это спонтанный импульс?»
– Нет, это не импульс, – тут же отвечаю я, наливая в кружку крепкий свежесваренный кофе. – Все убийства были технически выверенными. Он не паниковал, действуя четко и хладнокровно. Ни на одном месте преступления не было найдено ни одного постороннего предмета… ничего, что могло бы его выдать…
Усаживаюсь удобно на диван и делаю глоток. Терпкий бодрящий вкус, а за ним саднящий обжигающий привкус. Глотаю. Чувствую, как скатываются кусочки лоснящегося неба на языке. Теперь это надолго.
– … Да что вы такое говорите? – долетает до меня возмущенный голос одного из гостей вечернего ток-шоу. – Жизнь – это бесценный дар, дарованный нам богом! Как можно допустить, чтобы кто-то имел право лишать человека жизни, даже если речь идет о зародыше? Он же живой! Живой, слышите! Закон о сердцебиении – лучшее решение этого года!
В студии разгорается нешуточной спор. Все разом начинают громко кричать, пытаясь заткнуть своих оппонентов, но на экране показывают кучку активистов из зрительного зала, которые принесли на программу большие плакаты-протеста.
«Материнство – не обязанность, а выбор!» «Мое тело – мое дело!» «Аборт – базовое право женщин!» «Насильственное материнство – самая негуманная вещь на свете!» «Свободу моему телу!» – читаю я многочисленные лозунги.
– Тихо, тихо! Давайте вести себя как взрослые люди, – пытается призвать к порядку разбушевавшихся гостей Синди, вновь появляясь на экране.
Аккуратно выкладываю на столе листы, на которые накануне, почти до самой ночи, выписывала факты биографии каждой убитой женщины. Вчера в процессе этого рутинного, но такого важного действия меня посетила какая-то идея, но мозг мой был уже слишком расслабленным, чтобы суметь выхватить ее из общего шума мыслей.
– Эми Милтон – белая женщина, которой на момент убийства было пятьдесят пять лет. Вместе с мужем Джоном Мильтоном воспитывала двух детей. Сын Джон-младший, родившийся в Остине, штат Техас, 5 марта 1975 года. Дочь Оливия, родившаяся в Новом Орлеане, штат Луизиана, 15 октября 1984 года. Всю жизни работала в сфере обслуживания, последнее место работы отель «Брюм». Имела крепкое здоровье, из вредных привычек – курила, когда нервничала. Муж работал автомехаником на СТО. Но несмотря на тяжелое финансовое положение, ее сын окончил медицинский факультет Калифорнийского университета, – проговариваю я, пробегаясь глазами по тексту, чтобы воскресить в памяти главные даты и события из жизни Эми Милтон. Последний факт из биографии их семьи кажется мне самым странным.
Джон-младший поступил в медицинский…, но откуда на это у семьи появились деньги?
– …Главная роль женщины – это дарить жизнь. И этим все сказано. Доступность абортов дает женщине немыслимое право распоряжаться жизнью нерожденного человека! Да кто она такая, чтобы решать, кого рожать, а кого убивать! – нарушает ход моих мыслей яростный мужской крик.
Растеряно поднимаю глаза на экран телевизора, где крупным планом показывают худощавого мужчину с покрасневшим от возмущения лицом.
– Да вы себя вообще слышите? Мне противно дышать с вами одним воздухом! Вы предлагаете получить контроль над женским телом, это безобразие! – На экране появляется круглолицая женщина – правозащитник.
– Давайте успокоимся и попробуем во всем этом разобраться, – предпринимает очередную попытку призвать всех к порядку Синди, а я беру следующий листок с биографией.
– Нэнси Оуэн – белая женщина, которой на момент убийства было 58 лет. Последние десять лет жизни нигде не работала, жила с мужем Диком Оуэном на пособия. Оба имели проблемы с алкоголем. У Нэнси посмертно была выявлена запущенная стадия цирроза печени. Имела троих детей: дочь Софию, рожденную в Новом Орлеане, 20 октября 1984 года, сына Луиса, рожденного в Новом Орлеане, 4 мая 1988 года и сына Лиона, рожденного в Талса, штат Оклахома, 29 июля 1996 года.
Я не планировала проводить остаток вечера за просмотром шоу Синди, но, закончив изучать составленные вчера листы с биографиями жертв и так и не заметив в них нужной мне закономерности, ловлю себя на том, что вот уже двадцать минут как внимательно слежу за происходящим в студии, даже успев определиться, на чьей я стороне. Будучи ребенком, выросшим в семье республиканцев, я во многом стала продолжателем консервативных взглядов и, может быть, даже немного устаревших суждений, и все же конкретно в этой ситуации я, не колеблясь, приняла сторону демократов. Такое со мной случается нечасто.
Пять лет назад я чувствовала себя не только униженной, уничтоженной, подавленной, но и отравленной. Ублюдок, надругавшийся надо мной, не предохранялся. Его мерзкое животное семя было во мне. И осознание этого убивало мой разум, проникая в вены и поражая каждую клеточку моего тела. Судебно-медицинская экспертиза, которую я прошла уже через несколько часов после случившегося, была только началом пути, полного страхов и тревог. Экспертиза ничего не дала, потому как ублюдка не оказалось в системе, а я прекрасно знала, что дела об изнасилованиях раскрываются либо сразу, либо никогда.
– «Закон о сердцебиении» неправомерен! – кричит женский голос, и на экране появляется уже знакомая мне круглолицая женщина-правозащитник. – Да, есть такие из нас, которые уже в момент зачатия поняли, что беременны, но другие привыкли к непостоянству своих циклов и могут понять, что беременны, когда ребенок уже начнет шевелиться. Вы об этом задумывались?
– Чушь! Женщина, которую изнасиловали или в семье случился инцест, всегда понимает о последствиях и заведомо знает о своем решении. Двенадцать недель – три месяца – это не маленький срок!
– Да кто, кто это решил?
От их криков мне становится дурно. Я снова проваливаюсь в прошлое, о котором стараюсь не вспоминать. Самое тяжелое и мучительное испытание ждало меня месяц спустя, когда я неожиданно обнаружила задержку.
Это был шок. Вторая волна ада, меня засасывало, точно в зыбучие пески. Словно каждый мой шаг вел к неминуемой смерти. Но и неподвижность меня убивала.
В больницу меня тогда отвела мама.
Мне никогда не забыть тот светлый и просторный коридор клиники. Мы сидели в гнетущей тишине, нарушаемой детским плачем, доносящимся из одного из кабинетов. От этого звука у меня звенело в ушах, рябило в глазах. В горле снова ощущался едкий вкус вонючей тряпки, а внизу живота все сжималось от нестерпимой боли, точно кто-то сжимал меня в руках, как сосуд, и крутил в разные стороны.
Через несколько секунд все вдруг стихло, и мы с мамой прошли в кабинет для сдачи анализов. А через два часа, уже будучи дома, я с облегчением обнаружила на трусиках кровавое пятно. В ту минуту, сидя на полу в ванной комнате, я впервые так громко и неистово рыдала от избытка чувств.
– … То есть вы предлагаете женщине рожать, даже зная, что ее ребенок обречен на мучения? О какой гуманности вы говорите? Какое общество вы хотите сформировать такими чудовищными законами? – возвращает меня к реальности седовласая женщина с властным звонким голосом, которую я вижу на экране своего телевизора. – Это могут быть страшные, а порой и несовместимые с жизнью диагнозы, и что тогда? Женщина должна продолжать вынашивать этого ребенка, заведомо зная, что он умрет?
– Это законы природы! Это божий промысел, если хотите! – На экране появляется молодая девушка с короткой стрижкой и большими очками в черной оправе. – Если этой женщине был дарован такой ребенок, значит, такова была воля Всевышнего. Вы об этом лучше подумайте!
– Если женщине позволить беспрепятственно делать аборты, тогда получается, что она и только она будет формировать и контролировать разнообразие человеческой расы, но это недопустимо! Сегодня вы хотите, чтобы в список исключений были внесены генетические нарушения, а завтра? Что вы потребуете завтра? – поддерживает свою единомышленницу седовласый мужчина, и я читаю подпись внизу экрана: «Сэмюэль Дойл, вице-президент общественной организации «Рождены быть равными».
В студии снова поднимается шум, камера скользит по возмущенным людям, каждый из которых пытается выкрикнуть свое мнение. Но голоса сливаются в одну сплошную какофонию, которая неожиданно резко стихает
Я включаю беззвучный режим и, взяв стопку листов со своими пометками, впиваюсь взглядом в строку, которая есть в биографии каждой из убитых женщин. В графу, которая все это время была у меня перед глазами, но которую я будто только что наконец сумела разглядеть…
Глава 18
За последнюю неделю я уже дважды приходила в этот темный шумный бар на западной 47 улице, что находится в нескольких шагах от здания корпорации новостей[6]. И вот сегодня я снова здесь. Как и в прошлый раз, даже не пытаюсь найти свободный столик, в это время его попросту нет, а потому первый освободившийся стул у барной стойки – мой. На потеху бармена, не привыкшего разливать что-то слабее скотча, я уверенно заказываю безалкогольный мохито. Он хитро подмигивает мне, но молча выполняет заказ, я же оборачиваюсь назад, украдкой наблюдая за компанией, что сидит через стол от меня.
Их всего пятеро. Как и всегда.
«Квадратное лицо» – так я про себя прозвала брюнетку с длинной шеей и идеально уложенным каре, которое сохраняет свою четкую геометрию, даже когда она убирает непослушные пряди со лба. А делает она так часто, особенно когда ей хочется привлечь внимание «Грустных глазок». Так я назвала долговязого молодого парня со светлыми волосами, которые, точно солома, торчат в разные стороны. Он всегда садится к стенке и с унылым выражением лица монотонно заливает в свое тщедушное тело не меньше пол-литра водки за вечер. Рядом с ним сидит «Потные ладошки» – мужчина средних лет, с заметными залысинами на голове и округлившимся животом, на котором тревожно напрягаются пуговицы его рубашки. Он часто протирает лоб салфеткой, а липкие потные ладони почти все время держит под столом, потирая джинсы. «Бездонная бочка» – это здоровяк, что сидит ко мне спиной, с черными, коротко стриженными волосами. Своим прозвищем он обзавелся только вчера, когда я наконец поняла, в чем именно заключается его особенность: он единственный из них, кто за весь вечер, а сидят они в баре не меньше трех часов, не покидает стола, даже для того, чтобы сходить в уборную. При этом пьет наравне со всеми. И наконец он – «Пестрый попугай». Тот самый, ради кого я вот уже третий раз прихожу в этот бар, устраивая себе своеобразный экзамен на профпригодность.