Я тяжело встал и медленно поплелся к аэродрому. Кошмар сегодняшней ночи не шел у меня из головы. Мне вдруг сделалось невероятно противно от всей этой жары, песка и сознания длительности нашего путешествия. Я вспомнил, как мы с Кемпке пили светлое ячменное пиво в "студенческой" пивной за углом библиотеки и закусывали его горячими колбасками с чесноком. Нет, это было невыносимо!
На аэродроме все готовились к погрузке.
– Где вас носит?! – спустил на меня собаку доктор Бауэр. – Вы так распустились, Лагер! У меня просто нет слов. Под каким забором вы валялись? Если б я знал, то никогда бы не рекомендовал вас в экспедицию.
– Да что вы, в самом деле, герр Бауэр? – оборвал профессора Эйб. – Подумаешь, погулял немного. Дело молодое. – он подмигнул мне и скрылся в чреве самолета.
Айзек сочувственно смотрел на меня.
– Дать вам анальгин? – спросил он. – Вас не побили?
– Нет, спасибо. – я благодарно взглянул на него. – Скажите, мистер Степлтон, вы знаете, что такое терафимы?
– Терафимы? – озадаченно переспросил тот. – Эйб, ты знаешь, что такое терафимы?
Всклокоченная голова Шлиссенджера высунулась из самолета. Он испытующе уставился на меня.
– А что, наш молодой друг нашел один во время своих ночных странствий? – насмешливо осведомился он.
Я отвернулся и пошел к казарме забирать свои вещи. Еще до войны в нашем университетском сборнике появилась чья-то идиотская статья о терафимах. Ничего более неправдоподобного я тогда не читал. За моей спиной Шлиссенджер пытался пересказать Айзеку ее содержание со своими язвительными комментариями.
– Живого человека в масло? – с ужасом переспрашивал Степлтон. – И что, варили? Нет, не варили? Тогда что? Пока не умрет от голода? И разложится? Та-ам?
– А где же? – раздраженно бросил Эйб. – До тех пор, пока голова сама не отделится от туловища.
– А дальше? – едва сдерживая отвращение, допытывался Айзек.
– Ну, она там поплавает, поплавает, потом они ее вылавливали. Я точно не помню, через сколько. И ставили сохнуть. Потом еще что-то делали. В общем, эта штука называлась "терафим". Жрецы-сабии с ее помощью "общались с Богом". Вкладывали в рот золотую табличку с Шем Гафарим, и она им тихонечко отвечала на их вопросы.
– Не может быть! – с возмущением воскликнул Айзек.
– Вот и я говорю, – кивнул Эйб.
– Чего в Германии перед войной только не печатали! И кто написал этот болезненный бред?
– Не помню. – пожал плечами Шлиссенджер. – Эй, Лагер, а почему это вас так заинтересовало?
Я сделал вид, что не слышу, и исчез за дверями казармы.
Часов в восемь утра наш самолет покинул Газу. Поначалу Бауэр дулся на меня, но, когда пришло время второго завтрака, развернул бутерброды, открыл термос с кофе и благодушно махнул мне рукой.
– Все очень и очень хорошо. – сообщил мой учитель, понизив голос. – Какое счастье, что еще не все старые ниточки оборваны! Проводник в Катманду – мой давний знакомый. Хайдеггер! Его зовут: Томас Хайдеггер. Правда, мы с ним не виделись лет двадцать, но это все же лучше, чем ничего. – он налил мне кофе. – Я скажу вам адрес, и вы отнесете ему от меня письмо. Смотрите, не потеряйте!
Я не стал возражать или спрашивать что-либо. Мной овладела апатия. К тому же я чувствовал себя виноватым и не хотел злить профессора.
– Скажите, герр Бауэр, – обратился я к моему патрону, – чем занимался Леонард Кемпке во время войны?
– А почему это вас интересует? – глаза профессора сузились.
– Та-ак. – неопределенно протянул я. – Мы давно не виделись…
– Он был одним из консультантов доктора Менгеле по польско-семитской антропологии. – тихо сказал Бауэр.
Я отшатнулся.
Еще один день без особых приключений мы провели в Тегеране и только потом взяли курс на Катманду. Я чувствовал себя скованным и подавленным.
Глава седьмаяТаинственное исчезновение
Катманду – самая гнусная дыра, в которой мне когда-либо приходилось бывать. Возможно, другие туристы и прогуливаются под ослепительными лучами непальского солнца по величественным руинам Сваямбунатха, но мой путь лежал мимо грязных закопченных лачуг в самую непритязательную часть города.
Загадочный Томас Хайдеггер жил в крепкой хибаре, окруженной, живой изгородью. Войдя во двор, я увидел изнуренного аскета, который, раскачиваясь, предавался медитации. Лишь очень хорошо присмотревшись, ученый-антрополог смог бы заподозрить не совсем азиатское происхождение этого человека. Его кожа имела смуглый цвет не от природы, просто она совершенно почернела за долгие годы жизни в Непале. Хозяину, видимо, не понравился мой откровенно оценивающий взгляд. Он прервал общение с высшими силами, встал и, повернувшись ко мне, враждебно спросил:
– Кто Вы? Что вам здесь нужно?
Я не сразу понял, что его слова прозвучали на прекрасном английском. Слишком уж не гармонировал язык Шекспира и Диккенса с грязной лачугой и жалким видом ее обитателя.
– Прошу прощенья, герр Хайдеггер. – растерянно произнес я. – доктор Бауэр предупреждал меня о ваших странностях… но я не предполагал…
– Видимо, дорогой вы растеряли представления об элементарных приличиях? – его тонкие губы сложились в холодной усмешке. – Доктор Бауэр передал вам что-нибудь для меня.
Я поспешно достал письмо.
Хайдеггер брезгливо принял бумажку двумя пальцами, словно этот предмет далекого цивилизованного быта таил в себе что-то физически неприятное. Такое поведение ученого казалось тем более странным, что источником грязи и зловония во дворе был он сам. Пробежав письмо глазами, Хайдеггер кивнул.
– Передайте доктору Бауэру, что я согласен. – сухо сказал он и, не удостоив меня больше ни словом, повернулся ко мне спиной.
Следующим утром он и несколько непальцев присоединились к нам качестве экспедиционных рабочих, а еще через день мы погрузили наше имущество на два грузовика и поехали к месту старта экспедиции на горный перевал. Там нас уже ждали купленные у местных жителей мулы, которых мы навьючили нашими вещами. Пришлось основательно поработать. Меня страшно злил секретарь лорда Карригана, который повсюду лез и высокомерным тоном давал указания. В конце концов все было готово, и мы, переехав мост через речку, двинулись в горы.
Первый переход продолжался более суток, с небольшими остановками, чтобы напоить мулов. Питались мы консервами и различными американскими концентратами в брикетах и небольших упаковках. В четыре часа пополудни следующего дня проводник Тохто решил, что мулам надо отдохнуть. О человеческой усталости здесь, как впрочем и везде в Азии, говорить было не принято.
Мы на удивление быстро разбили лагерь, но и тут мне не повезло, так как нас поселили в одну палатку с Лабриманом, который сразу заявил, что боится, как бы с меня на него не переползли фронтовые вши. Затем он отделился непроницаемой стеной из поклажи, через которую глухо спросил, не храплю ли я во сне и потребовал моего согласия будить меня в подобных случаях.
Пока мы рассовывали вещи по палаткам, Томсон и Кларк наладили рацию. Точнее, это была целая переносная радиостанция. Услышав сладостные позывные новостей, Лабриман тотчас же отправился слушать Би-Би-Си, сетуя при этом на отсутствие свежих номеров "Таймс". Как только он убрался, мне стало намного легче, и я начал озираться по сторонам.
Больше всего меня поразило поведение Томаса Хайдеггера. Теперь его звали Рампа, и ни один антрополог мира не отличил бы этого человека от других тибетцев. Он полностью растворялся среди непальцев, а с нами общался исключительно на ломаном английском. Сами рабочие видели в нем какой-то авторитет и вели себя с Ромпой очень почтительно. Во время коротких передышек он что-то им рассказывал, и они слушали, раскрыв рты. Я видел перед собой идеал антрополога, его умение слиться с враждебным европейцу миром вызывало у меня глубокое уважение.
Профессор Бауэр и Макс Штранге поселились вместе и все время что-то живо обсуждали. Степлтон отправился беседовать со Шлиссенджером, который разжигал костер. Сначала это пытались сделать тибетцы под руководством Тохто, но Абрахаму что-то не понравилось, и он решил взять дело в свои руки. С этой работой американец справлялся на удивление хорошо. Через пятнадцать минут над лагерем взметнулся настоящий огненный столп. Потеплело и посветлело, несмотря на то, что к вечеру температура упала почти до нуля.
Я сидел у палатки и рассматривал лица тех, кто постепенно перебирался к костру. Мои мысли рассеянно блуждали. "Любая наука – набор мифов, – думал я, – не более того. Даже наша антропология. Казалось бы куда точнее? А что на практике? К примеру, лорд Карриган, граф Шеффилд. Что он представляет собой с точки зрения практической антропологии? Если всмотреться, то станет ясно, что этот тип лица принадлежит вовсе не англосаксу. И соотношение долей черепа у него весьма характерное. Это самый обыкновенный среднеевропейский еврей, из Румынии или Венгрии. Но тем не менее он – лорд, граф, аристократ с блестящей родословной. Не исключено, конечно, что у его мамы случился роман с каким-нибудь австро-венгерским коммерсантом…
Или возьмем Абрахама Шлиссенджера, который, согласно документам, стопроцентный рижский еврей. Тут, видно, была подобная история. Пока его папа пел в хоральной синагоге, мамаша успела спутаться то ли с латышским хуторянином, то ли с русским офицером. В результате – ярко выраженный балто-славянский тип черепа, светлые волосы, прямой нос. В Германии Шлиссенджера сочли бы настоящим "фольксдойче"».
Эйб по-хозяйски расхаживал вокруг костра и подбрасывал в него ветки.
– Айзек, костер нужен совсем не для приготовления горячей пищи. – пояснял он. – Здесь живут волки, которые только и ждут, чтобы мы оставили мулов без присмотра.
Степлтон посмотрел на часы и достал из рюкзака свечи.
– Очень хорошо, – сказал он, – что мы сделали остановку именно вечером в начале субботы. По возможности даже в таких условиям я стараюсь соблюдать Закон. Как бы тебя это не смешило!