при попытке бегства будет стрелять. Маркиз выпустил из рук вожжи, всем видом показывая смирение перед злой судьбой, лошадка замедлила бег, Тимошка щегольски уравнивал скорость своих караковых со скоростью лошадки, пока возок и санки не остановились. Маркиза просто выдернули из санок и закинули в возок, сверху тут же сел Фофаня.