Лив присоединилась к ним, поскольку ее попросил об этом Владыка.
– Я не собираюсь оберегать тебя от реальностей войны, Аливиана. Таков наш путь, и ты должна его знать. Я верю, что ты в состоянии справиться с суровой правдой жизни.
Лив уловила недоговоренное: «Верю, в отличие от твоего отца. В отличие от Хромерии».
Она должна быть достойной его доверия. Поэтому она наблюдала, подойдя вплотную. Толпа не беспокоила ее: фиолетово-желтое одеяние цветомага обеспечивало ей неприкосновенность. С извлекателями здесь обращались как с благородными господами – они обладали силой, а сила считалась добродетелью.
– Вы сказали, что у вас что-то есть для меня, мой повелитель? – напомнила Лив.
– На твое имя пришло письмо, – отозвался он. – И, предупреждая твой вопрос: да, конечно же, я его прочел.
Он махнул рукой, и служитель подал ей письмо. Лив узнала почерк. Она почувствовала мурашки, взбегающие по ее рукам, по шее: письмо было от отца.
Цветной Владыка проговорил:
– Пришло время решать, кто ты такая и что из тебя выйдет, Аливиана Данавис.
Обслуга начала взводить механизм; гигантский противовес поплыл вверх, механики вставляли длинные шесты в деревянную шестерню, заклинивая ее. Противовес поднимался, медленно догоняя солнце, приближавшееся к зениту.
Лив открыла письмо со сломанной печатью.
«Моя дражайшая Аливиана! Свет моих очей!»
При одном виде отцовского почерка ее глаза увлажнились. Ведь Кип сказал ей, что Корван погиб в Ректоне. В тот день прежняя жизнь Лив закончилась.
Она медленно выдохнула, поморгала, стряхивая слезы. Толпу охватывало попеременно то торжество, то нервозность. Пушки могли открыть огонь в любой момент, сея смерть; городские ворота могли открыться для сдачи города – или для атаки; или же могло не произойти ничего. Люди преувеличенно громко смеялись, кое-кто делал ставки. Лив слышала, как тихо плачут женщины, которым предстояло быть переброшенными через стены. Тихо – лишь потому, что не хотели расстраивать детей, которые по-прежнему не понимали, что происходит.
Лив продолжила чтение:
«Дочь, прошу тебя, возвращайся домой! Я знаю, ты считаешь, что я нарушил свои клятвы. Это не так. Я не могу сказать тебе большего в письме, поскольку оно может быть перехвачено, но расскажу все, когда ты вернешься».
В его словах была правда, и тем не менее они ее взбесили. Она была с ним! Она задавала ему этот вопрос – и он не пожелал рассказать ей о своих мотивах. А теперь – что изменилось? То, что он больше не мог ее контролировать?
Дерево пронзительно скрипело, натягивались веревки, гигантский противовес наконец добрался до верхней точки рядом с солнцем. Работа механиков, однако, на этом не закончилась – они сновали вокруг своей машины, проверяя, как она выдерживает нагрузку, подготавливая корзину для женщины, убеждая толпу отойти подальше от катапульты. В конце концов главный механик подошел к Владыке.
– Все готово, сэр. Прикажете закладывать груз?
«Груз»… Какое обезличенное выражение.
Владыка кивнул.
Вперед вывели пожилую женщину. На ее щеках блестели слезы, но сейчас она больше не плакала. Ее одежда была богатой, и по бледности ее кожи Лив поняла, что этой женщине никогда в жизни не приходилось работать на открытом воздухе. Волнистые волосы с проседью, карие глаза. Из всех, кто на нее смотрел, она выбрала Лив и встретилась с ней взглядом.
– Это блеф, не так ли? – спросила пожилая женщина. – Или я обманываю себя?
Лив отвела глаза.
«Верь мне», – сказал ей отец. Не было ли это другим способом сказать: «Покорись мне»?
Женщина позволила уложить себя в веревочную корзину – покорная, беспомощная.
– Положите голову на веревки, – сказал ей главный механик. – Расслабьтесь.
«Расслабьтесь, госпожа, мы просто хотим заработать побольше жетонов».
– Все готово, – тихо сообщил главный механик Цветному Владыке.
Тот поманил Лив к себе. В его глазах вращались цвета: красный, затем синий и снова красный.
– Скажи мне, Лив, следует ли мне дождаться полудня – или показать им сразу, что значит идти против моей воли?
До полудня оставалось меньше минуты. Лив моментально поняла, что в глубине души ему хочется наказать город за попытку ему противостоять, заставить жителей Идосса заплатить. Что он боится, что они могут сдаться слишком рано.
Лив заколебалась. Она еще не закончила читать письмо. Почему-то ей казалось, что это важно.
– Если они сочтут, что вы поступили несправедливо, это может усилить их решимость. Вы сами назначили крайний срок и оговорили последствия. Пусть смерть этой женщины будет на их совести, а не на вашей.
Почему-то ей было необходимо закончить с письмом прежде, чем эта женщина умрет.
– Да… Да, разумеется. Будет неправильно, если я первым выкажу нетерпение.
Владыка расслабился, его глаза затопил оранжевый цвет. Внезапно Лив показалось, будто он сам наслаждается напряжением, которое создал.
Лив поняла, что была права: Владыка спросил ее мнения, потому что оно представляет для него ценность. Она – она, Лив! – достаточно умна, достаточно сильна, чтобы ей доверять. Она уже не ребенок.
Она снова углубилась в письмо:
«Ливи, я не знаю, какой ложью тебя там напичкали, но ты вступила в ряды чудовищ. И если останешься с ними, то сама превратишься в чудовище. Нашего дома больше нет, но все равно – возвращайся, Ливи! Что бы там ни произошло, что бы ты ни успела натворить. Я тебя люблю. Папа».
Возвращайся – и признай, что совершила ошибку. Я вновь стану играть с тобой по старым, знакомым тебе правилам. Я верну тебя в объятия детства, где ты будешь в тепле и безопасности…
– Чудовищно, не правда ли? – тихо произнес Цветной Владыка. Он обращался к Лив, но не отрывал взгляда от ворот города.
– Я думаю, это…
– Чудовищно, что они могут содержать такое место, как Лаурион, – и при этом называть нас зверьми за то, что мы решили наказать одну рабовладелицу, вот эту женщину. Как ты думаешь, сколько у нее было рабов? Скольких она избивала, ссылала на рудники и в бордели? Скольких позволила своему мужу обесчестить? Чудовищно то, что они обращают наши собственные сердца против наших же интересов. Они поймали нас в ловушку, Аливиана. Эта система – их рук дело. Они сделали так, что ее невозможно изменить изнутри. Они сами сделали ее такой, что нам приходится убивать, чтобы ее разрушить. Если мы чудовища, то чудовища, созданные по их образу и подобию!
Все взгляды были обращены к огромным городским воротам. Верх городской стены тоже был облеплен зрителями.
– Независимо от того, будут ли они драться или сдадутся, Аливиана, здесь погибнет меньше народа, чем за один год в Лаурионе. А мы положили Лауриону конец – навсегда! Жертвы, Лив. Жертвы неизбежны.
Уже понимая, что ее надежды тщетны, Лив все же не переставала ждать, что ворота в последнюю секунду распахнутся, что над стенами покажется развевающийся флаг.
Этого не произошло.
– Полдень, – без выражения произнес главный механик.
– Действуйте! – громко приказал Цветной Владыка.
– Нет! Пожалуйста! – завопила женщина. – Я не сделала ничего…
Рабочие выдернули запирающий штифт, и огромный противовес ринулся вниз, по дуге между огромными, жалобно застонавшими опорами. Длинный рычаг качнулся вперед; веревки с невероятной скоростью взметнули корзину в небо. Звук хлестнувших по воздуху веревок был заглушен пронзительным воплем женщины.
Она пролетела триста шагов между катапультой и стеной так стремительно, что глаз не успевал проследить, но Лив все же увидела момент, когда несчастная взмахнула руками, прежде чем врезаться головой в стену примерно посередине между вершиной и подножием.
По толпе прокатились дружные ахи и охи, тут же сменившиеся одобрительными криками, смехом и веселыми оскорблениями в адрес механиков. До шокированной Лив все это доносилось словно бы издалека. На высокой рыжевато-бурой стене появилась здоровенная клякса, словно какой-то великан прихлопнул у себя на ладони комара.
Лив извлекла сверхфиолетовый и ощутила парадоксальное чувство облегчения от того, что перестала что-либо чувствовать. В этом была своя логика, в этом ужасе. Если бы они атаковали город, сколько мужчин и женщин погибло бы уже при первом приступе? Уж лучше пусть одна женщина погибнет кошмарной, громкой смертью, но при этом быстро и без больших мучений, чем погибнут тысячи человек при взятии города. А потом еще десятки тысяч после того, как город будет взят. После того как жители Идосса прольют кровь тысяч Свободных, Цветной Владыка будет бессилен сделать что-либо, чтобы удержать своих людей от ужасной мести. Это вам не Гарристон, откуда были родом большинство солдат и который они хотели насколько возможно сохранить от разрушений, чтобы впоследствии в нем можно было жить. О нет, Идосс будет разрушен до основания!
Бывшие рабы Лауриона, хоть они больше и не были рабами, не были также и чистыми душами, невинными крестьянами, угнанными в рабство, а теперь готовыми вернуться обратно к мирной деревенской жизни. Многие из них были зверьми еще до того, как их принудили к зверским условиям существования на рудниках. Изгои, пираты, насильники, бунтовщики, подбивавшие других рабов к мятежу, – вот кто попадал в Лаурион. Лив даже приблизительно не знала, каково было соотношение этих людей к общему числу войска, однако даже в мантии извлекательницы ей порой бывало неуютно, когда приходилось идти поздно ночью через лагерь. Что же будет, если спустить этих людей на город, где погибли их друзья?
Нет, конечно же, это был гораздо лучший выход для всех, за исключением нескольких несчастных женщин. Жертвы… Город должен быть взят, и это лучший способ добиться цели. Уж лучше умрут несколько, чем многие, разве не так? Такое решение продиктовано необходимостью предотвратить гораздо большие ужасы. Они ведь на войне, и это – самый нравственный способ вести военные действия… хотя, надо признать, выглядит он действительно жутко.