В комнате явно побывали, когда искали его, но осмотр был беглым. «О чем ты вообще думал, подвергая свою комнату опасности обыска? Они же могли наткнуться на люк в стенном шкафу!»
Ну да ладно, сейчас это неважно. Гэвин подошел к картине с синим колоссом, потянул, открывая – и едва не расхохотался: на сигнальной панели горел желтый индикатор.
Его брат выбрался из зеленой темницы – этой ночью! Может быть, это было безумием, но Гэвин почувствовал гордость за брата. «Он настоящий борец. Может быть, этого будет достаточно?»
Что ж, по крайней мере второе оповещение сработало. Гэвин закрыл картину, подошел к шкафу и принялся перебирать свою одежду.
– Господин, могу я чем-нибудь помочь?
Гэвин резко повернулся и увидел Марысю – она стояла возле кровати на коленях, склонив голову. Очевидно, она дожидалась его, несла вахту в его комнате – возможно, это было чем-то вроде покаяния. Ее лицо было серым, осунувшимся.
Он почувствовал прилив теплых чувств к этой женщине. Она была больше, чем его комнатной рабыней, – она служила ему от всего сердца и всегда была рядом в трудную минуту.
– Марыся, в ящике моего стола лежит письмо, ты его, конечно, видела. Пожалуйста, принеси его мне.
Он продолжил выкладывать из шкафа стопки одежды, освобождая место. Рабыня принесла письмо и скованным жестом подала его Гэвину. В письме содержалась ее вольная. Вместо того чтобы заказать стандартный документ писцу и затем подписать его, Гэвин предпочел написать весь текст собственной рукой – он слышал рассказы о том, как рабов обвиняли в подделке своих вольных и в результате оставляли в рабстве. Марыся, помимо телесной красоты, обладала десятком других качеств, придававших ей ценность. Гэвин не собирался отдавать ее своим врагам.
Он проглядел документ, хотя прекрасно помнил содержание. Помимо свободы, он даровал ей также десять тысяч данаров – целое состояние, достаточное, чтобы она могла открыть собственное дело и выйти замуж. Или просто жить на эту сумму до конца своих дней.
Гэвин подписал документ. Потом взял другой листок бумаги и набросал на нем серию букв и цифр.
– Скорее всего, мой отец захочет под тем или иным предлогом заграбастать эти деньги. Они знают, что я тобой дорожу, и наверняка будут подозревать, что я тебе что-нибудь оставил. Этот код позволит тебе открыть другой счет. Поговори с илитийским банкиром Престором Онесто из банка «Вариг и Грин».
– Мой господин, что вы такое говорите?
В голосе рабыни звучали слезы.
– Прошу тебя, из тех денег, что ты найдешь на этом счете, передай пять тысяч Каррис и пять тысяч Кипу. Остальное оставь себе. – Он протянул ей листок. – Запомни эту последовательность и сожги бумагу. Онесто выдаст деньги тому, кто назовет ему этот код.
– Лорд Призма…
Марыся дрожащей рукой взяла записку. Она казалась глубоко несчастной.
– Я тебя освободил. По идее, ты должна радоваться! – сказал Гэвин, не глядя на нее.
Конечно, его самолюбию льстило, что его рабыня не слишком ликовала от того, что ей дали свободу. Но могло быть и так, что она попросту скрывала свою радость ради него. Если ее горе было притворным, он не хотел этого обнаружить и поэтому отвел взгляд.
– Это я виновата, да, господин? – спросила она. – Я сделала что-то не так, да? Пропустила сигнал тревоги…
Гэвин положил ей руки на плечи:
– Ты ни в чем не виновата. Сигнал не сработал, но его сделал я. Мы слишком долго полагались на то, что все пойдет гладко. Что-то должно было произойти. Ты тут ни при чем.
– Я была вам нужна, а меня не было. Когда эта девушка, Ана… Мне не следовало уходить! Я так сожалею, мой господин!
В этом Марыся была права: если бы она оказалась в его постели, когда Гэвин ее желал, все сложилось бы совсем иначе. Но он был готов отвечать за свои поступки. Никто не принуждал его бросать девушку с балкона.
«О чем ты вообще думал? Просто хотел вышвырнуть ее из своей комнаты? Чтобы напугать? Или твой гнев с самого начала предполагал убийство?»
Наверное, все это уже неважно. Девушка мертва; здесь уже ничего не поделать.
– Ты ни в чем не виновата, Марыся, – повторил Гэвин. – Виноват я. Ты была мне хорошей служанкой, хорошей подругой, хорошей спутницей. Но теперь я хочу, чтобы ты поскорее ушла, чтобы тебя не завалило, когда здесь все рухнет.
Ее брови в смятении взлетели вверх:
– Мой господин! Вы так добры! Умоляю вас…
Гэвин фыркнул:
– Добрый господин уже давным-давно дал бы тебе вольную. А я боялся того, как ты можешь распорядиться своей свободой, и поэтому держал тебя при себе. Мой дух мелочен и подл. Господин, который так боится действий своих людей, что лишает их возможности выбора, недостоин того, чтобы ему служить. Однако ты служила мне верно, несмотря на мои недостатки. И за это, Марыся, я тебе благодарен. Пожалуйста, отнеси эти два плаща в мою потайную комнату и после этого уходи. Возможно, мне больше не удастся прийти сюда в одиночестве. Возможно, мне больше вообще не удастся сюда прийти и вместо меня придет кто-нибудь другой. Когда это случится, тебя здесь не должно быть.
– Господин… – жалобно вымолвила Марыся, всплеснув руками. Такой беспомощной он ее никогда не видел.
Гэвин открыл шкаф, начертил себе подставку под ноги – из желтого люксина, поскольку синий он больше не мог извлекать.
– Передай Кипу: мне жаль, что так получилось. А Каррис скажи… Нет, этого ты, наверное, не сможешь… Ладно, Марыся, прощай!
Он шагнул в шкаф и закрыл за собой дверцу.
Из-за дверцы до него донеслись всхлипывания женщины, хотя она и старалась сдерживаться.
Гэвин сдвинул служившую полом крышку шахты, отыскал веревку и приладил ее к люксиновой доске. Спустя несколько мгновений он уже со свистом несся вниз, в темноту.
Оказавшись на дне, он ощупью отыскал на стене люксиновые факелы и взял себе один. Раньше он не мог ими пользоваться, потому что не хотел, чтобы желтый свет попал в камеру к его брату. Сейчас же, когда Дазен все равно сидел в желтой камере, это больше не имело значения.
Он отыскал пульт управления и потянул за рычаги, поднимая к себе желтую камеру. На то, чтобы она переместилась и повернулась нужной стороной, должно было уйти около пяти минут. Он построил камеры таким образом, чтобы его брат считал место, где располагалось окошко, самым слабым во всей конструкции, хотя на самом деле он специально укрепил эти места, сделав их прочнее остальных стен.
Гэвин использовал время ожидания, чтобы поразмыслить о приступе творческого гения, охватившего его, когда он сооружал эту темницу. Первую, синюю камеру он построил за месяц, а затем едва ли не год потратил на остальные. Насколько иным был бы мир, если бы он попросту убил брата и немедленно переключился на борьбу со Спектром и несправедливостями, творимыми этой организацией повсюду в мире? «Такая трата сил – ради одного человека!»
У него так и не хватило духу отпустить брата на свободу. И хладнокровно убить – тоже.
Медленно-медленно шарообразная камера показалась из темноты и не торопясь угнездилась на месте. В стене имелась заслонка, закрывавшая окошко, но Гэвин обнаружил, что смотрит на нее неподвижным взглядом, боясь отодвинуть.
«Смешно! Ты ведь пришел сюда, чтобы умереть. Ты пришел, чтобы выпустить своего брата на свободу. Это должно быть проще простого. Все кончено».
Его сердце протестующе колотилось в груди, и Гэвин подумал, что с ним может случиться приступ. Горло перехватило, на лбу выступила испарина.
Он отодвинул заслонку.
С другой стороны на него ринулся человек и врезал дубинкой прямо туда, где было его лицо.
Гэвин отпрыгнул и упал. Люксиновый факел в руках его брата врезался в окно и разбился, вспыхнув высвобожденным желтым люксином – «яркой водой». Однако пленник на этом не остановился, ему было недостаточно посмеяться над перепуганным Гэвином. С яростью бешеного волка он снова набросился на окно, нанося люксиновым факелом удар за ударом, пока деревянное древко не треснуло и не раскололось в его руках.
– Будь ты проклят, ублюдок! – выкрикнул пленник. – Я убью тебя и всех, кого ты любишь! Я оторву твою гребаную голову и засуну ее тебе в задницу!
Гэвин встал, отряхнулся и вставил свой люксиновый факел в скобу на стене.
– Ты слышишь меня, Гэвин? – кричал пленник. – Думаешь, ты такой умный? Отлично! Знаешь что – ты действительно умный. Ты всегда хотел, чтобы я признал, что из нас двоих ты лучше соображаешь. Пожалуйста! Это действительно так. А знаешь, кто ты еще? Еще ты слабак. Как ты думешь, почему отец отдавал мне предпочтение? Погляди хоть на это – на эту твою тюрьму. Как это изобретательно – и как жалко! Сперва я думал, что ты ее сделал, чтобы доказать, что ты умнее меня, братец. Но теперь я знаю правду! Ты сделал ее потому, что не смог меня убить. Потому что ты струсил! Вот поэтому отец меня и любит… О, я тоже разочарование для него – он-то хотел сына, который был бы одновременно и умен, и безжалостен… Бесстрашен! Но ему пришлось выбирать, и он выбрал меня. И правильно сделал, слышишь ты, бесхребетный золотушный мешок с дерьмом? Потому что я умею таить злобу. Оберегать ее, растить, подкармливать! Именно это я делаю сейчас. А тебе только и остается, что сидеть и бояться… Прямо как в детстве, а? Помнишь, у тебя были эти кошмары? Ты небось до сих пор просыпаешься в слезах. Может, еще и мочишься в постельку, а, Гэвин? Теперь у тебя есть причина. Потому что я приду за тобой!
Пленник был совсем рядом, брызгая слюной на окошко.
– Ты мог бы меня убить, – продолжал он, – но не убил. Готов поспорить, что ты каждое утро думаешь об этом, когда посылаешь мне хлеб! «Я мог бы его отравить, – думаешь ты. – Я мог бы просто перестать его кормить». Но ты не можешь! Кишка тонка. Вот именно, Гэвин, ты прав: ты неспособен на это. А я способен. Если бы мы поменялись с тобой местами, я бы убил тебя еще тогда, когда ты лежал без сознания возле Расколотой Скалы. Я бы отрезал тебе голову и набил тебе рот твоими же нечистотами, и водрузил бы ее на пику! Потому что именно так люди побеждают, Гэвин. Именно так люди показывают, что с ними шутки плохи. Добиться мира устрашением – тебе небось вообще непонятно, что это такое, а, Гэвин? Нет, ты всегда был как наша матушка: сплошные сладкие улыбочки, манипуляция и прочее дерьмо. Она…