В полдень Кевин паркуется напротив двухэтажного дома из красного кирпича, с белыми оконными рамами, на улице Брикстон. Он в точности похож на другие дома, которые плотным рядом стоят вдоль дороги и, несмотря на то, что внешне каждый из них выглядит так, будто это жилье одного хозяина, на самом же деле за главной входной дверью располагается небольшой коридор с дополнительными дверями, ведущими в отдельные квартиры. Гофманы живут в первой, и именно в эту дверь Кевин ритмично постучал минуту назад. Тишина.
Оставаясь позади него, я смотрю по сторонам, подмечая, каким ухоженным и опрятным выглядит этот маленький, но хорошо освещенный коридор. Под ногами растения в горшках, нелепо, до смешного украшенные разноцветными гирляндами на манер рождественской ели.
Я улыбаюсь. В углу Рождество в какой-то странной напольной вазе, в другом – статуэтка с головой Медузы Горгоны. Какой-то старческий фьюжн на этаже.
– Может быть, на работе или уехали на зимний отдых? – предполагает Кевин.
Я оборачиваюсь на дверь в соседнюю квартиру. Все то время, что мы находимся здесь, меня не покидает ощущение, будто за нами кто-то следит. Более того, когда мы только подходили к дому, мне показалось, будто я заметила кого-то за едва заметно колышущейся занавеской.
– Откройте, мы из полиции! У нас к вам несколько вопросов! – говорит Кевин, и его голос заполняет все это маленькое пространство.
Мы ждем, что эти слова послужат ключом для открытия двери в первую квартиру, но вместо этого я слышу поворот ключа за дверью напротив.
– Чего вам надо от Шарлин? – с сильным французским акцентом спрашивает пожилая женщина с красиво уложенной стрижкой и аккуратным макияжем. – Ее нет дома, можете зря не шуметь.
– Добрый день, меня зовут Джен, а это мой коллега Кевин, простите, мы не хотели вас тревожить, – вежливо улыбаясь, начинаю я. – Как я могу к вам обращаться?
– Можете называть меня мадам Моретт или просто Софи, – смерив меня взглядом, говорит женщина, придерживая дверь, оставляя за собой право в любой момент захлопнуть ее прямо перед нами.
– Мадам Моретт, как вы уже догадались, мы хотели бы поговорить с вашей соседкой, но не Шарлин, а с Джози, ее матерью…
– Не надо мне объяснять, кто такая Джози! Я ее двадцать лет знаю. Чего вам от них надо?
– Просто хотели узнать, как дела у Джози Гофман?
– А как могут быть дела у человека с Паркинсоном?
– То есть она жива? – вклинивается в нашу милую беседу Кевин.
– Что за идиотские вопросы? Конечно, жива, – каркает на него мадам Моретт. – Держится. Ну и уход за ней хороший, Шарлин столько денег тратит на ее содержание в «Амаде», чтобы под присмотром всегда была.
– А сами то вы ее видели? Слышали? Может быть, она уже давно того, а вы и не знаете! – напирает на нее Кевин.
Мадам Моретт, будто с опаской, немного прикрывает дверь, бросая на него тревожный взгляд. Ноздри расширены от возмущения, при этом губы она поджимает, очевидно, побаиваясь представителя закона.
– Она жива, чего и вам желаю! – бросает она, после чего резко захлопывает дверь.
– Нам уже пора, – говорю я и тяну Кевина за рукав, опасаясь, как бы он не продолжил давить на старушку.
– И ты ей веришь? – спрашивает он, когда мы садимся в машину.
Кевин нехотя заводит двигатель, а я смотрю в боковое окно. Там, невидимая моему взору, притаившись за занавеской, стоит мадам Моретт. Я знаю, что, когда мы тронемся, она проводит нас недоверчивым взглядом и отметит себе в старушечьей памяти, что приезжали двое полицейских, задавали разные вопросы. День, считай, прожит не зря, будет чем поделиться с соседкой Шарлин вечером.
– Не знаю, она говорила убедительно, – отвечаю я, когда дом исчезает из виду и Кевин выезжает на Север-авеню, следуя в сторону Манхэттена. – В конце концов, это всегда можно проверить.
– Значит, мимо?
– Получается, так, – отвечаю я, после чего сверяюсь с записями.
Следующая на очереди Ким Джонсон.
– Едем в Нью-Джерси, в городок под названием Линден.
Через час, перехватив по дороге по сэндвичу, мы останавливаемся возле одноэтажного, немного потрепанного временем дома с покатой крышей и плотно занавешенными окнами. На фоне остальных домов района, все еще нарядно украшенных, он выглядит каким-то мрачным и неуютным, отчего создается впечатление, будто он вовсе нежилой. От этого впечатления у меня становится зябко на душе.
Мы идем по дорожке к дому, точно по ковровому покрытию из мокрых и грязных листьев, укрытых тонким слоем снега.
– Такое чувство, будто там никто не живет, – озвучивает мои мысли Кевин, быстрым шагом направляясь к дому.
Поднявшись на крыльцо, он наносит короткие удары кулаком в дверь, сопровождая их фирменным приветствием:
– Добрый день, полиция, откройте! Нам нужно вам задать пару вопросов.
Я смотрю по сторонам в надежде увидеть хоть какие-то признаки того, что в доме кто-то живет: может быть, движение занавески, открытая форточка. Но дом выглядит так, будто он замер в моменте.
– Покажите документы, – командует женский голос за дверью.
Кевин лезет в карман куртки и, достав свое удостоверение, поднимает его на уровень глазка.
– Выше, – командует женщина, но даже удостоверившись в том, что ее не обманывают, она не торопится открывать нам дверь. – Чего вам от меня нужно?
– Мы хотели просто поговорить. Задать пару вопросов.
– Задавайте.
– Может быть, вы хотя бы откроете дверь, чтобы мы понимали, с кем говорим.
– Меня зовут Ким Джонсон. Чего вам надо? – спрашивает женщина с одутловатым лицом и седыми взлохмаченными волосами, открывая дверь на ширину цепочки.
– Добрый день, Ким, – вступаю в беседу я, отталкивая Кевина. – Я Джен, простите, пожалуйста, моего коллегу. Он иногда бывает груб и нетерпелив. Дело в том, что нам поступило сообщение, будто в этом доме подвергается насилию женщина, поэтому приехали проверить. Может быть, вы нас впустите? Мы только убедимся, что вам ничего не угрожает, и сразу уйдем.
– Кому мне угрожать? Я тут одна! Давно уже одна! И никто мне не нужен! – говорит она, немного притягивая к себе дверь.
– А как же ваши дети? Они вас не навещают?
– Нет у меня больше ни детей, ни родных. Некому меня навещать. Есть только стервятники, – она смотрит куда-то далеко сквозь потолок на крышу дома, после чего, будто с опаской, немного прикрыв дверь, продолжает: – Притаились и ждут, когда я помру, чтобы забрать то последнее, что у меня осталось. Так что идите прочь!
– Еще только один вопрос. Вам знакомо имя Уинтера Дэвиса?
– А как же! Тварь он, вот кто! Обещал платить по триста баксов в месяц до ее совершеннолетия, а по факту только на три года его и хватило! На хрена я ее рожала, спрашивается?
От такого откровения у меня в буквальном смысле пропадает дар речи. Слышу, как Кевин благодарит ее за уделенное время, и чувствую, как он, взяв меня под руку, ведет к машине.
Еще один прокол.
– Что, снова мимо? – не без ехидства в голосе спрашивает меня Кевин, когда мы выходим из дома Даниэлы Ландерс, которая не только ответила на все наши вопросы, но и радостно угостила свежим кофе с булочками.
В отличие от Ким, на доктора Дэвиса она не держит зла, напротив, благодарна тому, что участвовала в проекте, который, она уверена, со временем обязательно переосмыслят, и он еще принесет пользу обществу.
– А сам-то как думаешь? – бурчу я, плюхаясь на сиденье «мустанга».
Мы в Принстоне и, согласно навигатору, от Манхэттена нас отделяет шестьдесят миль и два часа дороги.
– Я думаю, что у нас впереди незабываемый вечер в компании обаяшки Олафа и прекрасных Эльзы и Анны.
«И как я могла об этом забыть?» – проносится в мыслях, и я непроизвольно закатываю глаза в мучительном предвкушении.
Глава 35
Утро следующего дня я посвятила не столько работе медиума, хотя мне пришлось честно отработать сеансы с Мишель Метьюс и Никки Кей, но и прозвонила еще двум женщинам из списка участниц эксперимента Дэвиса и лично побеседовала с Тиной Райан, проживающей сейчас в Сан-Хосе, и Рейчел Мичауд из Сиэтла.
Я представилась журналисткой «Нью-Йорк пост», работающей над статьей о докторе Дэвисе и его попытке произвести переворот в науке, а потому их не смутил ни мой интерес к исследованию, в котором они принимали участие, ни мои вопросы относительно того, как и почему они согласились на участие в нем. И они в два голоса подтвердили версию, услышанную мной от самого Уинтера Дэвиса во время допроса: все девушки, принимавшие участие в исследовании, собирались делать аборт, и только денежное вознаграждение в 300–400 долларов в месяц заставило их пересмотреть свое решение.
Проводив за дверь Грету Фишер, я закрываюсь в студии на обеденный перерыв, который состоит из обычного шоколадного батончика и холодной газировки. Отдергиваю штору и аккуратно вношу на доску свежую информацию.
Кэти Велтс – моя единственная надежда.
– Если и ты окажешься жива, то я снова в тупике, – говорю я, набирая на телефоне нужный мне номер.
– Слушаю, – выдыхает в трубку женский голос после третьего гудка.
– Добрый день, могу я услышать Кэти Велтс?
– Опоздали! Моя мама уже десять лет как умерла.
– Простите, я не представилась. Меня зовут Джен…
– Да хоть папа римский, мне-то какая разница? Упражняйтесь в своих схемах с кем-то еще! – слышу я, после чего наступает тишина.
Девушка бросила трубку.
У Кэти Велтс было две дочери – старшая Холли и младшая Карла, родившаяся в 1984 году.
«Интересно, с кем из них я сейчас говорила?» – проносится в мыслях, когда я нажимаю кнопку повтора.
И пока в трубке у меня идут гудки, я вешаю фотографию Кэти рядом с остальными жертвами убийцы.
Что, если она и есть та самая первая?
– Слушаю, – в уже знакомой мне манере отвечает на звонок женский голос.
– Меня зовут Джен, и я журналист «Нью-Йорк пост», с кем я говорю?