— Хватит уже про волосы, — сказала я. — Латынь мы сделали. Давай французский закончим. Мистер Эрскин много задал, как всегда. Итак: Il ne faut pas toucher aux idoles: la dorure en reset aux mains[64].
— Может, так: не имейте дела с ложными богами, перепачкаете руки золотой краской.
— Здесь не говорится о краске.
— Но имеется в виду.
— Ты знаешь мистера Эрскина. Ему плевать, что имеется в виду.
— Я его ненавижу. Я хочу, чтобы вернулась мисс Вивисекция.
— И я. Я хочу, чтобы мама вернулась.
— И я.
Мистер Эрскин невысоко оценил Лорин перевод. Весь исчеркал красным карандашом.
Как описать ту бездну горя, куда я теперь погружалась? Я не могу, потому и не пытаюсь.
Я пролистала остальные тетради. В Истории не было ничего, кроме вклеенного снимка: Лора и Алекс Томас на пикнике пуговичной фабрики; оба светло-желтые, а моя отрезанная голубая рука ползет к ним по лужайке. В Географии — только краткое описание Порт-Тикондероги, которое нам задал мистер Эрскин. «Этот небольшой город расположен у места слияния двух рек — Лувето и Жога, и знаменит ценными породами камней и многим другим» — первое Лорино предложение. Из Французского Лора вырвала все домашние работы и вставила забытый Алексом Томасом лист с непонятными словами, который она, как я теперь выяснила, так и не сожгла. Анхорин, берел, каршинил, диамит, эбонорт… Иностранный язык, это правда, но я научилась понимать его лучше, чем французский.
В Математике — длинный столбец цифр, напротив некоторых — слова. Я изучала их несколько минут. Потом поняла: это были даты. Первая совпадала с моим возвращением из Европы, последняя — где-то за три месяца до Лориного отъезда в «Белла-Виста». А слова были такие:
Авалон, нет. Нет. Нет. «Саннисайд». Нет. Ксанаду, нет.
«Куин Мэри», нет, нет. Нью-Йорк, нет. Авалон. Сначала нет.
«Наяда», X. «Одурманен».
Опять Торонто. X.
X. X. X. X.
О.
Вот и вся история. Теперь все выяснилось. Все происходило прямо у меня под носом. Как я могла не увидеть?
Значит, не Алекс Томас. Никакой не Алекс. Для Лоры Алекс оставался в другом измерении.
Проглядев Лорины тетрадки, я положила их в ящик с чулками. Все выяснилось, но ничего не докажешь. Уж это я понимала.
Но, как говорила Рини, есть много способов ободрать кошку. Не выходит напролом — иди в обход.
Я подождала кремации, потом — ещё неделю. Не хотелось делать резких движений. Рини ещё говорила: лучше осторожничать, чем жалеть. Сомнительное утверждение: часто одно не исключает другое.
У Ричарда случилась поездка в Оттаву — ответственная поездка в Оттаву. Он намекнул, что влиятельные люди заговорят о важном не в этот раз, так скоро. Я сказала ему, а заодно и Уинифред, что по такому случаю отвезу в Порт-Тикондерогу Лорин прах в серебряной шкатулке. Надо его развеять, сказала я, и договориться об ещё одной надписи на фамильной плите. Чтобы все как полагается.
— Не вини себя, — сказала Уинифред, надеясь, что этим я и занята: если я виню себя, значит, не стану искать других виноватых. — Некоторые мысли надо гнать. — А как их прогонишь? Ничего с ними не поделаешь.
Проводив Ричарда, я отпустила прислугу. Сказала, что буду сама держать оборону. Я часто так поступала, мне нравилось оставаться дома одной, когда Эйми спит, — и даже миссис Мергатройд ничего не заподозрила. Когда горизонт очистился, я действовала быстро. Я уже упаковала тайком кое-какие вещи — коробку с драгоценностями, фотографии, «Многолетние растения для сада камней», — а теперь собрала остальное. Мою одежду — конечно, далеко не всю, вещи Эйми — тоже далеко не все. Запихнула, что смогла, в пароходный кофр, где когда-то хранилось мое приданое, а остальное — в подходящий чемодан. Договорилась, с вокзала прислали за багажом людей. И на следующее утро мы с Эйми без труда сели в такси и уехали на Центральный вокзал, взяв лишь смену одежды на один день.
Я оставила Ричарду письмо. Я написала: учитывая, что он сделал, — то, что, как я теперь знаю, он сделал, — я никогда больше не хочу его видеть. Принимая во внимание его политические амбиции, я не стану требовать развода, хотя у меня имеются неопровержимые доказательства его непристойного поведения — Лорины дневники, которые — тут я слукавила — надежно спрятаны в сейфе. Если Ричарду придет в голову своими грязными лапами притронуться к Эйми, прибавила я, пусть он немедленно откажется от этой мысли, потому что я тогда устрою грандиозный скандал, каковой последует и в том случае, если он не удовлетворит мои финансовые требования. Они были скромны: я только хотела денег на покупку домика в Порт-Тикондероге и содержания для Эйми. Собственные потребности я обеспечу сама.
Подписалась я — искренне Ваша и, заклеивая конверт, задумалась, правильно ли написала слово непристойного.
За несколько дней до отъезда из Торонто я разыскала Каллисту Фицсиммонс. Она бросила скульптуру и занималась стенной росписью. Я обнаружила её в страховой компании — в центральной конторе, — где Каллиста трудилась над заказом. Тема панно — вклад женщин в победу — уже устарела, поскольку победа свершилась (и, хотя мы тогда этого не знали, панно вскоре закрасили обнадеживающей темно-серой краской).
Каллисте выделили одну стену. Три фабричные работницы в спецовках с задорными улыбками делали бомбы; девушка за рулем машины скорой помощи; две крестьянки с тяпками и корзиной помидоров; женщина в военной форме перед пишущей машинкой; внизу, в углу, мать в фартуке, достает из печи хлеб, а двое ребятишек одобрительно за ней наблюдают.
Увидев меня, Кэлли удивилась. Я её не предупредила: не хотела, чтобы она сбежала. Подвязав платком волосы и сунув руки в карманы, она командовала художниками, расхаживая в брюках цвета хаки и теннисных туфлях, с сигаретой, прилипшей к нижней губе.
О Лориной смерти она узнала из газет — такая милая девушка, такая необычная в детстве, какое горе. После этого вступления я передала ей Лорин рассказ и спросила, правда ли это.
Кэлли возмутилась. Херня говорилось через слово. Ричард действительно помог, когда её сцапали за агитацию, но она-то решила, что это просто ради прошлого и семьи. Она отрицала, что рассказывала Ричарду об Алексе, или о других красных и сочувствующих. Какая херня! Это же её друзья! Что касается Алекса — да, она его по первости выручала, когда он попал в переделку, но потом он исчез, кстати, ей задолжав, а потом она слышала, что он воюет в Испании. Как она могла на него стучать, если сама ничего о нём не знала?
Я так ничего и не добилась. Может, Ричард Лоре соврал — он и мне часто врал. С другой стороны, может, врала Кэлли. Но тогда на что я рассчитывала?
Эйми в Порт-Тикондероге не понравилось. Она хотела к папе. Хотела привычной обстановки — как все дети. Хотела в свою комнатку. Ой, да как все мы.
Я объяснила, что пока нам придется пожить здесь. Объяснила — неправильное слово, потому что я ничего не объясняла. Что я могла сказать толкового восьмилетнему ребенку?
Порт-Тикондерога изменился: туда вторглась война. Несколько фабрик во время войны открывались — женщины делали взрыватели, — но теперь закрылись опять. Может, их переоборудуют под мирную продукцию, когда поймут, что нужно вернувшимся с фронта мужчинам, что они будут покупать домой, семьям, которые, без сомнения, теперь у них появятся. Пока же многие остались без работы, жили и ждали.
Но были и вакансии! Элвуд Мюррей больше не возглавлял газету: его новенькое сверкающее имя скоро появится на плите Военного Мемориала: Мюррей служил во флоте и убился, когда взорвался корабль. Любопытно: об одних говорили, что их убили, а о других — что они убились, — словно по неловкости или даже чуть-чуть нарочно — вроде как постриглись. Про таких в городе говорили затарился галетами. Наша местная идиома, и употребляли её, как правило, мужчины. Каждый раз задумываешься, о каком булочнике речь.
Муж Рини Рон Хинкс был не из тех, кто легкомысленно закупался смертью. О нём торжественно говорили, что он погиб на Сицилии вместе с другими ребятами из Порт-Тикондероги, которые записались в Королевский Канадский полк. Рини получала пенсию, правда, маленькую; сдавала комнату в своем домике и по-прежнему работала в кафе «У Бетти», хотя твердила, что спина её погубит.
Но, как я вскоре выяснила, погубила её не спина, а почки. Они завершили свое черное дело спустя полгода после моего возвращения. Если ты это читаешь, Майра, я хочу, чтобы ты знала: эта смерть была для меня тяжким потрясением. Я надеялась, что Рини будет рядом, — она же всегда была, — и вдруг её не стало.
А потом она постепенно стала проявляться снова — иначе кого же я слышу, когда мне по ходу дела нужно пояснение?
Конечно, я навестила Авалон. Трудное свидание. Все запущено, сад зарос, оранжерея — руины с выбитыми стеклами и высохшими растениями, по-прежнему в горшках. Что ж, некоторые высохли ещё при нас. На стражах — сфинксах — надписи из серии Джон любит Мэри; один опрокинут. Пруд с нимфой задыхался от мертвой травы и водорослей. Нимфа была на месте, только несколько пальцев отбили. И улыбка у неё прежняя — беззаботная, загадочная, отстраненная.
В дом вламываться не пришлось: ещё была жива Рини, она и дала мне потайной ключ. Дом выглядел печально: повсюду пыль и мышиный помет, на тусклом паркете — пятна от протечек. Тристан и Изольда по-прежнему взирали на пустую столовую, хотя у Изольды пострадала арфа, а против среднего витража ласточки свили пару гнезд. Но никакого в доме варварства: едва-едва, но дух Чейзов ещё витал, и я улавливала слабеющий аромат власти и денег.
Я обошла весь дом. Повсюду пахло плесенью. Заглянула в библиотеку: над камином из головы Медузы все ползли змеи. Бабушка Аделия тоже была на месте, хоть и покосилась: см