Покаянное настроение матушки в Страстную неделю обыкновенно обострялось, и она была способна на всевозможные подвиги милосердия, однако потом наступала Светлая седмица, и графиня Венецкая скатывалась с высот праведности в низину светских и суетных помыслов. Поэтому сын благоразумно не стал рассказывать о своей нечаянной свадьбе, пока невинность Маши окончательно не доказана.
— Доказана, — сказал Андрей. — Мы нашли гнездо, где растят подставных младенцев. И твоей матушке стоило бы там побывать.
Затем Венецкий узнал о всех событиях этого бурного дня.
— Ну, мои охотники — в твоем распоряжении, Соломин. Командуй, как знаешь.
— И буду командовать. Это не очаковская осада, когда я чуть насмерть не замерз, ожидая приказа о штурме. Тут я сам объявлю штурм! Вот адрес доктора Гринмана, — Андрей достал бумажку из кармана. — Оттуда Дедка на извозчике поедет к своей зазнобе. Хорошо бы убедиться, где доподлинно Василиса проживает. И затем — высмотреть, где там во дворе нужник.
— Он-то тебе на что?
— Устроить засаду и похитить Фофаню из нужника. Туда-то его, поди, провожать не станут. Тут-то его, злодея, и взять. Он, искупая провинности, много чего про вымогателей понарасскажет. Да! Кто у тебя самый богобоязненный? Пусть пробежит по церковным лавкам и выменяет образ блаженного Феофана. Потом — мой Еремей объяснит твоему Лукашке, где проживает Евгения. Нужно устроить за ней присмотр и поблизости снять для нас с тобой жилье, чтобы не слать гонца в Екатерингоф.
— Разумно. Только зачем же снимать? Можно в полку тебе поселиться, найдем где спрятать.
— А мне как быть? — спросила Маша.
— Какой же я болван… — пробормотал Венецкий. — Тебе нельзя оставаться тут с одной лишь Дуняшкой. Нужно что-то придумать!
— В полк тебя брать нельзя, — сказал Андрей Маше. — Охотники при нужде и на конюшне переночуют, а ты… В Воскресенскую обитель разве?
— К матушке Леониде? Нет, я потому-то и ушла оттуда вместе с Аннетой, что… Петруша, а не попросить ли мне пристанища у Аннеты?
— Это та твоя знакомка, что гостит тут, в Екатерингофе? Та, что обожает носить мужское платье?
— И вовсе не обожает! Я завтра же навещу ее. Если она еще здесь, я поговорю с ней.
Договорились, что на следующий день Венецкий переберется в слободу Преображенского полка, где у него имелось свое жилище. Офицерские дома ставились на некотором отделении от улиц, где стояли «связи» — большие деревянные избы на каменных фундаментах, по два десятка для каждой роты. Таких «связей» в полку было под две сотни. Венецкий знал, какие комнаты в них свободны, и полагал поместить там своих охотников, пока полковое начальство не заметит и не вмешается. Проживание посторонних особ в полковых зданиях воспрещалось, но Венецкий отделался бы выговором.
Перевозить Андрея решено было, когда Венецкий приготовит для него комнату, а Тимошку и лошадей можно определить в конюшни Измайловского полка. На это требовались сутки — столько же просила Маша, чтобы найти свою знакомку Аннету. К подругам девической поры и кузинам, а также к родне она не могла обратиться — тогда бы сразу обнаружилось, что при ней состоит беглая крепостная. А поди знай, кто из самых благородных побуждений донесет об этом старому Беклешову?
Наутро, оставив при Маше с Дуняшкой вооруженную охрану, поехали в столицу. Местом встречи назначили Столярную улицу — там, где она упиралась в Екатерининскую канаву, был хорошо известный Скапену-Лукашке трактир, излюбленное место встреч столяров Адмиралтейского ведомства. Ванюшку же командировали к Гринману, дав ему десять копеек на извозчика, чтобы проводить Дедку до Рогачева переулка.
Еще за завтраком Андрей раздал задания, а потом, засев в трактире, выслушивал донесения.
Весь день охотники пробегали по морозу. Добыча оказалась ничтожной: Василиса из дому не выходила, Фофаня выскакивал, но во дворе какие-то мужики пилили дрова и помешали бы перетащить этого убогого через забор. Дедка временно образумился и покидать Гринмана не стал. Евгения ни в мужском, ни в женском виде на улице не появлялась и, видимо, ночевала в каком-то ином месте.
— А шестнадцатое апреля все ближе, — размышлял Андрей, встретившись вечером с Машей, — и не сегодня-завтра письма Аграфены Поздняковой будут или выкуплены ее матушкой, или вручены князю Копьеву… Хотя я, будь вымогателем, как раз после свадьбы и стал бы преследовать бедную грешницу…
— А я была на даче Аннетина дядюшки. Там только сторож. Сказывал, Аннета с дядюшкой укатили в город. Может, будут обратно завтра. Но ты, Андрей Ильич, обо мне не тревожься, забирай охрану — тебе нужнее. Мы с Дуняшей не побоимся тут ночевать.
— Будь у меня родная сестра, я бы ее ночевать в пустом доме не оставил, — ответил Андрей. — А ты мне более, чем сестра.
— Я знаю… Но каждому Господь свое испытание посылает. Тебе вот — слепоту. Но ты слепой видишь лучше нас, зрячих, и, выходит, слепота дала тебе какое-то иное зрение…
О себе она не сказала, но Андрей и так понял: простить любимого, который пусть нечаянно, но убил твоего родного брата, — воистину тяжкое испытание. И непросто ей прощение далось, после чего Маша долго плакала и молилась. Сам он молиться пробовал, но плакать — не умел, прощать — не желал. Одно затвердил: «сила Моя совершается в слабости». А кто слабее и беспомощнее слепого? Значит, воля Божья — в том, чтобы его рукой слепого покарать злодеев, и обсуждению этот приказ не подлежит.
— Аннета не собиралась в город, что-то там у них стряслось, — невпопад добавила Маша. — Им записочку прислали, сторож сказывал…
На сон грядущий Маша перекрестила Андрея и поцеловала в щеку. Он также ее поцеловал, а потом, сидя на постели, думал, что напрасно Венецкий в ту ночь успел вовремя: кабы их повенчали, то пылать жаркой страстью к Машеньке, как юный паж или кадет, Андрей не стал бы, но их души одна к другой бы понемногу приросли и в этом отыскали тихое счастье. Прошла для души пора любовного безумия. Все Катенька с собой забрала… Однако было ли чувство безумным? Нет, пожалуй. Сильное волнение души — да, но потом все текло правильно и благополучно, и вот разлука уже стала тем испытанием, которое окончательно придало форму чувству и присвоило ему имя любви…
Какие-то голоса долетели — словно бы со двора, дверь вдали хлопнула. Андрей, забеспокоившись, достал из-под подушки пистолет, но никто не кричал, не выл предсмертным воем, Еремей не бежал к питомцу…
И тут дверь его комнаты отворилась — одновременно с шорохом.
— Маша? — удивился Андрей.
— Нет, — ответил женский голос, — это я. Маша впустила меня, я всего на несколько минут… Простите, но я должна была прийти… И теперь мы на равных — вы не видите меня, а я не вижу вас. Я уже прощалась с вами навсегда, но… это было не вовремя.
— А теперь — вовремя? — спросил Андрей, вставая, потому что сидеть в присутствии дамы было неправильно.
— Теперь — да. Я получила известие, съездила в столицу… Это было роковое известие, капитан Соломин. Я дала слово, и настал час его сдержать… от меня требуют этого… И честь моя велит, слово дадено… Так вот. Я пришла сказать, что люблю вас! Да! Именно так — люблю, как никогда и никого еще не любила. Молчите, молчите… не надо любезностей… у вас не было возможности полюбить меня… а я — я никогда вас не позабуду!
— Как это странно… — произнес Андрей. — Вы меня вовсе не знаете, вы знаете только, что я — калека… Очень легко спутать жалость с любовью…
— Нет, это не жалость. Вы всегда знайте, что есть женщина, которая любит вас… но она связана словом… Погодите, я зажгу все же свечу. Я должна видеть вас — в последний раз, быть может…
— Свеча на столике у окна.
— Да, я заметила, а уголек возьму в печке. У меня полон карман бумажек… Боже мой, они-то меня и погубили, но кто мог знать?
Дальше незнакомка возилась со свечой молча.
— Даже ежели бы я был зряч, то не предложил бы вам руки и сердца, — хмуро сказал Андрей. — Может статься, разлука вас излечит…
— Нет, не излечит. А вы полагаете, что врачи бессильны и зрение к вам не вернется? Это — единственная причина?
— Не знаю. Вы для меня — лишь голос серой тени на черном поле…
— А вы для меня — ангел… Сейчас в комнате горит свеча, я вижу ваше лицо, волосы, пронизанные неземным светом, губы — и пытаюсь запомнить все это навеки… Еще немного… задую свечу — и все, и вас больше нет… Прощайте, любовь моя!
Андрей невольно шагнул вперед — удержать незнакомку хоть на мгновение, зачем — и сам не знал. Оказалось, шагнули разом. И обнялись. Она тихо засмеялась.
— Если и есть на свете счастье, то это — оно, — прошептала незнакомка. — У меня кружится голова от восторга…
— Кто вы? — спросил Андрей. — Аннета — ваше настоящее имя?
— Что вам в нем?
— Если Господь вернет мне зрение, я отыщу вас, где бы вы ни оказались.
— А если я дурна собой? Если у меня кривой нос, зубы, как у бабы-яги, и плешь во всю голову? Если я черней арапа? Ты светлее ангела — а я чернее черта, и ничего у нас не выйдет… Отчего все так нескладно?
Андрей поцеловал ее.
— Ах нет, нет, слово дадено… — прошептала она. — И искать меня — поздно… Любовь ты моя единственная…
Они целовались так, как это бывает перед вечной разлукой, долго, до помутнения рассудка, и незнакомка, распустив черную Андрееву повязку, гладила его лицо.
— Какие у тебя глаза? — спросила она.
— Карие, а у тебя?
— Тоже…
— А волосы у тебя какие? — Андрей прикоснулся пальцами к ее лбу, к щеке, пытаясь нарисовать мысленный портрет.
Пальцы сползли ниже — на сей раз она была в платье с открытой шеей, с низким вырезом, вокруг которого топорщились газовые рюши. Пальцы протянулись к затылку, взяли его, как чашу, придержали, чтобы поцелуй был сильным и глубоким, был обещанием иной ласки…
— Темные, почти черные… — прошептала она. — А у тебя — как у дитяти, такие светлые, я ни у кого больше таких не видела… Боже мой, что я делаю, пусти… Прощай! — незнакомка оттолкнула его и исчезла — только юбки прошуршали и каблучки простучали.