– Черт… я схожу с ума… это меня убивает… – говорит он, когда мы садимся на скамейку.
Сидение жесткое, а спинка низкая, я никак не могу найти удобную позу, чтобы унять противную ломоту в теле. Винсент же, едва присев, тут же вскакивает с места и начинает ходить из стороны в сторону, уставившись в пол, будто где-то там под ногами начерчен ему одному видимый маршрут.
– Я просто жду… сижу здесь с утра до ночи и жду… а чего? Чего я жду? Я не знаю, как я буду без нее? Как? Что я скажу мальчикам?
– Перестань. Даже мысли такой не допускай, все обойдется, – говорю я, стараясь звучать уверенно и твердо. Поднимаюсь и, подойдя к нему, беру его лицо в ладони, заставляя посмотреть мне в глаза: – С Лией все будет хорошо, слышишь меня?
– Да-да… все будет хорошо… все будет хорошо… Перл тоже повторяет это как мантру, но знаешь, я устал от слов… Я хочу, чтобы она очнулась.
– Что говорят врачи?
– Она потеряла много крови… они сделали операцию… у нас больше не будет детей… все!
Он мучительно морщится и тут же прячет лицо в ладонях. Он говорит о себе и о своей боли, но его слова точно отравленные стрелы, пущенные мне прямо в сердце. Если бы он только знал, как я понимаю его. В груди щемит.
– Винс, у вас есть мальчики… – выдавливаю я.
– И что? Я мечтал о дочке… а теперь все… Тебе не понять. Быть феминисткой, одиночкой, чайлдфри – это твой осознанный выбор. А у нас нет больше этого выбора. Да, есть мальчики… но на этом все… теперь все…
Его слова, словно хлесткие пощечины, бьют наотмашь. Я еле стою на ногах. В ушах шум, а в горле ком, который не проглотить. Все болит и рвется на части. Я будто снова лежу на полу, а надо мной Чарли с кровавым ножом в руке. Секунду назад она воткнула мне его прямо в матку. Корчась от боли, я не понимаю, что в этот самый момент из меня вытекает нечто большее, чем одна жизнь… я перестаю быть женщиной, способной подарить жизнь ребенку…
– Где ты была? Я не мог до тебя дозвониться? Никто не мог! – в голосе Винсента появляются неприятные холодные интонации. – Ты нужна была мне… нам… а тебя снова не было. Где ты была?
Он смотрит на меня точно так же, как смотрел чуть больше четырех лет назад, когда вытащил меня из родительского дома, как мне тогда казалось, для того, чтобы проветриться и остудить пыл. По факту же он набросился на меня с обвинениями и оскорблениями, а я только молча смотрела на него, не зная, что сказать в свое оправдание. В тот момент я была уверена, что заслужила все это, ведь по моей вине наша мама оказалась в больнице с сердечным приступом. Винсенту нужен был крайний, и я безропотно согласилась сыграть эту роль. Почти четыре года полного молчания, и вот теперь, когда все только начало налаживаться и я смогла отойти от пропасти, у меня снова появилась возможность сидеть за одним семейным столом со всеми, не следуя дурацким прихотям брата, я вновь чувствую, как с каждым его словом приближаюсь к краю. И, заглядывая в глаза Винсента, я точно знаю, он готов это сделать еще раз. Он готов толкнуть меня в пропасть снова.
– Я нуждался в тебе как никогда, ты обещала всегда быть рядом…
– Не делай этого, – выдавливаю из себя я, чувствуя, как глаза наполняются слезами. – Я здесь с тобой, и я никуда не уйду.
– Но тебя не было… где ты была? Просто скажи… что такого важного было в твоей жизни, что ты даже отключила телефон?
«Отключила телефон!» – звенит в ушах, заставляя меня содрогнуться.
– Винс, сейчас не время и не место… ты взвинчен, и я тебя понимаю…
– Понимаешь? Круто! Я вот тоже хочу тебя понять, правда, хочу, но не выходит, – выдыхает он, и я вижу, как пелена злости и отчаяния закрывает ему глаза, дурманит разум.
Он злится. Он в панике.
– Давай поговорим потом. Я здесь ради тебя, ради Лии.
– Правда? А почему тебя не было здесь три дня назад? Почему не было два дня назад? Или вчера? Почему сегодня? Что в твоей жизни важнее семьи? Я всегда был рядом, когда был нужен тебе. С самого детства я защищал маленькую беззащитную Джени… Был твоим сторожевым псом…
– Винс, перестань, – прошу его я, замечая красноречивый взгляд медсестры, проходящей мимо нас по коридору. – Для меня нет никого и ничего важнее вас, вы моя семья.
– Ты нужна была мне здесь… Ты была первой, кому я позвонил. Я не хотел беспокоить родителей, я боялся огорчать маму… Я звонил тебе, но зря… все эти проверки связи, такая чушь… Просто ответь, где ты была все это время?
Мне очень хочется сказать ему правду. Хочется получить от него хотя бы грамм заботы и внимания. Но я не могу так поступить, не сейчас, когда он потерял ребенка и его жена находится в реанимации. В эти три дня он потерял то, к чему шел, о чем мечтал, а меня… меня просто лишили возможности передумать…
– Винс, я была на работе, прости.
Его лицо искажает странная гримаса, смесь боли, отчаяния и брезгливости. Я хочу к нему прикоснуться, обнять, но от отшатывается от меня, как от прокаженной. Это больно.
– Я все понял… снова работа… снова маньяков своих ищешь? Убийц и психопатов, да? Вот они твоя настоящая семья. Ты всегда была странной, но знаешь, то, что в детстве выглядело милым чудачеством, сейчас уже пугает…
Сжимаю кулаки, сдерживаясь из последних сил, чтобы не на орать на него прямо здесь, чтобы не дать ему отрезвляющей пощечины.
Я продолжаю повторять себе как мантру, что ему страшно, он в отчаянии. Но легче не становится. Если я сейчас промолчу, то снова наступлю на старые грабли. И завтра в мою жизнь вновь вернется чертов график посещения родительского дома и годы молчания с единственным братом.
– Это нечестно. В тебе говорит обида и страх, это плохие советчики, – говорю я дребезжащим от эмоций голосом.
Шов внизу живота снова напоминает о себе, а еще я чувствую внезапный жар, точно меня знобит. Винсент смотрит на меня так, словно видит впервые: растерянный взгляд, поджатые губы.
– Если бы я знала и могла приехать сюда три дня назад, я бы так и поступила. Для меня никогда и никого не было важнее вас.
– Не верю. Ты нужна была мне… – вяло протестует Винсент.
Из реанимационной выходят врач и медсестра, и мы с Винсентом перестаем дышать. Напряженно ждем новостей, но они проходят дальше по коридору, и мы снова остаемся одни.
– Ты не сможешь снова вычеркнуть меня из жизни. Никогда больше.
– А мне и не нужно этого делать, тебя и так нет. Когда ты нам нужна, тебя нет!
Он смотрит на меня с такой злостью, что я не выдерживаю. У меня больше нет сил что-то объяснять. Одним ловким движением я задираю майку, достаточно, чтобы он смог увидеть повязку внизу живота с ярким кровавым пятном.
– Не ты один понес потери. Похоже, меня лишили возможности передумать. Теперь я так себе женщина, – горько выдыхаю я, наблюдая, как он меняется в лице.
Глава 42
Установив хрупкий мир с Винсентом, я заехала к родителям в отель и, вдоволь наигравшись с племянниками, решила вернуться в Нью-Йорк. И не только потому, что Лию удалось стабилизировать и врачи дали оптимистичные прогнозы, но и потому, что мама невыносимо часто поднимала вопрос о детях, о том, как важно все делать вовремя, и о ее дурных предчувствиях, которые все мы почему-то отказывались воспринимать всерьез.
«Ты тоже меня никогда не слушаешь, а потом жалеть ведь будешь. Годы идут, сегодня тебе ничего не надо: ни семьи, ни детей, а завтра уже поздно будет. Захочешь, а не сможешь», – сказала она мне, и я еле сдержалась, чтобы не расплакаться, чтобы не рассказать ей все, через что мне пришлось пройти на самом деле за эти три дня полного молчания.
Мне очень хотелось признаться ей во всем, что случилось, но во второй раз сваливать на мамины плечи свои проблемы я не стану, уж точно не сейчас, когда она так переживает за сына…
С тяжелым сердцем я в тот же вечер покупаю билет на ближайший рейс до Нью-Йорка, и уже ночью еду в аэропорт, несмотря на все протесты родителей. Без меня им будет легче и спокойнее, тем более теперь, когда Лия пришла в себя и Винсент особенно нуждается в их поддержке и присутствии.
«… Он всегда был старшим, первым, лучшим… Он гордость семьи: отличник, спортсмен, красавец, король выпускного бала… – веду я с собой внутренний диалог, в темном салоне самолета. – … А я… со мной только одни проблемы и излишние переживания. Училась плохо, спортом не увлекалась… замуж не вышла… и матерью теперь уже никогда не стану…»
К горлу подступает удушливый ком, еще немного, и снова соскользну в тягостные видения, пропитанные животным страхом и безмолвным отчаянием.
– Я жива, жива, – одними губами говорю я, глотая сразу две таблетки снотворного.
Несмотря на усталость и противную слабость в теле, сразу из аэропорта я еду не домой, а в студию. Тяжело карабкаюсь по ступенькам, считая их вслух, мысленно ругаясь на администрацию, по вине которой на дверях лифта висит объявление о ремонтных работах.
– … Двенадцать, – выдыхаю я, подпирая поясницу.
Тяжело дышу, медленно и осторожно делая шаг вперед, когда из темного коридора мне навстречу выходит высокий худощавый мужчина в темном брючном костюме и какой-то цветастой рубашке. Мое сердце и без того бешено стучит в груди после утомительного восхождения, а потому я просто напряженно хватаюсь рукой за перила, стараясь никак не выдать своего уязвленного состояния.
– Что ты здесь делаешь?
– Жду тебя, уже вторые сутки, – говорит Кристофер, и я замечаю ссадину на щеке и разбитые костяшки пальцев.
Ему тоже досталось…
– Здесь? Зачем?
– Не знаю, – хмыкает Кристофер, пряча руки в карманах брюк.
– Спасибо, что приехал тогда. Если бы не ты… – говорю я, но слова застревают в горле, и я просто смотрю ему в глаза. Крепче сжимаю перила, сильнее опираясь на них спиной.
– Я опоздал. Не сразу понял, о чем ты говоришь, решил, что это какой-то розыгрыш, – он делает шаг вперед, и теперь, когда я вижу помятый и запыленный пиджак, красные глаза, а в нос бьет резкий запах пота, фраза «я жду тебя вторые сутки» не кажется нелепым преувеличение. К горлу подступает тошнота. – Прости.