ю… наказать ее. Но теперь, зная больше деталей и понимая, в чем именно заключается сходство этих женщин, я допускаю, что убийца может быть старше, значительно старше…
– То есть теперь, по-твоему, мы имеем дело не с каким-то психопатом, случайно выбирающим своих жертв, а с высокоорганизованным убийцей, у которого есть определенная цель. И какова же она?
– Цель есть всегда, даже если убийства на первый взгляд кажутся случайными. У серийного убийцы зачастую есть план и четкое понимание того, что он делает, – говорю я, поднимаясь и начиная мерить комнату шагами. Мне всегда легче думается, когда я нахожусь в движении. – Не стоит наделять «Нью-йоркского скопца» какой-то исключительностью и высоким интеллектом, нет, это все не про него. То, что он делает, это либо месть, либо… попытка что-то исправить…
В голове крутится еще какая-то мысль, но я никак не могу за нее ухватиться. Перед глазами всплывают разные образы: заголовки статей, фотографии с мест убийств…
– Может, он считает себя кем-то вроде санитара леса и очищает наше общество от зараженных? – перебивает ход моих мыслей вопрос Кевина. – Ведь кто знает, к каким еще последствиям могли привести его опыты? Может, он хочет все исправить?
– Интересная мысль, конечно, но мне кажется, у него другие импульсы. Он не санитар, он жертва. Точнее, он считает себя жертвой… человеком, обманутым наукой… он пытается что-то исправить в своем прошлом, в прошлом этих женщин… – я впервые делюсь своими соображениями относительно убийцы с Кевином, при этом он не пытается меня перебить или остановить, напротив, я ощущаю на себе его восторженный и заинтересованный взгляд, и это придает мне силы и уверенности. – В любом случае он единственный, кто знает всех, кто принимал участие в этом исследовании.
Оказавшись на кухне, я достаю из холодильника бутылку вина и разливаю по двум бокалам. Продолжая прокручивать в голове эту версию, я протягиваю Кевину один из них, после чего отхожу к барной стойке и медленно сползаю на пол. Мне нужно личное пространство и глоток холодного «шардоне» с освежающим цитрусовым послевкусием.
Закрываю глаза, делаю глубокий вдох и точно отгораживаюсь от внешнего мира, вновь погружаясь в пучину страстей, терзающих душу «Нью-йоркского скопца».
– Убийство – это его точка наивысшего сексуального напряжения. Это его оргазм. А дальше… дальше он проживает свою травму… Акт оскопления – это его путь к очищению… к перерождению…
Открываю глаза и одним глотком допиваю содержимое своего бокала, резко вставая.
Кевин сидит на диване в той же позе, что и несколько минут назад, напряженно глядя на меня.
– Ты сможешь найти адрес этого доктора?
– То есть ты снова в деле, так?
– Только если ты меня поддержишь. Одна я не справлюсь, – говорю я, стараясь не переигрывать с жалобными интонациями.
– Что ты со мной делаешь? – обреченно вздыхает Кевин, и я понимаю: этот бой я выиграла. – Но это все завтра, а сейчас мы смотрим «Холодное сердце»!
– Хорошо, – улыбаясь, соглашаюсь я, после чего добавляю: – Только давай закажем пиццу, я умираю с голоду.
Глава 27
Не откладывая в долгий ящик, уже на следующее утро Кевин не просто раздобыл адрес доктора Уинтера Дэвиса, но и предложил проехать к нему в гости, и вот час спустя я уже сижу на переднем сиденье «мустанга», наблюдая, как Кевин, четко следуя инструкциям навигатора, встает в поток машин, съезжающих с Сороковой авеню в сторону туннеля Линкольна под Гудзоном.
Ради этой вылазки я отменила прием всех своих пациентов, а Кевин взял отгул по семейным обстоятельствам. Если мне не изменяет память, такую вольность он позволяет себе впервые, а все потому, что я, согласно его характеристике, взбалмошная и безрассудная любительница.
– Знаешь, я тут подумал, – неожиданно нарушает тишину Кевин, когда мы въезжаем в туннель и в машине становится темно. – Все-таки мы сейчас в тяжелые времена живем… рыночные отношения уже не в цене. В моде сейчас прагматизм. Я – тебе, ты – мне.
Губы растягиваются в улыбке, еще немного, и я точно закачу глаза.
– Хорошо. Чего хочешь? – спрашиваю я, стараясь сдержать смешок, застрявший в горле.
– Ты знаешь, я человек широкой души, но бережливый.
– Скупердяй.
– Я хотел бы это называть бережливостью.
– Называй как хочешь. Ближе к делу.
– У меня пропадают два билета в кино и столик на двоих в самом лучшем ресторане Нью-Йорка.
– Ты меня приглашаешь на свидание?
– Нет, что ты? Просто один друг выручит другого, – в его голосе слышится усмешка.
– Договорились… друг, – делаю вид, что не заметила двойного смысла его предложения.
– Вот и славно. Я хотел это обсудить еще вчера, но решил не форсировать.
– То есть ты не только скупердяй, но еще и тормоз… ой, прости, бережливый тормоз.
– Мерида, я ведь могу нажать на газ, ты только скажи, – говорит он каким-то не своим голосом: низким и сдавленным.
– Не говори глупости, ты же знаешь, я люблю спокойное и культурное вождение, – отвечаю я, отворачиваясь к окну, сильно кусая губу.
Мучительная тишина, повисшая в воздухе, словно тяжелая гранитная плита давит на мозг. Смотрю на Кевина: он крепко сжимает руль, напряженный взгляд, устремленный на дорогу, челюсть плотно сцеплена. Он сильный, смелый, настойчивый и любит доминировать. Перед глазами неожиданно вспыхивает листок с именами, где последним я записала «Кевин».
– Что-то случилось? – нарушает ход моих мыслей он, резко оборачиваясь ко мне.
– Нет, просто задумалась. Что, если это действительно он?
– Знаешь, я не должен тебе этого говорить, но Блэкман считает, что жертв больше. Он нашел еще как минимум трех, помимо тех шести, что давала мне ты.
– Еще три… то есть в общей сложности «Нью-Йоркский скопец» убил уже не шесть, а девять женщин. Девять из пятнадцати.
– Типа того, но я ни разу не слышал от него ни про эксперимент, ни про какие-то другие медицинские штуки… а вообще, этот твой Рори очень странный тип. Такое чувство, будто он никому не доверяет, даже своим. Несколько дней у него на доске висел Ари Бойд и еще какая-то женщина, но я не видел, чтобы он вызывал кого-то из них в участок. Скорее, он все это делает для отвода глаз, чтобы ему никто не мешал. Его у нас как-то сразу все невзлюбили.
– Он крутой специалист. Когда-то я мечтала работать с ним бок о бок, но…
– А теперь ты решила соревноваться с ним в мастерстве и смекалке, – торжественно заканчивает мою подавленную речь Кевин. – И с тобой мне куда приятнее иметь дело!
Проведя в пути уже час, теперь, когда до места назначения остается не больше двух миль, мы встаем в жуткую пробку на Южной Стейт-роуд. Кевин раздраженно выглядывает из окна, пытаясь понять, что там происходит впереди, но из-за огромного кузова грузовика, разместившегося на всю ширину полосы, он ничего не видит.
– Мы никуда не опаздываем, – напоминаю ему я и, чтобы хоть как-то отвлечь его от дороги, спрашиваю: – Знаешь, после вчерашнего разговора с тобой я снова много читала разных статей об этом исследовании и о тех, которое проводили другие ученые. И вот что поняла: оказывается, сегодняшние технологии позволяют определить, происходит ли в организме беременной женщины гормональный скачок, не свойственный полу ее будущего ребенка…
– Мерида, давай проще, я вчера еле выдержал все эти научные статьи, гены, гормоны… в чем суть?
– Если честно, я тоже не уверена в том, что мне удалось все правильно понять, но, если я права, то еще в середине прошлого века ученые всерьез полагали, что могут влиять на сексуальную идентификацию человечества. То есть если во время беременности у женщины обнаруживался тот самый гормональный скачок, который мог в результате привести к нетипичной гендеру сексуальности, этого можно было бы избежать путем обычной гормональной терапии… Но биоэтики возмутились таким новаторством, и проект закрыли…
Кевин тяжело вздыхает, и, поджав губы, качает головой, невербально давая понять – он не понял ни слова.
– Попробую иначе. Ты слышал про «Закон о сердцебиении»? Его приняли в этом году сразу пять Штатов.
– Решила сменить тему? Хорошо. С чего такой интерес к абортам?
– Откуда ты знаешь про аборты? Я обычно не вникаю в тему передачи Синди Вуд, но недавно неожиданно втянулась. Удивительно, но я никогда особо не задумывалась о том, какие причины считаются легитимными для прерывания беременности.
– Может, подумаешь еще? – бубнит Кевин.
– Прости, но для меня это важно. В общем, они хотят заставить женщину рожать, даже при условии, что ребенок может родиться с какими-то физическими или ментальными проблемами.
– Может, это и правильно, ведь это живой человек. Он имеет право на жизнь, как и любой другой, даже если у него какая-то не та хромосома, разве нет?
– А если женщина не хочет этого ребенка? – спрашиваю я, не скрывая своего удивления.
Мне казалось, что даже мои очень консервативные родители никогда бы не поддержали эту бесчеловечную позицию. Но услышать такое от Кевина стало для меня полной неожиданностью.
– Что, если женщина не хочет быть матерью?
– Это, конечно, все меняет, хорошо, что я не женщина, – пытается отшутиться Кевин, глядя мне в глаза. – Но знаешь, иногда мне кажется, что мы дали женщинам слишком много прав и свобод, а теперь жалеем.
– Серьезно? По-моему, этот закон недопустим, – отвечаю я, не будучи уверенной в том, что мы все еще говорим об абортах, а не об эмансипации женщин в целом.
– Согласен. Я вообще привык доверять твоему мнению.
– Не так быстро, ковбой. Я не просто так вспомнила об этом законе в контексте нашего дела. Вот смотри, если допустить, что все эти исследования верны, то получается, женщину еще семьдесят лет назад лишили права самостоятельно принимать решение относительно сексуальности ее будущего ребенка. То есть сегодня, когда известные люди применяют гормональную терапию в отношении своих несовершеннолетних детей в угоду их каких-то незрелых фантазий – мы это приветствуем. Но беременная женщина, которой диагностировали такую вероятную особенность развития ее ребенка, вынуждена с ней мириться… Хотя нет, о чем это я вообще говорю, у нее нет даже такой возможности! Нет доступа ни к этой информации, ни, тем более, к этим способом корректировки. Я тебе больше скажу, большинство женщин даже не догадывается об этом!