Лив. Впрочем, она сомневалась, что это блеф. Того же мнения, очевидно, придерживался и коррехидор. На его лице последовательно сменялись выражения ужаса, отвращения, недоверия и в конце концов покорности. Перед ним был не человек – перед ним была стихия. Бурю невозможно уговорить, нет смысла умолять хуррикано свернуть в сторону; остается только задраить люки и пережидать, молясь о том, чтобы остаться в живых.
– У нас нету миллиона данаров, – наконец проговорил коррехидор, и Лив поняла, что он сдался. – У нас не наберется даже половины такой суммы.
– В вашей казне не наберется. Но я предлагаю вам оповестить все богатые и знатные семейства в городе, что если они не выплатят свою долю, то погибнут первыми. В список продовольствия тоже можно внести изменения; я не хочу выдвигать непомерных требований. Возможно, у вас не найдется столько ячменя – замените его другими зерновыми. С фруктами, если вы не поторопитесь, могут быть осложнения; мы не примем испорченные продукты. За каждую недостающую повозку вы поплатитесь жизнями одного знатного семейства.
– Разумеется, я должен буду передать ваши требования матерям города, – вымолвил бледный коррехидор. – Это, наверное, займет дня два…
– Послезавтра наши катапульты будут готовы к действию. Мы начнем швырять через ваши стены по одной женщине из Эргиона каждые четверть часа. Мы будем продолжать до тех пор, пока к нам не прибудут люксиаты. Я отдаю себе отчет, что катапульты находятся в пределах досягаемости для ваших пушек, поэтому прошу вас учесть, что эргионские женщины и дети будут размещены в непосредственной близости от них. Ваши пушкари не имеют достаточной подготовки; очень сомневаюсь, что им удастся попасть в катапульту с первого выстрела. Или даже с десятого.
Коррехидор сглотнул.
– Я… понимаю.
– Я прикажу вывесить списки имен этих женщин в том порядке, в котором их будут швырять, чтобы жители Идосса могли знать, когда им слушать предсмертные вопли своих подруг… ну или неприятельниц, отчего бы и нет. Мы начнем с личных знакомых городских матерей. Мои механики говорят, что в ковше катапульты достигается такая сила, что есть вероятность гибели женщины еще до того, как она окажется в воздухе. Я попросил их исправить этот недочет: я желаю, чтобы вы слышали, как эти женщины будут кричать, перелетая через стены.
Ката Хам-халдита тихо выругался и двинулся к выходу. Он бросил взгляд на Лив, но тут же пристыженно отвел глаза.
– По-вашему, этого будет достаточно? – спросила Лив, когда он вышел.
Раньше она не осмелилась бы задать такой вопрос, либо из страха, либо из благоговения. Но сейчас ей не хотелось терять возможность учиться у лучших.
Владыка все еще смотрел на женщин и детей. Дети играли и возились, с воплями носясь между шатрами и не подозревая о грозящей им гибели.
– Скорее всего, – наконец отозвался он. – Все будет зависеть от того, насколько сообразительный юноша этот Ката. Среди городских матерей есть одна хитрая старая карга по имени Нета Делусия. Телохранители были ее людьми. Если Ката не будет соблюдать осторожность, можно сказать, что он только что подписал себе смертный приговор, встретившись со мной наедине. Она, конечно, сразу же поймет, что я предложил ему сделку. Я поместил врагов матери Делусии в самое начало списка – и ее подруг сразу же вслед за ними. Между старухой и коррехидором произойдет схватка. Если мать Делусия выйдет победительницей, мы начнем швырять этих женщин через стены, и горожане Идосса быстро образумятся. Если же победит Ката, это может занять больше или меньше времени, в зависимости от того, насколько решительно он будет действовать.
– То есть вы выигрываете в любом случае? – уточнила Лив.
– У нас свобода выбора, Аливиана, но это не значит, что мы не можем подстроить так, чтобы получить выгоду от любого варианта.
Владыка улыбнулся. Его улыбка напомнила Лив безумную, беспечную, безудержную улыбку Гэвина Гайла – вот только в ней не было той же сердечности.
– Как-то это не очень похоже на свободу, вам не кажется? – спросила Лив. – По крайней мере, не для них.
– Похоже, Аливиана, ты созрела для следующей истины? Ты так быстро учишься! Что ж, хорошо. Слушай: свобода – не высочайшее благо. Высочайшее благо – это сила. Потому что, если у тебя нет силы, твою свободу легко отнять.
И Владыка снова улыбнулся. Улыбка была суровой – но они жили в суровом мире.
Глава 71
Железный Кулак направлялся к апартаментам Белой на вершине башни. Проходя мимо двери в покои Призмы, он увидел дежуривших снаружи гвардейцев. Поскольку с Гэвином он только что расстался, это могли быть только ее телохранители.
Командующий постучал.
– Войдите, – послышался голос Белой.
Она сидела в своем передвижном кресле, а перед ней стояла на коленях комнатная рабыня Гэвина Марыся, положив голову ей на колени. Лицо рабыни было залито слезами, и Белая гладила ее по голове.
– Гэвин Гайл вернулся. Он находится на уровень ниже, – сообщил Железный Кулак.
Взаимоотношения между Белой и Призмой, порой довольно хрупкие, вовсе не нуждались в дополнительном напряжении, неизбежном, если бы Гэвин обнаружил Белую в своей комнате. Гэвин дорожил своим личным пространством.
Марыся вскочила на ноги, промакивая глаза носовым платком.
– Ох! Стоит мне раз в год расплакаться, как он обязательно… Мать, благодарю вас! Я сделаю все как вы сказали.
– Да благословит тебя Орхолам, дитя мое, – отозвалась Орея Пуллавр. – Мы уходим, чтобы не усложнять тебе жизнь сверх необходимого. Командующий?
Он выкатил ее кресло в коридор – это было гораздо быстрее, но также свидетельствовало о ее растущей слабости. Еще два месяца назад Белая бы яростно воспротивилась, попробуй кто-нибудь возить ее, словно какого-нибудь инвалида. Сейчас же она не взялась за колеса, даже когда они оказались снаружи. У нее был усталый вид.
Один из гвардейцев пошел впереди них, другой сзади. Даже здесь они ее охраняли.
– Никогда не думала, что старость может оказаться такой помехой, – проговорила Белая, когда командующий подкатил кресло к ее столу, обошел и уселся напротив. – Это очень усложняет слежку за людьми.
– Я думал, у вас для этого есть специальные люди, – заметил Железный Кулак.
– Такие вещи нельзя полностью передоверять другим, иначе ты оказываешься в зависимости от собственного шпиона. Или шпионки, что тоже случается.
Шпионки? Неужели…
– Марыся? – недоверчиво переспросил Железный Кулак. – Она что, ваша…
Белая долгое время не отвечала, и в уме командующего успел пронестись вихрь соображений. Марыся имела неограниченный доступ к этому уровню башни в любое время, но также могла и свободно контактировать с другими рабами. Ее положение комнатной рабыни самого могущественного человека в мире помещало ее в социальную серую зону: при необходимости она могла запросто поболтать с мальчишкой-буфетчиком или устроить разнос богатейшему купцу на Большой Яшме. Умная женщина, несомненно, воспользовалась бы выгодами подобного положения, – а Железный Кулак знал, что Марыся, несомненно, умная женщина.
– Нет, – наконец ответила Белая. – Но вот так, как вы сейчас думали, мне приходится думать постоянно. И Гэвину тоже.
– Это труднее, чем угадать вероятность того, что твой противник вытащит хорошую карту, – сказал Железный Кулак.
– Навык приходит с практикой. Впрочем, я что-то заболталась.
Она сцепила пальцы, положила руки на колени и замолчала. Бросила взгляд на его бритую голову, потом снова посмотрела ему в глаза. Она чего-то ждала.
Железный Кулак потер голову ладонью, ощущая жесткую щетину, упрямую, как ростки веры, которые он мог обрезать, но не мог выкорчевать с корнем. Если он не сможет довериться Белой, то тогда кому? Пусть даже она неверующая. Хотя, конечно, теперь он тоже был неверующим. И что, это делало его менее достойным доверия?
Командующий тихо рассмеялся про себя: откровенно говоря, он не мог ответить на этот вопрос.
– Возможно, мне предстоит расстаться со своей должностью. В чем там заключалась ваша большая игра?
– Карты на стол, вот как?
– По крайней мере, мне, кажется, почти нечего терять.
– Тот, кто бросает карты, не имеет права видеть расклад тех, кто остается в игре, – сказала Белая.
– Не все метафоры работают в реальном мире.
Белая вновь надолго замолчала, вглядываясь ему в глаза. Командующий выдержал ее инспекцию с бесстрастным видом.
– Вы перестали носить гхотру. Такие вещи трудно не заметить. И как я должна на это реагировать, командующий? На личном уровне или на политическом?
– Что вы имеете в виду?
– С политической точки зрения я теперь, вероятно, не смогу вас спасти: вы сами сделали для меня невозможной эту задачу. Вы отступились от веры. Большинство людей не носят свидетельство своей веры на головах – и, соответственно, им нечего снимать, когда их охватывают сомнения. Но вы другой. Если Черный люкслорд укажет ваше вероотступничество как причину для снятия вас с должности, вы не станете этого отрицать. То есть политически вы сами приставили себе нож к горлу.
Железный Кулак даже не думал об этом. Его религия – или ее отсутствие – никогда не была чем-то показным. Разве может внешний человек не быть отражением внутреннего?
– Конечно, вы могли бы вырвать зубы у таких обвинений, попросту снова надев вашу треклятую шапку и объяснив всем, кто будет спрашивать, что снимали ее в знак скорби по павшим товарищам. Что соответствует истине, по крайней мере частично. Но вы ведь этого не сделаете?
– Быть человеком – значит сочетать в себе того, кто ты есть, с тем, кем ты должен быть. Любой обман ведет в темноту.
– А разве сам Орхолам не заставил мир крутиться, так чтобы периоды света сменялись периодами темноты и обратно? Великое светило и его ночное зеркало не освещают весь мир постоянно.
– Примерно так обычно оправдывают нравственные исключения из правил в случае войны, – несколько натянуто отозвался Железный Кулак.