– Она мертва, – перебил Гэвин. Он не хотел, чтобы Дазен порочил имя их матери из-за того, что был охвачен гневом.
– И хрен с ней, – отозвался Дазен. – При том, как отлично она умела лгать, могла бы хоть попытаться не выставлять напоказ, что ты у нее любимый ребенок.
«Что?!»
– Ну так и что, ты ее убил? – продолжал Дазен, по шокированному выражению лица Гэвина почуяв трещину в его броне. – Сперва небось исповедал? И что она тебе сказала? Думаешь, хотя бы в эту минуту она была с тобой искренна? Или как обычно, пыталась склонить тебя к тому, что ей было угодно? Гребаная паучиха… Может, она и мертва, но готов поклясться, ее паутина никуда не делась!
– Ты говоришь о своей матери, больной ублюдок!
– И что ты сделаешь, братец? Заткнешь мне глотку? Как всегда, ты беспомощен! Ты будешь сидеть и ждать, и мучиться своими кошмарами. Я выбрался из других камер, выберусь и из этой! Знаешь, сперва, когда я попал в зеленую, то немного встревожился. Я-то думал, что синяя единственная, и вдруг… это было по-настоящему жестоко, братец, просто великолепно! Я в этот момент решил, что у тебя заготовлены семь камер, по одной на каждый цвет. Но это не так, верно?
Гэвин молчал.
– Сделать камеру из сверхфиолета ты не мог. Из под-красного вообще ничего не соорудишь. И я не думаю, что ты был способен состряпать что-то осмысленное из оранжевого или красного. Я думаю, что эта камера последняя. А это значит, что еще совсем чуть-чуть – и я покончу со всем, что ты построил за всю свою жизнь!
– Возможно, ты будешь удивлен, – спокойно произнес Гэвин.
– Ты неудачник, братец! Ты недоразумение. Пустая скорлупа.
Гэвин продолжал стоять, глядя на своего брата, залитого безжалостным желтым светом.
– Каррис тебе никогда не рассказывала о той ночи, что мы провели вместе? – спросил узник.
– Ты уже достаточно меня потчевал историями о своих сексуальных похождениях, – сказал Гэвин. – Они меня не интересуют.
Конечно же, Дазен сейчас не в себе. Он попал в желтую камеру где-то на протяжении последних двенадцати часов, несомненно, считая, что уж на этот-то раз наверняка выберется на свободу. Такого разочарования должно быть достаточно для любого, чтобы наговорить гадостей. Но в любом случае Гэвин не хотел это слушать.
– Значит, не рассказывала. – Дазен рассмеялся резким, скрипучим смехом, которого Гэвин у него еще не слышал. – Вообще-то, раньше я малость стыдился этой истории. Но сейчас мне уже все равно. На самом деле ей совсем не так этого хотелось, как я, может, изображал прежде. Мы ужинали вместе – мои люди и ее отец, – и я отпускал одну сальную шуточку за другой, так что даже ее отец хохотал вместе со всеми. И понимаешь, Гэвин, в какой-то момент я вдруг понял, насколько я не такой, как все. Я понял, что могу делать все что захочу! Я вытаскиваю свой большой член и кладу на весь мир, и весь мир затыкается и берет его в рот! Полночи я говорил о том, как буду трахать Каррис и как я надеюсь, что она не подкачает и будет соответствовать моим требованиям, и этот трус сидел и хихикал! Можешь ты в это поверить? А Каррис, маленькая трусишка Каррис, – она просто напилась вдрызг. Как ни печально, в ней не оказалось ничего особенного. Оседлать я ее оседлал, но далеко так и не уехал… Ты когда-нибудь пытался кончить, когда баба под тобой ревет в голос? Причем не из-за того, что я лишил ее девственности – похоже, ты побывал там раньше меня, а, братец?
– Послушай, ты, мешок с…
– Я уж решил, что вообще так и не кончу. Я был пьян в дымину, а она не больно-то мне помогала своими слезами. Но потом… потом она назвала меня твоим именем. И тут я понял, что просто должен ее оттрахать! Чтобы отучить тебя трогать то, что принадлежит мне! А знаешь, братец, что принадлежит мне? Все, что я захочу! И все, кого я хочу! В общем, реветь она так и не перестала, так что я закончил и вышвырнул ее из спальни. Честно говоря, эта история меня малость расстроила. – Дазен пожал плечами. – Но я это пережил.
Он с ухмылкой поглядел на Гэвина, на его потрясенное лицо:
– Что, она забыла тебе упомянуть об этом случае, а?
У Гэвина не было слов.
– Ты ведь так на ней и не женился, верно?
Гэвин чувствовал себя выпотрошенным. Он сотни раз рассказывал брату о том, как счастливо ему живется вместе с любящей женой.
– Нет, – выговорил он.
Лицо узника исказилось гримасой, взгляд метнулся куда-то в сторону, потом снова вернулся к его тюремщику.
– Шестнадцать лет лжи – и все прахом, а? Ладно, без нее тебе, наверное, только лучше. Как думаешь, пока она нарезала круги вокруг семейки Гайлов, может, она успела переспать и с папашей?
Умолять его перестать говорить о Каррис было бесполезно. Приказывать – тем более.
– Я думал… Я всегда считал, что из нас двоих хороший брат ты, – проговорил Гэвин.
– Хороший брат? – хохотнул узник. – Это как злой и добрый двойники? Но мы не двойники, Гэвин, и ни тебя, ни меня хорошим не назовешь.
– Ты всегда был таким или сошел с ума, пока сидел здесь?
– Таким меня сделал ты, братец. Мы оба сделали друг друга такими, какие мы есть. – Дазен отшвырнул от себя обломки люксинового факела. – Ладно, может наконец покончим с этим фарсом? Открой дверь и выпусти меня!
Широко раскинув руки, он прижался к окну, вперив в Гэвина неотрывный взгляд. Гэвин видел струйку крови, стекавшую по груди его брата из плохо зарубцевавшейся раны, раскрывшейся при падении. Свежая кровь сочилась и из порезов от маленьких шипов адского камня, который он поместил в проход, чтобы забрать у Дазена весь люксин перед тем, как тот упадет в желтую камеру.
Дазен выглядел исхудавшим, потрепанным, нездоровым. Он был в ярости – и имел на это полное право. Несомненно, он солгал насчет Каррис, чтобы причинить Гэвину боль. Или, по крайней мере, преувеличил. Но даже если Каррис никогда не была ему дорога, к матери-то он должен был питать какие-то чувства?
«Так значит, я был у мамы любимым ребенком? Ну да, конечно. Может быть, вначале она уделяла мне больше внимания, потому что видела, насколько ранит меня пренебрежительное отношение отца, видела, как я нуждаюсь в родителе. Но мы с ней были родственными душами. Возможно, она винила себя в том, что любила меня больше».
Одно было несомненно: она почувствовала облегчение, узнав, что Гэвин – на самом деле Дазен. Он увидел это в ее лице тогда, шестнадцать лет назад, хотя с тех пор и пытался отрицать то, что увидел.
«Я словно пес из басни, тот, что шел через мостик с костью в зубах и увидел под собой другого пса с костью в зубах. Я бросаю свою кость, чтобы выхватить кость у соперника, и моя настоящая кость падает в воду – в мое собственное отражение».
Он посмотрел на узника: тот не переставал бросать взгляды вбок, на стену своей темницы, словно разговаривая с нею. Вполне возможно, что Гэвин действительно виноват в том, что его брат сошел с ума, – это ведь он шестнадцать лет продержал его взаперти, в полном одиночестве. Но это преступление было не из тех, которые он мог исправить.
Гэвин тоже наклонился к окну со своей стороны, прижавшись ладонями к безупречной, несокрушимой поверхности желтого люксина напротив ладоней своего старшего брата.
– Мне очень жаль, брат. Мне жаль, если я был причиной твоего безумия, и жаль, если ты всегда был таким, а я просто не знал об этом. Однако я не думаю, что могу тебя выпустить – такого, какой ты есть. Мой мир рушится; я не стану лгать тебе об этом. Я только что убил девушку. Я теряю цвета. Я потерял женщину, которую люблю. Я… я теряю все, одно за другим. Но здравый рассудок еще при мне, и в этом отношении у меня перед тобой преимущество.
Он почувствовал, как на него накатывает огромная волна умиротворения, словно цунами, сметая все на своем пути, хороня под собой все возражения, разбивая вдребезги все протесты. Его брат заслуживал того, чтобы быть здесь! Пускай им не удастся попросту поменяться местами; пускай Гэвин не станет «хорошим братом» в собственных глазах – даже теперь, когда он понял, что его узник «плохой брат». Дело не в этом: его брат был попросту плохим, сам по себе. Плохим человеком. Угрозой.
Если мания величия пускала в нем ростки уже тогда, когда ему было девятнадцать, то что же сделало бы с ним безграничное могущество, отпусти его тогда Гэвин на свободу?
«Может быть, я даже сделал благое дело, а не просто выбрал меньшее из зол. Может быть, моему брату было самое место в темнице… А может быть, и нет. Сейчас это уже неважно».
Гэвин глубоко вздохнул.
– Ты начал войну с целью собрать вокруг себя союзников, разве не так? Ты стер с лица земли деревеньку, в которой я скрывался, и после этого люди стали переходить на мою сторону – просто чтобы не иметь дела с тобой. Ты мог вынудить меня сдаться; я был готов к этому. Но после той первой стычки, когда мои люди одержали победу, ты убил нашего посланника. Зачем ты это сделал? Тебе было достаточно всего лишь проявить милосердие к моим сторонникам, и я был бы у тебя в руках. Чья это была идея, твоя или отца?
Дазен с презрительной усмешкой бросил быстрый взгляд на стену.
– Послушай, братец, как бы ловко Люцидоний ни придумал свою аферу, против некоторых угроз она бессильна. Возьмем Илиту: сколько сатрапий проголосовали бы за войну с Илитой, чтобы вернуть ее обратно в стадо? Ни одна. Это мог бы сделать только промахос. Аборнейцы десятилетиями изворачивались как могли, лишь бы не платить подати. Парийцы практически игнорировали Хромерию. Рутгарцы открыто манипулировали Хромерией, управляя при помощи своего богатства и лжи. Тирейцы… ладно, полагаю, мне не пристало говорить о том, что случилось с Тиреей после того, как война все изменила. Ну что, прав я или нет?
– Да, – проговорил Гэвин.
Ему было нехорошо, живот сжался, все члены ослабели.
– Думаешь, Врата Вечной ночи будут всегда оставаться закрытыми?
– А, снова невнятная угроза из-за Врат, – отмахнулся Гэвин. – Ты вроде бы изучал историю, так что, должно быть, помнишь, кто из Призм это был, Сайид Талим? Который едва не добился, чтобы его назначили промахосом, чтобы противостоять «армаде», которая вот-вот была готова выйти из Врат? Это было сорок семь лет назад. Что-то эта армада не торопится…