— Как ты думаешь, он доживет до приезда Граве? — помолчав, тихо спросил Венецкий.
— Не знаю. Кровь Из поврежденных жил скапливается внутри, мне про это наши полковые эскулапы объясняли. Солдат бледнеет и умирает, а кровавой лужи нет…
— Он, значит, обречен?
— Черт его разберет! — выкрикнул Андрей. — Ты бы предпочел, чтобы он сбежал?
Раздался топот быстрых ног — примчалась Дуняшка.
— Барыня спрашивает — может, кого вместе с Тимофеем послать? Мало ли что?
— Вот еще укор твоей совести — беглая девка, — сказал Андрей. — Дуняша, не бойся, не выдадим. Если за ней придут — я буду ее защищать, а ты, граф? Скажи барыне, Дуняша, пусть бы с Тимошкой ваш Лука поехал, он малый толковый. Да поскорее!
— Дуняшку я выкуплю, — глядя в пол, ответил Венецкий. — За любые деньги.
— За любые деньги тебе бы хорошо нанять картежного академика, чтобы обыграл старого дурака вчистую, — имея в виду Беклешова-старшего, заметил Андрей. — И выиграл у него все имущество, включая жену. И векселей бы у него набрал. Иначе этот тесть наделает тебе бед. А так — поселишь в скромной комнатке подальше от себя и каждый день будешь присылать ему обед. Иначе с ним не справиться.
— Ох, еще и это…
— И мне нужен рисовальщик. Вот, — Андрей достал из просторного кармана альбомный лист. — Что тут?
— Девица, причесанная, как моя тетка Коновницына. Она все никак от старой моды не отстанет.
— Так есть рисовальщик?
— Есть. Его для меня нанимали, учил рисовать гипсовый нос какого-то Аполлона и завитушки Зевесовой бороды. Да я не особо старался — хотел, чтобы матушка поскорее от меня с этими затеями отвязалась. Учил-то он худо, а сам рисовал отменно, хвалился, что из первого выпуска Академии художеств, когда ее еще граф Шувалов у себя на Садовой держал. Теперь-то она оттуда на Васильевский съехала.
— Так ее достроили наконец? — удивился Андрей, давно не бывавший в столице.
— В прошлом году. Так, вообрази, сейчас к парадному входу только по небу на крылышках долететь можно. Вот поставили ее на Кадетской набережной, красиво поставили, домина здоровенный, целый дворец, а земля в Питере — сам знаешь, мало чем получше болота. И тут спохватились, и стали впопыхах набережную деревянными стенками укреплять. Все раскопали… Так я к чему это? К тому, что он там воспитанников учит гипсовые носы рисовать. Ты хочешь, чтобы он скопировал сей портрет? — Венецкий говорил быстрее, чем бы следовало. Он старался сам себя отвлечь от мыслей о смертельно раненном Дедке.
Андрей знал эту поспешность — так обыкновенно оправдываются, делая честнейшие в мире глаза.
— Не просто скопировал. Это лицо надобно превратить в мужское — вместо дамской прически нарисовать такую, как у петиметра, фрак полосатый, жабо торчком, ну, он догадается…
— Чей это портрет?
— Если домыслы мои верны — той особы, что, переодеваясь мужчиной, сводит с ума молоденьких дурочек и получает от них опасные письма.
— С моей супругой встречалась женщина?! Ее пыталась пленить женщина?! — с вполне понятным восторгом воскликнул Венецкий. — Соломин, ты плохо знаешь свет! Ты и представления не имеешь о тонкостях разврата!
— Куда уж мне, — иронически заметил Андрей. — Но ведь, насколько я понял, Маша досталась тебе невинной.
— Опять говорю тебе — ты от разврата далек. А вот мне доводилось… — тут Венецкий замолчал, и Андрею оставалось лишь догадываться, в какое приключение заманили юного графа. — Я сейчас же напишу письмо моему любезному Ивану Сергеевичу… — с тем Венецкий поспешил прочь, унося портрет.
Андрей понял — так звали художника. И то, что граф норовил сбежать подальше от двери, за которой умирал Дедка, Андрей тоже понял.
Оставалось только ждать Граве, моля Бога, чтобы мнимый немец оказался дома и не имел в тот час хворого посетителя.
Спросив себя, был ли другой способ помешать Дедке уйти, Андрей попытался быть честен с самим собой. Расположения окон в гостиной нижнего жилья, куда привели «клевого маза», он не знал. Может статься, то злополучное окно глядело на задний двор, где кто-то из охотников складывал в поленницу дрова или тащил от колодца бочку воды на салазках. Крикнуть погромче — задержали бы, кинулись в погоню, а Дедка — в одной рубахе, хотя и в штанах, и в теплых сапогах. Поймали бы!.. А если бы он вскочил на запятки проезжавшей карете, если бы сообразил, где спрятаться?
Рука сама, не спросясь рассудка, схватилась за нож. Почему нож оказался взят с собой? А потому, что Андрей был готов метнуть его — с чего-то же следовало начать расправу с вымогателями. Но он ни за что бы не показал своего смущения ни перед Венецким, ни перед Машей, Граве, Валером… Андрей знал — за ним идут и его слушают, пока он непоколебим. Малейшее сомнение — и он потеряет половину доверия. Второй раз усомнится — и вовсе без доверия останется.
Кажется, вести мушкетеров на приступ, размахивая шпажонкой, все же было легче. На миру и смерть красна. Точно так же слева и справа вели своих солдат все офицеры. А тут — изволь все решать в одиночку. И, раз уж ты такой непоколебимый, отчего торчишь за дверью, как будто вдруг тебя, словно монастырку, охватила боязнь покойников? Однако все же не по себе. Однако — к черту себя!
Андрей нашарил дверную ручку и вошел в комнату.
Еремей сидел на стуле рядом с Дедкой.
— Ну что, сударик мой, сдается, избавил ты столицу от грешника, — сказал дядька.
— Он умер?
— Жив. Надолго ли — не знаю. Я ему говорю — молись и дай обет, коли уцелеешь — раздать имущество и в отдаленной обители спасаться. Из таких беспросветных грешников-то и выходят настоящие молитвенники. Потому — им есть что замаливать…
— Ты бы ему присоветовал всю правду открыть — кто его нанимал и как ту сволочь найти.
— Жив будет — откроет, — уверенно ответил Еремей.
Дедке удалось дотерпеть до приезда Граве.
— Ну что я тут могу сделать? — по-русски спросил доктор после осмотра. — Тут военный лекарь нужен. А где его взять?
— У преображенцев, у семеновцев… — стал перечислять Венецкий.
— Нет, нужен настоящий, который на войне бывал… Знаю! Это Гринман! Он еще чуть ли не с Минихом ходил турку воевать. Сейчас на покое, старенький уже. Я с ним на консилиуме познакомился, его чуть ли не в креслах приносили. Там был диковинный случай, доктора над постелью больного чуть не передрались. А Гринман… он небогат… — это был намек.
— Доктор, ты можешь его привезти? — спросил Андрей. — Или этого молодчика к нему доставить?..
— Я заплачу! — перебил Венецкий. — Я все оплачу!
— Удерет, — подал голос Еремей. — Полегчает ему — и тут же от вашего Гринмана лыжи навострит.
— С Минихом на войну ходил? — на Андрея внезапно напала жажда исторических изысканий. — Это когда ж было? — он знал, что Миних основал Измайловский полк, но в котором году — и вообразить не мог. Полвека назад, что ли?
— Это было, когда лакей Матюшка родился, — вдруг сообразил Еремей. — Что при твоей милости тетках состоит. Он турка наполовину. Тогда с войны привезли добычу — турецких девок, и он от такой девки. А Матюшке уже, дай бог памяти… он меня лет на пять моложе.
— Гринману, выходит, под восемьдесят? — посчитал Андрей. Он знал, что все смотрят сейчас на него и ждут, чтобы принял решение.
— Выходит, так, — согласился Граве. — Живет он на окраине, за Обводным каналом, по Царскосельской дороге, поворотя направо у первого же верстового столба. Теперь, пожалуй, там уж верстовую пирамиду поставили.
— Так это близко! — обрадовался Венецкий. — Поезжай к нему, сударь, соври — на дороге раненого подобрал, милосердие и все такое… Маша, Машенька! Где я свой кошель оставил?
— Ежели окажется, что рана не смертельна и твой Гринман сделает ему правильную повязку, сразу тащи обратно это сокровище, — сказал Андрей. — Этот кавалер выполнял все поручения главного вымогателя. И внуши Гринману, чтобы молчал.
— Вот оно что… — нехорошим голосом сказал Граве. — Будет исполнено. Сейчас же повезу.
— От госпожи Гиацинты не было известия? — спросил Андрей.
— Да ей уж свадебное платье шьют! У добрых людей Великий пост, а графиня назвала в дом портных, устроила в малой гостиной целую модную лавку. Выдам, говорит, замуж сиротку — как княжну не выдают! Впервые вижу, чтобы даме так сиротка полюбилась!
— Так ты дал согласие? Маша, Машенька, неси сюда кошель! — закричал Венецкий. — У нас радость — господин Граве женится!
— А поди не дай! На всю столицу неблагодарной тварью ославит! — закричал и Граве. — Вы все думаете — я жениться хочу? Вы думаете — мне жена-красавица нужна? В этом ли счастье порядочного человека?! Ну да, ее прелести всякого пленят, на нее спокойно глядеть невозможно! И что же?! Так ее сразу и полюбить за эти прелести? С чего вы все взяли, будто я в нее влюблен?!
— Вот занятно, доктор, о деле ты всегда спокойно и разумно говоришь, — заметил Андрей, — а как зайдет речь о Гиацинте, принимаешься орать, словно разносчик пирогов с тухлятиной на Сенной.
— И что, уже день венчания назначен? — спросила Маша. Оказалось, она вошла беззвучно и все слышала.
— В том-то и беда! Назначен! В Пасхальную седмицу не венчают, это даже я, бусурман, помню. А потом так получается, что единственный день, когда можно и венчать, и пировать, — понедельник. Во вторник нельзя — накануне постного дня, в среду — пост, мясное на стол не подашь, четверг — он накануне пятницы, та же притча, а в субботу венчать не принято.
— Так, выходит, в понедельник, шестнадцатого апреля?
— Сразу же после Пасхальной седмицы. Из-за ваших интриг, господа, мне вешаться впору! А отступать некуда!.. Граф, кликните людей, велите закладывать экипаж…
— Погоди, доктор! А как быть с твоим крещеньем? — спросил Андрей. — Графиня об этом подумала?
— Она с попами совещалась — лютеранина на православной венчать можно. Пока меня в Божий храм хворостиной, как гусака, не гонит — и на том ей спасибо! Сбегу я из-под венца, ей-богу, сбегу…